Запад как предвестие Востока

 

Мы рождаемся язычниками и только лет через десять попадаем в когти социальной или небесной номенклатуры. Поначалу, обожженные крапивным огнем, испуганные синими глазами жабы, исколотые боярышником, мы бродим по лугам и лесам вполне боязливо. Но попадаются хорошие, дивные дни: удар ослепительного дождя в молодой листве, гусеница пьет воду из копытцевой ямки, шмель врезается в одуванчик, бородатый голый человек рыдает, уткнувшись в ольху, иволга хохочет на розовой заре.

Потом научаемся читать: «дерево да рыжая собака — вот кого он взял себе в друзья» и, следуя за грезой Н. С. Гумилева, выслеживаем солнцебога. В можжевельнике гранитный валун, прижимаем ухо, камень горячий, терпеливо слушаем… часа через два сквозь мягкую сонорную пелену просеивается медоточивый шепот, неважно, что это означает, слушаем отдаленное гудение подземных пчел…

Потом худо-бедно осваиваем французский и переводим: «Синими летними вечерами я блуждаю в тропинках… мечтатель…» Энергическая волна стихотворения Рембо перехлестывает границу чуждого языка и будоражит иллюзией понимания.

 

Je ne parlerai pas, jе пе penserai rien:

Mais l’amour infini me montera dans l’ame,

Et j’irai loin, loin, comme un bohemien,

Par la Nature, — heureux

comme avec une femme.

 

Я не рассуждаю ни о чем,

не думаю ни о чем,

но беспредельная любовь вздымает душу,

я бегу по тропинке,

беззаботный, словно цыган,

счастлив природой, словно женщиной.

 

Название «Sensation»; коннотации: «впечатление», «чувственность», «переживание». Летучую плавность художественного «я» передать невозможно, столь роскошное переживание вне и против рассуждения и мыслей. Бог Пан спокойно и светло нейтрализует разум.

Но это не только пасторальная релаксация горожанина. Пантеистическая «беспредельная любовь», универсальное «да» на мгновение устраняют тоталитарный антропоцентризм, который география и астрономия проявляют особенно жестко, дрессируя наше мировоззрение.

Если планеты солнечной системы более или менее «в пределах досягаемости», то «система Форнакса», «красное смещение» и «световые годы» отбросили звезды за грань самого тонкого чувственного опыта. Отныне фантомальное небо пребывает в практической потусторонности. Цивилизация отрешилась и от земной, и от небесной природы.

Каждый человек, каждая группа, нация, раса имеют собственные, вполне ограниченные центробежные сферы, за границы которых переходить опасно. Римляне обозначали это статуей бога Термина, надписью nec plus ultra, стеной, рвом и т. д. Далее область «потустороннего», путешествие туда грозит потерей центра и, следовательно, разрушением композиции человека или группы. Сферу экспансии определяет душа — натуральное сдерживающее начало.

Это распространенное слово расплылось во флюидах моралистики. Говорят: низкая душа, черная душа, высокая душа, говорят о душевной черствости или просто о душевности, смешивают душу и сердце, словом, чаще всего разумеют нравственную позицию. При этом восхваление или осуждение основывается на коллективном понимании добра и зла, которое отличается эгоистической сиюминутностью и крайней сумбурностью.

Душа — субтильное тело сложной композиции.

Неоплатоники, затем схолиасты разделяли ее на четыре сферы: anima vegetabilis, anima animalis, anima rationalis, anima celestis (душа вегетативная, животная, рациональная, небесная). Для научно настроенных современников две первые — просто атрибуты живой (органической) материи, душа рациональная суть «убеждения и принципы», определяемые воспитанием и образованием, душа небесная — выражение из лексики священников, мистиков, романистов.

Учение о субтильном теле души связано с древним представлением о четырех элементах или стихиях, которые в сочетаниях и метаморфозах образуют много миров, в том числе доступный обычному восприятию космос. Античность часто упрекают в «телесности» и полном отрицании трансцендентности — по существу это упрек в пренебрежении абстрактно-теоретической схематикой. Действительно, сложное учение об элементах не переходит пределов сколь угодно тонкой конкретики. Только потому, что большинство не видит, не слышит и не осязает иных миров, новое время объявляет оные фантастическими, то есть теоретическими. Но возможно иное объяснение: мы не чувствуем иных миров из-за прогрессирующей стагнации восприятия. Это как раз и касается проблемы «субтильного тела» души, обладающего субтильными органами чувств.

