 |
LX. Пятница 31 июля. - Жак завтракает у Антуана
|
|
|
|
- Известно ли господину Жаку, что у нас будет война? - спросил Леон. Что это было - насмешка? Тон был глупо-вопросительный, так же как и взгляд круглых выпученных глаз, но в выражении отвисшей нижней губы притаилось что-то хитрое. Не ожидая ответа, он добавил: - Мне идти на четвертый день. Но я-то всегда был денщиком... - На лестнице раздалось щелканье решетчатой двери лифта. - Вот и господин Антуан, - сказал Леон. И пошел открывать.
Антуан подталкивал плечом маленького старичка в очках, седого, в альпаковом сюртучке. Жак узнал бывшего секретаря своего отца.
Увидев его, г-н Шаль отшатнулся. Встречая знакомое лицо, он всегда быстро зажимал рукой рот, словно заглушая удивленный крик:
- Ах, это вы?
Антуан с отсутствующим видом пожал руку брата, по-видимому, не удивившись, что застал его здесь.
- Господин Шаль прогуливался по тротуару, ожидая меня... Я уговорил его подняться и позавтракать с нами.
- Один разок в счет не идет, - скромно пробормотал Шаль.
Антуан повернулся к слуге.
- Можете подавать.
Они вошли втроем в кабинет, где уже собрались Штудлер, Жуслен и Руа. Груда развернутых газет лежала на письменном столе.
- Я опоздал потому, что после больницы заезжал на Кэ-д'Орсе, - объяснил Антуан.
Наступило молчание. Все хмуро смотрели на него.
- Ну? - спросил наконец Штудлер.
- Плохо... Очень, очень плохо... - лаконически произнес Антуан. Он с удрученным видом покачал головой. Затем сказал громче: - Пойдемте к столу.
Яйца всмятку были съедены с мрачным усердием, причем никто не произнес ни слова.
- Судя по тому, что говорит Рюмель, - внезапно заявил Антуан, не поднимая глаз от тарелки, - у нас есть сейчас серьезные основания надеяться, что Англия пойдет с нами. Во всяком случае - не против нас.
|
|
|
- Если так, - спросил Штудлер, - почему же она не поторопится оказать об этом? Это могло бы еще спасти все!
Жак не удержался:
- Почему? Да потому, что совсем не так уже очевидно, что у Англии есть желание спасти все... Англия - это, несомненно, единственная страна, у которой в лотерее мировой войны есть твердые шансы на выигрыш.
- Ты ошибаешься, - нервно сказал Антуан. - По-видимому, в высших сферах Лондона никто не хочет войны.
Справа от Антуана Шаль слушал, примостившись на краешке стула. Где бы он ни сидел, у него всегда был такой вид, будто он приткнулся на откидной скамеечке. Он поворачивал голову то вправо, то влево и с тревожным вниманием следил за тем, кто говорил в данную минуту; он даже забывал есть. Переполох, происходивший в мире, выходил за пределы его понимания и сопротивляемости его нервной системы. Вот уже третий день, как болезненный страх, все время раздуваемый чтением газет и разговорами, обрушился на беднягу, и единственное, что привело его сюда сегодня утром, - это надежда услышать что-нибудь успокоительное.
Антуан заговорил поучительным тоном, который звучал фальшиво:
- Британский кабинет состоит сейчас из людей, искренне преданных делу мира. К тому же это, пожалуй, наилучшее по составу правительство во всей Европе. Грей - человек дальновидный; он уже восемь лет управляет министерством иностранных дел. Асквит и Черчилль[43]- люди рассудительные и честные. Холден исключительно деятелен и хорошо знает Европу. Что касается Ллойд-Джорджа[44], то его пацифизм - общепризнанный факт; он всегда враждебно относился к вооружению.
- Отборные люди, - подтвердил Шаль таким тоном, словно его мнение на этот счет установилось уже давно.
Жак, готовый к спору, молча поглядывал на брата и продолжал есть.
- Руководимая такими людьми, Англия не испытывает никакого желания ввязываться в эту авантюру, - закончил Антуан.
|
|
|
Штудлер снова вмешался.
- Тогда почему же Грей уже целые десять дней выбивается из сил, замазывая истинное положение вещей разными дипломатическими трюками, в то время как единственным верным средством заставить центральные державы отступить было бы предупредить их, что в случае войны Англия выступит против них?
- Так вот, кажется, именно это самое и сделал Грей вчера в беседе с германским послом.
- И что это дало?
- Ничего... Пока что ничего... Впрочем, на Кэ-д'Орсе боятся, что это заявление слишком запоздало, чтобы оказать какое-либо действие.
- Само собой разумеется, - проворчал Штудлер. - К чему было столько ждать?
- Будьте уверены, что это не случайно, - вставил Жак. - Из всех изворотливых политиканов, которые делят между собой власть в Европе, Грей, кажется, самый...
- Рюмель говорит совсем другое, - сердито прервал его Антуан. - Рюмель три года был атташе в Лондоне; он часто сталкивался с Греем и, следовательно, говорит теперь о нем, располагая определенными данными. И право же, говорит очень умно.
- В этом вся прелесть, - прошептал Шаль, как бы про себя.
Антуан замолчал. У него не было никакого желания обсуждать то, что он узнал в министерстве, или даже просто рассказывать об этом. Он очень устал. Накануне он провел весь вечер со Штудлером, разбирая папки с историями болезней; ему хотелось на всякий случай оставить свои архивы в порядке. Затем, после ухода Халифа, он поднялся к себе в кабинет, чтобы сжечь письма и разобрать, привести в порядок личные бумаги. Он спал два часа, на рассвете. Как только он проснулся, чтение газет привело его в состояние лихорадочного беспокойства, которое в течение утра только усилилось под влиянием разговоров, всеобщего пессимизма и растерянности. На приеме у него было сегодня утром особенно много больных; из больницы он вышел совершенно измученный; и в довершение всего этот разговор с Рюмелем, отнявший у него последнюю бодрость... На сей раз его душевное равновесие было поколеблено. Буря пошатнула основы, на которых он с такой точностью построил свою жизнь: науку, разум. Внезапно ему открылось бессилие ума и бесполезность, перед лицом этого множества разнузданных инстинктов, того положительного, на что всегда опиралось его существование труженика, - бесполезность чувства меры, рассудительности, мудрости и опыта, стремления к справедливости... Ему хотелось бы побыть одному, иметь возможность подумать, начать борьбу с упадком духа, овладеть собой, подготовиться к тому, чтобы стоически встретить неизбежное. Но все смотрели на него и, видимо, ждали его слов. Он нахмурил брови и, собрав всю свою энергию, продолжал:
|
|
|
- Очевидно, этот Грей - тип добросовестного англичанина, чуточку недоверчивого, чуточку боязливого, человека не слишком широкого кругозора, но вполне лояльного и в мыслях, и в действиях. Полная противоположность тому, что думаешь о нем ты, - сказал он, обращаясь к брату.
- Я сужу о нем по его политике, - ответил Жак.
- Рюмель превосходно объясняет его политику! Но это сложно, и, разумеется, я не припомню всего, что он мне говорил!.. - Антуан вздохнул и провел рукой по лбу. - Прежде всего у Грея связаны руки, и он не может громко заявить о прочном союзе с Францией. В кабинете есть люди, склонные ориентироваться на Германию, например, Холден. Что же касается английского народа, то он до самых последних дней был больше озабочен ирландскими осложнениями, чем последствиями сараевского убийства; и он категорически отверг бы мысль идти драться на континент для защиты Сербии... Так что, если бы даже у Грея и было поползновение раньше и с большей прямотой втянуть Англию в конфликт, он рисковал бы не встретить поддержки ни у своих коллег, ни у своего парламента, ни у своей страны.
Он налил себе стакан вина, что редко делал за завтраком, и выпил его залпом.
- Это еще не все, - продолжал он. - Вопрос этот, как всегда, относится также и к области психологии. По-видимому, Грей с первого дня отлично сознавал, что мир и война целиком зависят от Англии. Но он отдавал себе отчет также и в том, что оружие, находящееся у него в руках, обоюдоостро. Представьте себе, что английское правительство неделю назад громогласно заявило бы Франции и России о том, что окажет им военную поддержку.