Душа не подлежит спасению или гибели, душа не сфера рецепции моральных законов и не реторта эмоционально-эстетических флюидов. Вот одно из определений души в языческом неоплатонизме: «Это субтильное тело, свободно пребывающее во всех четырех элементах, его еще называют „телом фантазии“» (Синезий, V в. н. э.)

Несколько слов об элементах-стихиях. Каждый содержит три остальных в латентном состоянии, нельзя химически выделить «чистый» элемент. Имя указывает на доминацию того или иного элемента над тремя другими. Когда говорят «земное тело», имеют в виду следующее: в данной композиции огонь, воздух и вода обусловлены землей и действуют в режиме земли. Земное или физическое тело отличается тяжестью, инерцией, косностью, его развитие зависит от степени возможного контакта с телом субтильным, ибо душа или аутодзоон (ничем не спровоцированная жизнь, жизнь сама по себе) активизирует кровь и сердце. Оскар Милош, склонный к эзотеризму французский поэт, так развил тему: «Кровь родственна огню и свету, кровь реализует внечувственный свет. Эта физическая явь света образует циркуляцию органического пространства. Вот почему ученые средних веков, имея в виду единство духа и материи, уподобили сердце солнцу и основали свою медицину на соответствии хуморов (телесных жидкостей) и звезд. И если сердце — солнце микрокосма, то мозг — его сателлит. Это не только из-за цвета назвали его луной в алхимическом языке. Чувственное познание, исходящее от сердца и крови, рефлектируется в мозгу познанием интеллектуальным».

Циркуляция органического пространства — это экспансия индивидуальной жизненной энергии.

«Не думай, что, сидя на берегу, ты видишь, как течет река. Ты видишь ток своей крови», — сказал другой французский поэт, Анри Мишо.

«Теперь я понял: события сначала протекают в крови и только потом сворачиваются в действительность» (Густав Майринк. «Ангел западного окна»).

«Внешнее — это внутреннее, проявленное загадочным образом» (Новалис. «Фрагменты»).

Разумеется, набор цитат не лучшее подтверждение какой-либо тезы. Здесь это просто иллюстрации ретроградного и антисовременного воззрения на человека. Потому как вышеприведенные авторы разумеют под человеком «микрокосм» — уже в восемнадцатом веке понятие стало теоретическим или мистическим. Учение о микрокосме весьма подробно изложено у Парацельса и его последователей — Гихтеля, Кролла, Руланда. Парацельс, правда, говорит об «астральном теле», однако выражение затаскано до невозможности и давно потеряло начальный смысл: эпитет «субтильный», на наш взгляд, лучше соответствует ситуации тонких элементов. Оккультная терминология до крайности синкретична — здесь надобно действовать осторожно. По логике, нам неведомой, магическая и мистическая мысль возрождения и барокко пыталась примирить и даже соединить языческий неоплатонизм, христианство, иудейскую каббалистику и арабскую метафизику — в результате смесь получилась невообразимая.

Необходимо вот что иметь в виду: меж язычеством и монотеизмом союз невозможен принципиально; когда язычник и монотеист рассуждают о «душе», они разумеют совершенно разные вещи. В отличие от языческих богов, которые принимают форму человека лишь с той или иной целью, боги монотеизма антропоморфны в принципе, что не может не возбудить двусмысленности: то ли они создали человека по своему образу, то ли наоборот. Поэтому Порфирий и Юлиан Отступник не без оснований упрекали христиан в атеизме. Благожелательные теологи, в ненависти к язычеству, но в преклонении перед великими древними поэтами и философами, решили трактовать политеизм как своеобразное единобожие, где для пущей наглядности боги и богини символизируют качества и потенции Зевса-Юпитера-Аммона. Справедливо сказал немецкий мифолог Вальтер Ф. Отто в книге «Дионис» об исследователях античной религии: «Они просто напросто не верят в языческих богов, а потому их выводы представляют только относительную историко-филологическую ценность».

Религиозные воззрения монотеистов и язычников совершенно различны. Прежде всего, монотеистические «религии откровения» исторически фиксированы, а потому открыты лишь для последующих поколений. Прерогативы единого бога весьма аналогичны прерогативам восточного деспота; верующие только «креатуры», «рабы божьи», чья духовная, эмоциональная и даже бытовая жизнь ранжирована заповедями и уставами. Беспредельное небо стягивается единым средоточием. Монотеистическая религия, «единственно верная», третирует остальные как «ложные суеверия», извергая агрессию на всех несогласных.

Языческие религии иерархичны, монотеистические субординационны. Различие очень существенное. Во втором случае, божественные и природные данности математически распределяются вокруг единого центра по заранее определенным местам. Это предполагает причинно-следственную связь, правило идентификации, закон исключенного третьего и т. д. Равно как единому богу подчинены серафимы, херувимы, архангелы и т. д., папе подчинены кардиналы, епископы, аббаты и т. д., генералу — полковники, майоры и т. д. Режим субординации требует дрессуры, дисциплины, поощрения и наказания, человек расценивается как материал для обработки, жизнь расценивается как выживание, борьба, соревнование, где очень даже сладко победить и стать «примером для подражания». Подготовка к жизненным сражениям требует авторитетов и тренеров — поэтому человек здесь всегда подчинен другому и другим, и центр его бытия всегда находится где-то вне его личности. Основа субординации — послушание и рутинная повторяемость операций с целью обретения «автоматизма». Неожиданность, своевольная инициатива приводят к нежелательным последствиям. Этот тоталитарный режим, естественно, нестабилен из-за вопиющего дефицита энергии. Он способен «выживать» только за счет внешних «энергетических ресурсов». Необходимо либо искать и пожирать врагов, либо убивать друг друга. Но и эти процессы насыщены безнадежностью, поскольку фатум смерти висит над монотеистической или прагматико-атеистической доктриной.

Язычество не знает смерти как пустоты и полного уничтожения. В начале данного текста говорилось, что мы рождаемся язычниками. В известном смысле мы остаемся таковыми. Иначе любовь, религия, искусство, нравственность не имели бы ни малейшего резона, поскольку добродетельный труп распадается на атомы и рассеивается в бесконечной вселенной ничуть не лучше аморального.

Иерархия — «тайное начало». Anima celestis (душа небесная) наделяет сердце и мозг индивидуальными качествами, которым научиться нельзя. Загадочная суть каждой вещи, каждого события недоступна исследованию, поскольку тайна целого исчезает при аналитике составляющих. К тому же любопытный наскок на вещь или событие может высвободить зловещие эманации.

 

Гляди, как злобно смотрит камень,

В нем щели странно глубоки.

 

Далее Н. С. Гумилев излагает одну из возможных историй камня. Он мог бы в своем четырехстопном ямбе поведать о молекулярном строении минерала, или о реакциях камня на кислоты и щелочи, или о его звездно-амулетной экзистенции — это были бы другие истории, спровоцированные «тайным началом» камня. Верящий в тайные начала вещей ожидает от них всего, и нет для него ничего «чудесного», так как «чудо» суть разрыв цепи детерминаций. «Посмотрел яйцо на свет, — сказано во фрагменте Анри Мишо. — Сковородка разогрета, все в порядке. Разбил яйцо — оттуда вылезла муха, взобралась на скорлупу и принялась сушить крылышки на солнышке».

Муха, удостоенная внимания поэта, выпадает из режима субординации. Объяснить ее реальность невозможно. Согласно язычеству, вообще ничего нельзя объяснить, всякое объяснение это перемирие в борьбе с непобедимым вопросительным знаком. Непонятно, зачем надо петь песню безумству храбрых, гораздо проще освободить наше окружение от причинно-следственных цепей и предоставить проявляться как угодно. Тогда ведь и внешний мир освободит нас: восприятие немного оттает в тепле внутреннего огня и медленно расправит свои органы, подобно спруту или медузе. Вокруг сухой и холодной земли образуется холодная и влажная акватическая стихия.

 

Les chares d’argent et de cuivr

Les proues d’acier et d’argent…

 

Колесницы бронзы и серебра,

Стальные форштевни…

 

«Морской пейзаж» Артюра Рембо, осмос земли и воды.

 

Колесницы вздымают пену

разворачивают пласты сорняков.

Подземные течения,

Колеи приливов и отливов…

 

Это напоминает carra naval — морскую колесницу, на которой Дионис триумфально возвратился после завоевания Индии.

 

Течения и колеи

идут кругами к востоку,

лесные колоннады,

каменные опоры — причал

углом врезается в турбуленции света.

 

Перемещение от глубокого Зюйда — средоточия сухого и холодного льда Антарктиды (стихия земли) — к воде эластичной и густой Земли Королевы Мод (в скандинавской мифологии переход от Нифлхейма к Нифтхолу). Концентрация кристаллической ледяной бездны уступает эластичной влажности, способной притягивать сперматические искры воздуха, едва озаренного горячим и сухим огнем. Запад, земля сжимает не столь гибельно в предвестии акватической атмосферы.