-...Берлин немедленно переменил бы тон, - перебил его Штудлер. Германия забила бы отбой, заставила бы Австрию втянуть свои когти, и все кончилось бы полюбовным соглашением - после торга между министерствами иностранных дел.
|
|
|
- Это возможно, но это еще не факт. И, по-видимому, у Грея были все основания опасаться противоположного: если бы Россия получила достоверные сведения о том, что она может рассчитывать не только на французские деньги и армию, но и на флот и деньги англичан, то искушение начать партию с такими козырями, без сомнения, стало бы у нее непреодолимым... Под этим углом зрения, - продолжал Антуан, посматривая на Жака, - поведение Грея выглядит совсем по-иному. Начинаешь понимать, что именно безусловное желание спасти мир и заставило его пойти на такую двойную игру. Он сказал Франции: "Будьте осторожны, воздействуйте на Россию; она может вовлечь вас в конфликт, в котором вы не должны рассчитывать на нас, - помните это". И в то же время он говорил Германии: "Берегитесь. Мы не одобряем вашей непримиримости. Не забывайте, что наш флот в Северном море мобилизован и что мы никому не обещали оставаться нейтральными".
Штудлер пожал плечами.
- При всей своей добросовестности твой Грей, выходит, очень наивный человек. Потому что Россия через свою разведывательную службу не могла не знать об угрозах Лондона Берлину, что естественным образом побуждало ее надеяться на поддержку Англии. А в это самое время германская разведка информировала Берлин о малоутешительных речах, обращенных Англией к Франции и России... Таким образом, Германия не имела оснований принимать английскую угрозу всерьез... И в конечном итоге эта двойная игра, без сомнения, оказалась на руку войне!
Кстати сказать, почти к тому же выводу пришел и Рюмель, но Антуан не упомянул об этом ни одним словом. Он тщательно отделял известия общего характера, которые считал возможным, не совершая нескромности, передавать своим сотрудникам от всего того, что в непринужденной беседе дипломата казалось ему личными взглядами и конфиденциальными сообщениями последнего. Присутствие Жака побуждало его к еще большей осмотрительности, чем обычно. Поэтому он не собирался рассказывать о том, что в высших сферах уже зондируют почву с целью разузнать, не наступил ли подходящий момент спешно обратиться с прямым призывом о помощи к Великобритании в форме хотя бы личного письма президента республики к королю Георгу. По этой же причине он поостерегся даже намекнуть о некоем определенном событии, которое, по словам Рюмеля, заставило Грея бросить наконец на весы британский меч во время его вчерашней беседы с германским послом. Видимо, позавчера, 29 июля, немцы совершили грубую тактическую ошибку: "Обещайте нам английский нейтралитет, вот что, в кратких словах, будто бы сказали они в Лондоне, - и мы обязуемся после нашей победы соблюдать территориальную неприкосновенность Франции; мы отберем у нее только колонии". Эти заносчивые слова, еще усугубленные отказом взять на себя обязательство не нарушать в случае конфликта бельгийский нейтралитет, вызвали, по словам Рюмеля, негодование Foreign office, повлекли за собой франкофильский поворот в умах всех членов кабинета и побудили английское правительство более открыто перейти на франко-русскую сторону.
|
|
|
Жак выслушал отчет Антуана, не противореча ему. Но он не сдавался.
- За всем этим, - сказал он, - Рюмель, как видно, забывает о сущности вопроса.
- А именно?
- А именно о том, что десять лет назад Великобритания была еще безраздельной владычицей морей и что если она не найдет средства остановить любой ценой все ускоряющееся развитие германского флота, то Англия скоро станет всего лишь второстепенной морской державой. Вот истины, которые общеизвестны, но которые, на мой взгляд, лучше объясняют положение вещей, нежели сомнения и психологические колебания Грея.
- Да, - поддержал его Штудлер. - А какую роль играет в английской политике история с багдадской железной дорогой[45]? С захватом Германией линии, которая соединяет Константинополь с Персидским заливом, то есть ведет прямо в Индию и угрожает Суэцкому каналу серьезнейшей конкуренцией?
- Что вы хотите доказать всем этим? - небрежно спросил юный Руа.
- Что? - как эхо, повторил Шаль.