В человеческом теле Северу соответствует темя (зодиак — Овен) и Югу — бедра и гениталии (зодиак — Весы, Скорпион, Стрелец)[49]. Это путь по вертикали от стихии света в царство льда: динамис или аутодзоон постепенно оставляют физическое тело, и оно застывает в неподвижности. Желательно остановиться на уровне солнечного сплетения (зодиак — Дева), на уровне humiditas radicalis — радикальной влажности. Здесь пребывает западная Диана — женский компонент мужчины — или западный Меркурий — мужской компонент женщины. Здесь физическое тело соединяется с телом субтильным, что символизируется латинской буквой «H».

 

Артюр Рембо отразил это во фрагменте «Озарений», который так и называется «H»:

 

Toutes les monstruosites violent les gestes

atroces d’Hortense…

 

Любые извращения доступны

жестоким жестам Ортанз.[50]

Ее одиночество, ее механическая эротика,

ее усталость, ее страстная динамика.

Много, много веков она была пылающей

гигиеной рас

Ее дверь открыта нищете.

Мораль распадается в ее страстном

действии.

О ужасные судороги новой любви

окровавленной плоти,

озаренной гидрогеном! Ищите Ортанз.

 

H; Hortense; Hydrogen; Humiditas Radicalis… Присутствует ли в тексте беспощадная, до крови доведенная мастурбация? Разумеется. Точнее говоря, здесь представлена инициатическая мастурбация мистерий Дианы. Рембо, хороший латинист, знал, конечно, скандальные отрывки из Павзания и Валерия Флакка. Радикальная влажность, смешанная с физической кровью, приближает и воплощает образы фантазии, точнее говоря, жизненной среды субтильного тела, что необходимо для сублимации восприятия в новую, акватическую реальность. Смутный горизонт Океаноса светлеет от солнца. Солнце и есть восток. Это соответствует пробуждению сердца (зодиак — Лев).

 

Postscriptum

 

Достижение светлого будущего требует, по Жюлю Верну, следующей классификации рода людского: сначала идут изобретатели и реализаторы научных идей; затем преданные работе рабочие и не менее преданные матери и жены; далее сыновья и дочери, продолжающие дело отцов; далее негры и китайцы, надрессированные до собачьей преданности. Все это неплохо для социалиста-утописта или автора научно популярных брошюр, но скучновато для романиста. Художественной прозе столь же трудно обойтись без инъекции зла, как музыке без диссонанса. Однако в интересах социальной гармонии Жюль Верн убивает злодеев безнадежных и перевоспитывает крайних индивидуалистов вроде Айртона из «Детей капитана Гранта» или… капитана Немо.

Жюля Верна всегда воодушевляла греза об электричестве: «В природе существует могущественная сила, простая в обращении… Эта сила — электрическая энергия». Добавим: не просто «сила», но модификация фаллической стихии огня.

От сухой и холодной земли до сухого и горячего огня идет нарастание мужской активности. Но если в теллурической среде мужская энергия (заимствована?) сугубо подчинена матери-земле, в морях и океанах дело обстоит иначе. Океан ближе к воздуху и огню, океан не зависит от матери-земли, фаллическая жизнь в океане более свободна, что соответствует девизу «Наутилуса» — mobilis in mobile — подвижный в подвижной среде. «Морская соль — сперма океана — творящий огонь» (Авиценна). На песчаных берегах, омываемых морской водой, растет пальма — древо жизни, согласно вавилонской мифологии, ее корни питаются солью. Морская богиня Тетис никогда не совладает с Посейдоном, Тиамат не победит Дагона. Свободное и неукротимое мужское начало беспрерывно оплодотворяет женскую субстанцию, регулярно ослабляя ее концентрическую тенденцию к захвату, пожиранию и конечной неподвижности. Отсюда другое качество жизни в океане.

Знаменитый английский химик Хэмфри Дэви писал в «Философии химии» (1811 г.): «Морская вода насыщена электричеством, вопрос, как его добыть». Капитан Немо, очевидно, сумел решить эту проблему: «Хлористый натрий содержится в морской воде в значительном количестве. Вот этот-то хлористый натрий я выделяю из морской воды и питаю свои элементы… В соединении с ртутью он образует амальгаму… Ртуть в элементах не разлагается». Сомнительно с точки зрения «земной» электротехники, но дает повод к совсем иной интерпретации. Мы далеки от мысли о серьезных алхимических интересах Жюля Верна, однако некоторые совпадения интересны. Не только Авиценна, но и Бернар Тревизан, Сент-Дидье, Ириней Филалет акцентировали «тайный творящий огонь морской соли». «При воздействии западной Дианы на морскую соль высвобождается ignis secretis, постоянный и недоступный восприятию огонь», — писал в книге «Сверкающий фонтан» английский мастер семнадцатого века Томас Воган. «Западная Диана» — одно из названий «всепроникающей и пожирающей черный сульфур materia prima» (Томас Воган).

Только мощью «тайного огня» можно обосновать возможности «Наутилуса», который движется со скоростью пятьдесят миль в час (примерно восемьдесят км.) и способен опускаться на любую глубину. При этом «Наутилус» нисколько не напоминает современную субмарину с ее кротовыми норами, «Наутилус» — подводный дворец: роскошный фонтан, библиотека, музей. Но главное — личность и ситуация его творца. «Наутилус» не просто выдающееся техническое достижение, это, так сказать, электро-металлическая проэкция капитана Немо, «человека воды», мужчины, свободного от матери-земли. Он похож на представителя подводной флоры в интерпретации профессора Аронакса: «Я заметил, что все особи растительного мира лишь прикрепляются к грунту, а не растут из него. Не имея корней, они требуют не жизненных соков, а только опоры; они равно произрастают на камнях, ракушках, песке или гальке. Все нужное для их существования заключается в воде, вода их поддерживает и питает». Свобода недостижима на земле, кочевники, отшельники, бродяги связаны разного рода условиями и условностями, но: «для меня не существует ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны — только искусственный свет, которым я озаряю морские глубины». «Подвижный в подвижной среде», экзистенция сугубо мужская, фаллический апофеоз. Сигарообразной формы «Наутилус» горит собственым светом. Этот вечный двигатель снабжен смертоносным тараном[51].

Жизнь в воде, текучие многоцветные пейзажи, очарованное царство. Прогулки в подводных лесах: «Над нашими головами плыли физалии с колыхающимися бирюзовыми щупальцами, медузы своими опаловыми и нежно-розовыми зонтиками с лазоревой окраиной защищали нас от солнечных лучей, а фосфоресцирующие медузы освещали б дорогу, если бы нас настигла ночь».

Нам в принципе непонятен этот уровень экзистенции, поскольку «людям земли» необходима периодичность — чередование покоя и движения, отдыха и работы, равнодушия и страсти, трезвости и опьянения, а главное — убежище, дом, стабильность. Оторванные от матери-земли, мы погибаем, словно Антей, и даже без помощи Геракла. Деньги, убеждения, привязанности — разве можно существовать без всего этого, скажем, почти без всего этого?

В этом смысле любопытен конфликт гарпунера Неда Ленда, случайного пленника «Наутилуса», и капитана Немо. Нед Ленд силен, отважен и, понятно, рвется на свободу. Вспомним Ницше: не спрашиваю, «от чего» ты свободен, спрашиваю «для чего». Нед Ленд хочет посидеть в таверне, выпить джина и т. д. За скромным желанием темнеет тоска по привычному укладу и стабильности. Обычные люди получают энергию от матери-земли, это, в известном плане, земной «электрический» процесс: покой и стабильность «заряжают», «аккумулируют» жизненную энергию. «Человек земли» пассивен, его динамика провоцируется беспокойством, заботой, целью, стимулом, возлюбленной, любимым делом, словом, всегда чем-то внешним, говоря в общем и целом, «молоком матери-земли». Иное дело «человек воды», живущий в активно-энергетической среде. С точки зрения Неда Ленда, капитан Немо ведет жизнь высоко бессмысленную. Полярность этих людей хорошо проявлена в эпизоде охоты на касаток. Защищая китов, представляющих в любой морской мифологии фаллическую ось мира, капитан Немо нападает на касаток, «у которых только и есть, что пасть да зубы». Таран «Наутилуса» вонзается в этих монстров, кромсает на куски эти воплощения беспредельной хищности материи: «Мы плыли среди гигантских тел с голубоватой спиной, белым брюхом, вывороченными внутренностями. Несколько перепуганных касаток обратились в бегство. Вода на несколько миль в окружности окрасилась в пурпур, и „Наутилус“ шел по морю крови». Для Неда Ленда это бойня, бессмысленная, т. е. бесполезная, для капитана Немо — ритуальное действо.

Конфликты капитана Немо с хищной женской субстанцией жестоки и бескомпромиссны. «Наутилус» прошел подо льдами к Южному полюсу — в этом романе Жюль Верн предложил гипотезу открытого моря вместо материка. На полюсе ничего примечательного, только удовольствие от точности наблюдений, что и понятно: географические полюса — только воображаемые точки пересечения воображаемых меридианов, истинные полюса — нечто совсем иное. Кошмар Антарктиды поджидал «Наутилус» на обратном пути, когда этот автономный стальной фаллос намертво сковала ледяная вагина южного океана. Под прожекторами подводного корабля концентрическая смерть сверкала мириадами изумрудных, сапфировых, алмазных отражений. Характерна реакция Неда Ленда: «Если хотите знать, Господь запретил людям видеть такую красоту». Только находчивость капитана Немо, достойная хитроумного Одиссея, спасла положение.