- Что у Англии есть важные причины желать войны, которая ограничила бы могущество Германии, - ответил Жак. - И это, по-моему, целиком освещает вопрос.
- У Англии уже были неприятности с Наполеоном Первым, - лукаво заметил Шаль. И добавил с игривой усмешкой: - Правда, что в военном деле Наполеон Первый был таким стратегом, каких никогда не будет в Германии!
Наступило короткое молчание; во всех взглядах промелькнул насмешливый, быстро погашенный огонек.
- А вы не думаете, что, несмотря на все это, можно верить в пацифизм британских правителей? - спросил Жака Жуслен.
- Нет. Когда кайзер заявил: "Наше будущее на морях", - он бросил перчатку Англии. И мне кажется, что в данный момент Англия поднимает эту перчатку. Она питает надежду, которую еще может сейчас питать, - надежду раздавить единственный народ Европы, который ей мешает. Я думаю, что Грей, отлично осведомленный о намерениях России, отнюдь не сомневался, повторяя свои предложения о посредничестве, в том, что они нереальны; я думаю, что он не переставал умышленно вводить ее в заблуждение; я думаю, что в действительности английское правительство считает в конце концов удачей все то, что может сделать неизбежной эту войну, которая ему нужна, - которая ему нужна, но инициативу которой оно не решалось и, может быть, никогда не решилось бы взять на себя.
Он взглянул на брата. Антуан чистил яблоко и, казалось, перестал интересоваться спором.
- Еще в тысяча девятьсот одиннадцатом году, - заметил Штудлер, поворачиваясь к Манюэлю Руа, - Англия сделала все возможное, чтобы вероломно обострить франко-германские отношения из-за Марокко. Если бы не Кайо...
Глаза Жака остановились на Руа. Тот сидел в конце длинного стола При имени Кайо он внезапно поднял голову, и его белые зубы блеснули.
В эту минуту Жуслен, который некоторое время сидел, задумавшись, и рассеянно чистил кончиком ножа и вилкой свежий миндаль, лежавший перед ним на тарелке, оставил это занятие и обвел весь стол своим ласковым взглядом.
- Знаете, как я себе представляю ту повесть, которую создадут будущие историки, рассказывая о переживаемых нами событиях? - спросил он. - Они скажут: "В один летний день, в июне тысяча девятьсот четырнадцатого года, в центре Европы внезапно вспыхнул пожар. Очагом его являлась Австрия. Костер был заботливо подготовлен в Вене..."
- Но искра залетела из Сербии! - прервал его Штудлер. - Ее принес резкий, коварный северо-восточный ветер, который дул прямо из Петербурга!
- И русские, - продолжал Жуслен, - начали немедленно раздувать огонь!
-...с непостижимого согласия Франции... - заметил Жак. - И они стали дружно бросать в костер множество мелких вязанок хвороста, которые давно уже держали наготове!
- А Германия? - спросил Жуслен. И так как никто не ответил, он продолжал: - Германия в это время холодно смотрела, как вздымается пламя и как разлетаются искры... Что это было - двуличие?
- Разумеется! - вскричал Штудлер.
- Нет! Быть может, это была глупость, - вмешался Жак. - Глупость и спесь! Потому что она безрассудно чванилась тем, что может в любое время сузить круг огня, расчистить место вокруг пожарища!
-...и вытащить оттуда каштаны, - сказал Руа.
- Таких вещей не должно бы быть на свете, - грустно прошептал г-н Шаль.
Жуслен продолжал:
- Остается Англия...
- Англия! - вскричал Жак. - На мой взгляд, это очень просто: она с самого начала располагала значительным запасом воды, вполне достаточным для того, чтобы потушить пожар, и - обстоятельство, отягчающее вину, - она ясно видела, как огонь вспыхнул и как он начал распространяться. Однако она ограничилась тем, что крикнула: "На помощь!" - и не стала открывать свои шлюзы... Вот почему, несмотря на роль миротворца, которую она постарается приписать себе в будущем, она все же подвергается большому риску предстать перед судом потомства как тайная сообщница поджигателей!..
Антуан, уткнувшись в тарелку, казалось, не слушал. Халиф взглянул на Жака своими большими влажными глазами.
- Есть пункт, по поводу которого я не могу согласиться с вами, - это позиция Германии! - Голос его вдруг зазвенел, выдавая снедавшее его тайное волнение. - Я считаю, что Германия хочет войны!
- Еще бы! - бросил Руа. - Германия унаследовала мечту Карла Пятого[46], мечту Наполеона! Война из-за герцогств[47], Садова[48], тысяча восемьсот семидесятый год - все это этапы к завоеванию Европы! И от этапа до этапа интенсивное усиление своего военного могущества, чтобы быстрее достигнуть цели - гегемонии Германии!
Штудлер, который с опущенной головой ждал конца этой тирады, снова наклонился к Жаку.
- Да, я верю в циничную преднамеренность политики Германии! Это она из-за кулис с самого начала дергает за веревочку и заставляет действовать Австрию!
Жак хотел заговорить, но Штудлер не дал ему, Халиф, по-видимому, был охвачен необычным возбуждением. Он почти выкрикнул:
- Послушайте! Да ведь это бросается в глаза! Разве Австрия, вырождающаяся Австрия, когда-нибудь позволила бы себе, будь она в одиночестве, заговорить этим ультимативным тоном? И отказать всем объединенным державам в их просьбе предоставить Сербии хоть какую-нибудь отсрочку для ответа? И отклонить этот ответ, который был таким умиротворяющим, даже не дав себе времени обсудить его? Конечно, нет! И если предположить, что у Германии не было никаких задних мыслей насчет войны, то как объяснить ее неизменно неприязненное отношение ко всем предложениям Англии, быть может, неискренним, но, во всяком случае, дипломатически приемлемым? Или ее отказ перенести спор на рассмотрение Гаагского третейского суда, как это предложил царь?
- Все это в значительной мере может быть оправдано, - отважился вставить Жак. - Германии были небезызвестны воинственные замыслы русского панславизма. Она всегда держалась того мнения, что вмешательство держав в австро-сербскую ссору могло повлечь за собой большую опасность, нежели их отказ от вмешательства.
Антуан с живостью возразил брату:
- На Кэ-д'Орсе никогда не доверяли миролюбивым заверениям Германии. Там давно уже сложилось внутреннее убеждение...
- "Внутреннее убеждение"! - иронически повторил Жак.
-...что Центральные державы заранее решили избегать всего, что могло бы предотвратить конфликт или хотя бы отсрочить его.
И, чтобы прекратить эту раздражавшую его обывательскую болтовню о политике, Антуан положил салфетку на стол и встал.
Все последовали его примеру.
- Не надо забывать, что Германия сделала несколько попыток к примирению, но ни русское, ни французское правительства не пожелали принять их во внимание, - сказал Жак Штудлеру, когда они медленно выходили из столовой.
- Притворство! Надо же ей было, несмотря ни на что, немного посчитаться с общественным мнением Европы!
- Однако, - беспристрастно заметил Жуслен, - германский тезис необходимость карательной экспедиции против Сербии и строгая локализация конфликта - отнюдь не указывал на стремление к войне против нас.
- Не говоря уже о том, - добавил Жак, - что если бы Германия действительно хотела воевать, если у нее было желание раздавить Францию, то она не стала бы ждать так долго. Зачем ей было упускать столько случаев, которые представлялись ей в течение пятнадцати лет, - случаев, гораздо более благоприятных, чем нынешний? Почему она не использовала франко-английское столкновение из-за Фашоды[49]в тысяча восемьсот девяносто восьмом году? Русско-японскую войну в тысяча девятьсот пятом? Боснийский кризис в тысяча девятьсот восьмом? Марокканский - в тысяча девятьсот одиннадцатом?
- Я плюю на все это, - упрямо проворчал Халиф. - Плюю! - повторил он и сунул в карманы сжатые кулаки.
Господин Шаль, застрявший у дверей, грыз кусок хлеба и все время отходил в сторону, пропуская вперед остальных. Антуан замыкал шествие. Шаль показал ему свой хлеб и подмигнул.