 

Проблема восхода солнца

 

Рассуждать о субтильном теле души хорошо, однако не худо вообще определить ситуацию человека. Кто это? Венец творения, двуногая птица без перьев, инфантильная обезьяна с нарушенной внутренней секрецией, индивидуальность, проявленная таинственным self? Человек суть микрокосм, полагали средневековые философы. Совсем непонятно.

«Это трудно — человеком быть, — сказал Макс Шелер. — Редко, очень редко человек, как представитель определенного биологического вида, суть человек в смысле humanitas».

Бесчисленные поговорки, оговорки, оскорбления постоянно возвращают нас в «животное состояние», то есть растворяют во всем сущем. В «Мистере Пиквике» Диккенса фанатик «партии синих» обращается к представителю «партии желтых» таким манером: «Я считаю вас, как человека и политика, обыкновенной ехидной». Повадкой, походкой, посадкой головы, чертами лица, бытовыми привычками люди могут напоминать кого угодно — свиней, обезьян, кошек, собак и т. д. В книгах по физиогномике XVI–XVII вв. приводятся «таблицы типов», своеобразные эволюции от рыб, птиц, квадрупедов к человеческим лицам и фигурам. Невозможно однозначно ответить: антропос — избранное создание Божье или случайный результат панэротического события?

Иоганн Каспар Лафатер, философ восемнадцатого века, в отличие от просветителей, крайний обскурант, в своих «Физиогномических фрагментах» (1778 г.) выразился так: «По образу и подобию Божьему сотворен только Адам или forma humana. Ева — materia humana, призвана была продолжать род адамов. Прародители наши, как полагают мудрые раввины и великий Якоб Беме, не имея ни пищеварительного тракта, ни гениталий, размножались в раю посредством поцелуев, ибо сперма заключалась в слюне. После падения во прах, потомки Адама и Евы смесились со всеми тварями земными, и образ Божий или человек стал встречаться все реже и реже. Отсюда и прозывают истинных людей праведниками либо гениями».

Лафатер очевидно имел в виду Содом и Гоморру — центры скандального секса. Языческий мир не видел в этом ничего дурного — боги личным примером санкционировали эротические связи с деревьями, скалами, змеями, птицами и т. д. Женская субстанция всегда жаждет беременности. Гефест, просвещает нас Лукиан, в бешеной страсти к надменной Афине, облил ей бедро спермой; богиня брезгливо вытерлась козьей шерстью; клочок этой шерсти попал в раскрытое лоно матери Геи — в результате родились великие полководцы и основатели городов.

Язычество иррационально и не знает правила идентификации, согласно которому имя и носитель имени едины — боги совпадают друг с другом или, напротив, один бог распадается множеством божеств. В зависимости от ситуации Афродиту зовут Тетис или Диана, Эроса — отцом или сыном Афродиты, или Посейдоном. Характерен миф об Иксионе, царе лапифов. Он влюбился в Геру, богиню воздуха. Богиня обратилась в облако прекрасных женских очертаний и назвалась Нефелидой. Иксион погрузился в это облако и вспыхнул сверкающим кольцом. От огненно-облачной любви произошли кентавры — чуть ли не самые сладострастные существа античного ареала. Однажды дриада Ноэтия наткнулась в лесу на огромные гениталии кентавра — их отгрызла медведица, защищаясь от насильника — и вот на глазах Ноэтии поднялась высоченная сосна в окружении двух каменных валунов. В стихотворении римского поэта Авзония описана экспрессивная сцена соития акулы и кентавра.

В отличие от демиургов монотеизма, греческие боги творили мир эротически. Исступленная итифаллическая вакханалия. (Итифаллицизм — постоянная эрекция). Фаллофоры вздымали раскрашенные деревянные фаллосы на процессиях Диониса, фаллос вставал в очаге дома, где жила девушка на выданье, поток крови лился из алтаря Кибелы, когда неофиты жертвовали богине свои гениталии. Даная проснулась чуть не затопленная золотым озером спермы Зевса, Пасифаю разбудил среди цветов фаллический удар быка, в которого на сей случай обратился Посейдон. Пастушка Лидия, как рассказано в комедии Плавта, оставив играть в травах малолетнего сына, заснула под густой елью и проснулась от резкой боли — еловая шишка оказалась пенисом фавна; но еще более удивил Лидию сынок — он, возбужденный, отталкивал фавна, дабы любить матушку в свою очередь[52].

Языческие и монотеистические религии антагонистичны в принципе. Если «вакханалия» — бранное слово у христиан, то у язычников оно обозначает великое событие — празднество Диониса, где разыгрывались «чудовищные непристойности». В шипении виноградной пены, в дикой охоте, по прихоти своенравного бога у женщин клитор вырастал итифаллосом, у мужчин набухали груди и текло молоко.

Благодаря многовековым усилиям христиан и мусульман уничтожены практически все артефакты этой эротически ориентированной культуры. Арнольд Хаузер в «Социальной истории искусства» упоминает о ярости святого Бонифация (VII в.), который не поленился железным острием посоха искрошить дивные мозаики в термах Пьемонта, изображающие любовные подвиги Зевса: на одной Зевс в виде змея Фанеса вползал в вагину дочери своей Персефоны, на другой бился голубиными крыльями в раскиданных ногах нимфы Фтии — последнее святой Бонифаций почел оскорблением идеи аннунциации. Роден возмущался епископом Аланусом (VII в.): сей фанатик христианской морали велел разбить древнюю статую Кибелы в позе аутопрегнации — андрогинная великая мать погружала в вагину свой фаллос-язык. Турки растащили по кускам драгоценный мрамор храма Афродиты в Коринфе, где на барельефе дракон насиловал прикованную к скале Андромеду.

Фаллицизму свойственно обожание солнца и восточной стороны небосвода. Фаллос рождается на Востоке, достигает меридионального апогея и умирает на Западе (По зодиаку: Овен, Лев, Дева). Статуи Приапа были ориентированы на Восток. В анонимных комментариях к «Пещере нимф» Порфирия сказано: «Согласно Платону, сперма рождается в мозгу, что соответствует Востоку, и выливается в женскую воду Запада. Поэтому восточный Гермес обычно изображается маленьким мальчиком с большим возбужденным фаллосом».

Активная диффузия огненно-сперматических эйдосов и влажной женской субстанции стимулирует напряженную пульсацию жизни. В космических стихиях силы распределяются так: мужской огонь; женский воздух под доминацией огня; вода — свободная динамика двух начал; холодная вода, тяготеющая к земле — женская доминация.

Свободная динамика огня, воздуха и воды отличает Океанос Посейдона и Тетис, Эроса и Афродиты. В таком климате аналитическое познание не имеет смысла — имена, дистинкции, детерминации вещей совершенно нестабильны. Если здесь и бросают якорь, судьба этого якоря неведома. Здесь нельзя доверять константам физическим и психическим, нельзя четко различать явь и сон; здесь мираж расплывается иллюзией, а фантом — галлюцинацией. Точнее, подобные слова, призванные разделять воображаемое и сомнамбулическое от осязаемой реальности, теряют конкретное значение, распадаясь в смутных ассоциациях. Джон Рескин до известной степени имел основания утверждать, что греки придумали свою мифологию, созерцая грандиозные панорамы и битвы облаков[53]. Здесь вполне легитимно классическое сравнение: при взгляде на женщину мужское сердце стучит, кровь волнуется, сперма концентрируется и затем изливается; небо обнимает мать-землю, собирает тучи, возбуждает грозы, насыщает почву плодоносным дождем.

Акватическую атмосферу Архипелага, реки, леса, горы, пещеры населяли бесчисленные демоны, саламандры, сильфы, сатиры, никсы, ореады, дриады, рожденные в беспрерывном пан-эротизме. Чувствовать и быть в подобном мире способно гибкое, свободное, подвижное восприятие вне жизненного опыта, памяти и умозаключений.

 

К берегу, где вечер вечен,

Спустился он из древних чувственных лесов

И устремился дальше, и привлек его

Шум крыльев,

Освобожденный в биенье сердца

Бешеной воды;

Призрак. (пропал и снова расцвел)

Увидел он;

И уже в повороте увидел:

Это была нимфа, она спала

Вертикально, обнимая вяз.

И, колеблясь в душе своей от обмана

К пламени истинному, пришел на луг.

Тени собирались в глазах девушек,

Словно вечер к подножию олив;

Дистилляция. Ветви сочились

Медленным стреловидным дождем.

Руки пастуха были стеклом,

Разглаженным вялой лихорадкой.

 

Стихотворение Джузеппе Унгаретти называется «Остров».