- Мой покойный отец тоже имел эту привычку: во время десерта ему необходима была такая корочка... Так и со мной, господин Антуан. Это мое любимое лакомство. - В его улыбке, как будто извинявшейся за такую снисходительность к собственным слабостям, сквозило тем не менее некоторое тщеславие: он гордился тем, что был обладателем столь необычных вкусов. Г-н Шаль был слишком непосредствен, чтобы быть скромным.
Когда Жак и Жуслен переступили порог кабинета, куда был подан кофе, Штудлер проскользнул между ними, взял их под руки и, наклонившись, продолжал встревоженным, конфиденциальным тоном:
- Я плюю на это, потому что можно аргументировать без конца и всему находить причины! Плюю, потому что у всех нас есть потребность считать Германию виновной, считать, что мы одурачены. И каждый день, разворачивая газету, я прежде всего ищу в ней - я этого не скрываю - доказательств германского двуличия!
- Но почему же? - спросил Жуслен, остановившись у двери.
Халиф опустил глаза:
- Потому что я хочу иметь силу перенести то, что нам предстоит!.. Потому что, если мы подвергнем сомнению виновность Германии, будет слишком трудно выполнять то, что все мы называем "нашим долгом"!
Жак не мог удержаться от горького смеха.
- "Патриотическим" долгом!
- Да, - сказал Штудлер.
- Неужели вы еще можете считаться с этим мнимым долгом, видя, что нам готовят, прикрываясь этим словом?
Халиф передернул плечами, словно стараясь выпутаться из сетей.
- Ах, - продолжал он гневным и в то же время умоляющим тоном, перестаньте сбивать меня с толку! Ведь все мы знаем, что если, на наше несчастье, во Франции будет завтра объявлена мобилизация, то мы, что бы мы об этом ни думали, не станем от нее уклоняться.
Жак уже открыл рот, чтобы крикнуть: "А я стану!" - как вдруг заметил, что Антуан, стоя посреди комнаты и обернувшись в его сторону, пристально на него смотрит. Невольно парализованный, Жак уступил неожиданной мольбе, которую прочитал в этом взгляде: он промолчал. Еще раньше, как только Антуан вошел в комнату, Жак был поражен смятением, которое угадал в душе брата, и оно взволновало его до глубины души, - совсем как в ту ночь, когда у изголовья умирающего отца этот старший брат, бывший в глазах младшего несокрушимым, неожиданно разразился рыданиями в его присутствии.
Антуан отвернулся.
- Манюэль, - сказал он, - будьте добры, налейте нам кофе, голубчик.
- И потом, - продолжал Халиф, все более и более воспламеняясь, - я рассуждаю так: "Как знать? Быть может, великая европейская война больше сделает для ускорения победы социализма, чем это могли бы сделать двадцать лет пропаганды в мирное время!"
- Право, не представляю себе, каким это образом, - сказал Жуслен. - Я знаю, некоторые из ваших доктринеров проповедуют догму, согласно которой, чтобы начать революцию, нужна война. Но я всегда считал, что это "чисто умозрительные выкладки", как умилительно выражается папаша Филип. Чтобы рассуждать так, надо не иметь ни малейшего понятия о том, что будет представлять собой современная вооруженная нация, мобилизованный народ! Странная иллюзия - надеяться, что восстание, которое не могли осуществить даже при расхлябанности нашего демократического режима, станет вдруг возможным тогда, когда все революционеры будут загнаны в армию, как в тюрьму, когда они окажутся в полной зависимости от военной диктатуры, имеющей право располагать жизнью и смертью людей!
Штудлер не слушал. Он пристально смотрел на Жака.
- Война... - произнес он мрачно. - Что ж? Это три, может быть, четыре месяца... Но если европейский пролетариат окажется в результате этого испытания более сильным, более закаленным, более спаянным? Если после нее действительно будет покончено с империализмом, с соперничеством вооружений? Если народы создадут наконец прочный мир, мир под эгидой Интернационала?
Жак упрямо покачал головой.
- Нет! Все это сомнительное прекрасное будущее не нужно мне, если оно будет оплачено ценой войны... Все что угодно, только не отречение от разума, от справедливости перед лицом грубой силы и крови! Все что угодно, только не этот ужас и не эта нелепость! Все, все, только не война!
Руа, слушавший его, уронил:
- Все?.. Даже оккупация врагом нашей территории? В таком случае для нашего спокойствия давайте сейчас предложим немцам такие департаменты, как Мёза, Арденны, Нор, Па-де-Кале! Почему бы нет! И с удобным выходом к морю!
Жак слегка пожал плечами.
- Это, разумеется, не понравилось бы некоторым промышленникам севера. Но неужели вы действительно думаете, что это внесло бы существенную перемену в нищенское существование большинства рабочих и шахтеров? И неужели вам не ясно, что большинство из них, если бы их спросить, предпочло бы это славной смерти на поле битвы?.. - Его лицо оставалось мужественным и серьезным. - Я знаю, что вы смотрите на войну и на мир как на естественно чередующиеся этапы в жизни народов... Чудовищно!.. Это жестокое чередование надо прекратить раз и навсегда! Надо, чтобы человечество, освободившись от этого кровавого ритма, могло свободно направлять свою энергию на создание лучшего общества! Война не разрешает ни одной из насущных проблем в жизни человека! Она только ухудшает бедственное положение рабочего! Пушечное мясо во время войны, раб, угнетаемый еще более жестоко после нее, - таков его жребий! Глухим голосом он добавил: - Для меня это просто: я не вижу ничего решительно ничего! - что могло бы быть хуже для народа, чем бедствия войны!
- Очень просто! - холодно произнес Руа. - И даже немного... упрощенно, если хотите! Как будто народ ничего не выигрывает на войне, которая заканчивается победой!
- Ничего! Никогда!
Раздался голос Антуана, отчетливый, резкий:
- Это не выдерживает критики!
Жак вздрогнул и повернул голову. До этого Антуан сидел за письменным столом и, опустив глаза, был, казалось, занят тем, что распечатывал письма. В действительности же он не пропустил ни одного слова из того, что говорилось в нескольких метрах от него. Не поднимаясь с места, не глядя на брата, он продолжал:
- Не выдерживает никакой критики с точки зрения истории! Вся история... начиная с Жанны д'Арк...
- Гм! - насмешливо вставил Жуслен. - Кто знает? Может быть, не будь Орлеанской девы, Англия и Франция слились бы в единую нацию... К немалому бесчестию Карла Седьмого, согласен. Но, пожалуй, и к немалой выгоде обеих наций: благодаря этому они избежали бы многих страданий...
Антуан пожал плечами.
- Будьте серьезны, Жуслен. Не станете же вы утверждать, что Германия, например, ничего не выиграла ни от Садовы, ни от Седана[50]?
- Германия! - немедленно отпарировал Жак. - Немецкая нация! Совокупность!.. Но народ? Но немец, человек из немецкого народа - что выиграл он?
Руа выпрямился.
- А если к пасхе тысяча девятьсот пятнадцатого года, или даже раньше, победоносная Франция отвоюет Эльзас-Лотарингию, расширит свою территорию до естественной границы - Рейна, присоединит к своим владениям угольные богатства Саара, увеличит свое колониальное могущество за счет германских владений в Африке, если силой своего оружия она превратится в самую могущественную державу континента, - можно ли будет утверждать тогда, что французский народ ничего не выиграл, пожертвовав своими солдатами?
Он добродушно рассмеялся, затем, считая, как видно, что вопрос исчерпан, вынул портсигар, взял стул, перевернул его и уселся верхом.
- Все это не так просто... Не так просто... - задумчиво прошептал возле Жака Жуслен.
- Нет, - сказал Жак вполголоса, обращаясь к нему, - я не могу понять насилие, даже если оно направлено против насилия! Я не хочу, чтобы в моем рассудке осталась хоть одна щель, в которую могло бы проскользнуть поползновение к насилию!.. Я отказываюсь от всякой войны, независимо от того, как она будет окрещена - "справедливой" или "несправедливой"! От всякой войны, откуда бы она ни исходила и чем бы она ни была вызвана!
Его душило волнение. Он замолчал. "Даже от гражданской войны!" подумал он, вспомнив свои страстные споры с революционерами, готовыми на все, например с Митгергом. ("Не разнузданной ненависти и не убийству, говорил им Жак, - хочу я быть обязанным за торжество идеи братства - идеи, которой я посвятил свою жизнь...")
|
|
|