Следует ли стихотворением современного поэта иллюстрировать античную космогонию, античное восприятие? Новая поэзия отличается метафорической сложностью и темнотой — ее зачастую не умеет разъяснить даже автор. Зачарованный красотой случайного образа, современный поэт просто напросто «уступает инициативу словам».

Однако это не касается читательской интерпретации. Зыбкая неопределенность стихотворения Унгаретти отражает галлюцинативное сплетенье метаморфоз вне последовательности более или менее разумной. Но люди жаждут интереса, чудес, осторожных экскурсий в безумие. Ведь по сути дела каузальный детерминизм прагматичен и провинциален, его выводы вполне безотрадны. Человеческая жизнь в бесконечной вселенной — стохастический казус. Для новой науки солнечная система тоже, в известном смысле, обреченный архипелаг, непонятно зачем плывущий в океане пустоты, туманностей, черных дыр и т. п. Если в античной мифологии нет понятия смерти, то ныне «жизнь только изъян в кристалле небытия» по изысканному выражению Поля Валери. Скука, молчание, тьма, звезды, раскинутые на сотни и тысячи световых лет…

Пастуха из стихотворения «Остров» привлек «шум крыльев… освобожденный в биенье сердца… бешеной воды», его «я» на мгновенье вспыхнуло в субтильной плоти души, он увидел и услышал иными глазами и ушами чудо акватической стихии. Несмотря на резонное колебание «от обмана к пламени истинному», возвышенный и чуждый тон стихотворения выдержан до конца. Унгаретти хорошо передал робкую почтительность, которую иногда вызывает у «modernes» мифически акцентированная секунда.

Герой этого стихотворения — сторонний наблюдатель; любопытен «абориген» Океаноса в климате Афродиты Анадиомены.

Согласно Парацельсу, органы чувств субтильного тела, активные и подвижные, способны влиять на композицию увиденного и услышанного. Он назвал их patres (отцовские, мужские). Для земных, пассивно-женских чувств (matrices) мир независим от наблюдателя и функционирует либо по воле Божьей, либо по собственным «объективным законам» — их можно отчасти познать, однако никто не застрахован от злого фатума, катастроф, несчастных случаев и, разумеется, неизбежной смерти.

Приближенность Океаноса к стихии огня определяет мужскую творческую интенсивность. Монолог фавна из поэмы Стефана Малларме «Послеполуденный отдых фавна»:

 

Ты знаешь, моя страсть: пурпурный и зрелый

Гранат трескается и пчелы гудят,

И наша кровь вздымается волной

И разлетается из улья желаний…

 

Этот фавн, прежде всего, эстет и музыкант, он растворяет эротический порыв в медлительных колебаниях сна и реальности, водно-воздушной и земной природы нимф. Нашептал ли ручей грезу о синих девичьих глазах, навел ли солнечный огонь соблазнительный мираж, или он действительно видел нимф, гнался за ними, и одна оставила укус на его груди — поэма развивается в неопределенности этого размышления. Фавну, скорее, нравятся эти сомнения, его универсальное «да» устраивает любое положение вещей. Неудача любовной охоты стимулирует воображение, точнее, энергию фантомальных манифестаций воздушной стихии. Итифаллос или напряженный восклицательный знак упивается собственным бытием.

 

Когда я выпью сок из винограда, я,

Чтобы прогнать сожаление

об утраченном наслаждении,

Смеясь, поднимаю в небо пустую гроздь,

Раздуваю поникшие ягоды, страстно

Смотрю сквозь них на солнце.

 

Этот реванш воображения вряд ли утешит земного обитателя, но здесь речь идет об ином винограде, иных губах. Если земной мужчина в поле женского притяжения «думает только об одном», то активная страсть фавна свободна от подобной фиксации. Ведь «наша кровь вздымается волной и разлетается из улья желаний». Активная страсть разнообразно интерпретирует желанное.

Фавн живет согласно мифической парадигме

Бог Пан преследовал дивную певицу — нимфу Сиринкс, она расцвела на берегу реки зарослями тростника. (Надобно упомянуть о христианской контаминации античной мифологии. Нимфы, спасаясь от бешеной похоти сатиров и фавнов, просят богов о защите и часто эту защиту получают. Но дело в том, что в язычестве нет института просьб и молитв. Нимфы — девицы вовсе даже не беспомощные. Сиринкс, дочь речного божества, отлично владела искусством превращений). Итак, Пан срезал упомянутый тростник, скрепил воском — получилась свирель: с ее помощью он «настроил» планеты по натуральным интервалам. Таково эротически-насильственное происхождение м

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: