 |
Искусство и культура дней минувших и нынешних
|
|
|
|
ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Текст №63
Об авторе «Слова о полку Игореве»
Исследователи «Слова о полку Игореве» давно отметили близость его поэтической образности фольклорной традиции. Былинная гиперболичность в изображении земли русской, в описании силы и могущества русских князей, очеловечивание природы, которая словно живет, горюет и радуется вместе со всей Русью, прямая речь персонажей (Игоря, Всеволода, Святослава Киевского), обращение к типично фольклорному жанру плача (плач Ярославны), параллелизм в описании явлений природы и в рассказе о человеческих судьбах, сравнение героев произведения с представителями животного царства, постоянные эпитеты, специфическая символика, связанная подчас с языческой древностью, – это свидетельствует о том, что «Слово о полку Игореве» могло возникнуть лишь в той среде, для которой устное народное творчество было живым и органичным явлением художественной культуры. Такому условию вполне отвечала курская земля. Да и главная мысль поэмы о необходимости единства Руси перед угрозой нашествия степняков для курян, то и дело страдавших от набегов половцев, должна была быть особенно близкой и дорогой: она была по настоящему выстрадана ими.
Однако гипотеза о курском происхождении автора «Слова» может встретить и ряд достаточно серьезных возражений. Само содержание этого произведения свидетельствует о высокой степени культуры и образованности его творца. Между тем Курск ХII века как культурный центр не может быть поставлен ни в какое сравнение с Киевом, Черниговом или Великим Новгородом. Был ли в состоянии тогдашний окраинный Курск родить и воспитать гениального автора «Слова»? Вопрос этот вполне закономерен. Стоит, однако, вспомнить, что вы дающийся деятель Древней Руси, настоятель Киево-Печерского монастыря Феодосий именно в Курске, да еще в Курске Х века, изучил «грамматикею» так хорошо, что «поражались все, как смышлен он и разумен и как быстро всему научился». Из текста «Жития преподобного отца нашего Феодосия игумена Печерского», принадлежащего перу знаменитого летописца Нестора, видно, что в Курске того времени были каменные храмы, а значит, и священнослужители, люди по тогдашним меркам образованные.
|
|
|
Конечно, автор «Слова о полку Игореве», даже если он был по своему происхождению курянином, биографически никак не мог быть связанным с одним только Курском. Творец «Слова» хорошо знал и представлял и Киев, и Чернигов, и Новгород-Северский, и многие другие города и места русской земли, ее историю. Как подлинно великий художник, он органично входил в мир различных героев произведения. Достаточно вспомнить, сколь проникновенно звучит в его поэме «золотое слово» Святослава Киевского, с какой потрясающей искренностью воссоздан плач Ярославны... Создатели гипотез о черниговском, киевском или новгород-северском происхождении автора «Слова» в защиту своих версий привели немало самих по себе, казалось бы, убедительных фактов, сопоставлений, ссылок, которые могут представиться доказательными, если брать их изолированно, без учета занимаемого места в общей ткани произведения. В совокупности же они позволяют заключить, что «Слово о полку Игореве» согрето любовью ко всей Руси. «Автор «Слова», – как справедливо указывает академик Д.С. Лихачев, быть приближенным Игоря Святославовича: он ему сочувствует. Он мог быть приближенным и Святослава Киевского: он сочувствует и ему. Он мог быть черниговцем и киевлянином». С не меньшими основаниями можно предположить, что он был и курянином. И не только потому, что он хорошо знал Курский край, «свычаи и обычаи» курян и изобразил их с уважением и любовью, но еще и потому, что курские мотивы, отзвуки которых отсутствуют в летописи, в замечательном произведении древней русской литературы составляют принципиально важный элемент его общей по этической структуры. Отважные и опытные курские воины, которые до последнего вздоха бьются за родную землю, подобный былинному герою на поле битвы буй тур Всеволод играют значительную, весомую роль в утверждении героического звучания произведения, в выражении его главной мысли: народ, объединенный общей целью, в состоянии дать сокрушительный отпор врагам, наседавшим на Русь.
|
|
|
(По И.Баскевичу)
Текст №64
Ипполит Федорович Богданович в Курске
В самом конце 90-х годов восемнадцатого века Курск стал пристанищем признанных и достаточно известных писателей.
В 1798 году здесь поселился Ипполит Федорович Богданович (1743 – 1803), прославленный автор поэмы «Душенька». Видный журналист (он редактировал в свое время журналы «Невинное развлечение», «Собрание новостей», газету «Санкт-Петербургские ведомости»), член Российской академии, он был не чужд осторожной оппозиционности по отношению к тогдашнему правительству (примыкал к группе Николая Панина, стремившегося к конституционной монархии) и вольнодумных настроений (переводил Руссо, Вольтера, Гельвеция).
Поэма «Душенька» (1783) знаменовала отход И.Ф. Богдановича от классицизма, вхождение в «сферу романтического искусства». Используя античную легенду об Амуре и Психее, поэт внес в нее национальное содержание, придав своей героине (Душеньке) черты характера русской барышни, изобразив подробности, связанные с русским бытом. Как заметил академик Д.Д. Благой, «действительно легкий разговорный слог и столь же непринужденно звучащий, изящный, подчас поистине «артистический» стих «Душеньки» были замечательными достижениями нашей литературы. В этом отношении учениками Богдановича стали не только Карамзин, но и Батюшков … и даже Баратынский. Некоторые же куски поэмы, написанные четырехстопным ямбом, непосредственно приближают нас к ямбам пушкинского Онегина».
Выйдя в отставку при Павле I, Ипполит Федорович вынужден был расстаться со столицей, отойти от активной литературной деятельности. В Курске он жил скромно, на небольшую пенсию.
|
|
|
Тем не менее И.Ф. Богданович сразу оказался центром притяжения для всех, кто интересовался литературой и искусством. Автор «Душеньки» был внимателен к людям, отзывчив, охотно ссужал любителей книгами из своей библиотеки.
Между прочим, он взял на себя руководство образованием молодого Щепкина, тогда еще крепостного графа Волькенштейна. «Это произошло случайно: однажды в воскресенье Богданович приехал к графу Волькенштейну; вошедши в залу, он увидел меня с книгой в руках и тотчас обратился ко мне с вопросом: «Ты, душенька, любишь читать?» – вспоминал М.С. Щепкин. С тех пор до самой смерти своей И.Ф. Богданович снабжал Михаила Семеновича книгами и при случае беседовал об их содержании.
Когда на престол вступил Александр I, И.Ф. Богданович стал думать о возобновлении деятельности в Академии, собирался переиздать свои сочинения. Новому царю он послал оду «На случай коронования его императорского величества государя императора Александра Павловича…», написанную в Курске 15 сентября 1801 года.
Возведи, Россия, окрест очи
На сонм твоих веселых чад,
На новый свет в странах Полночи,
На новый век среди отрад.
Император, нуждавшийся в поддержке общественного мнения, милостиво принял оду, автору ее был пожалован перстень. И.Ф. Богданович собирался возвратиться в Петербург. Но болезнь и последовавшая за нею смерть помешали исполнить это намерение.
В Курске на могиле И.Ф. Богдановича установлен памятник: статуя Психеи (Душеньки) из белого мрамора со светильником в руках.
(По И. Баскевичу).
Текст №65
Николай Алексеевич Полевой
Николай Алексеевич Полевой (1796 – 1846), поразивший современников разносторонностью своего дарования (романист и драматург, переводчик Шекспира, журналист и критик, историк и публицист; казалось, не существовало области литературы, к которой он не был бы причастен), родился в Иркутске, в семье потомственного курского купца. В 1811 году Полевые возвратились в Курск, где, собственно, и сформировался будущий писатель. О том, как в темной купеческой среде приобщался он к литературе, складывались легенды.
|
|
|
«Ему было около 20 лет от роду, когда решил он учиться и образовываться, – писал В.Г. Белинский. – Отец его, человек старого времени, неблагосклонно смотрел на его любовь к книгам, и Полевой занимался ими тайком. Кончив свои дела по торговле, ночью, вместо того, чтобы спать, принимался за учение. Не всегда он мог доставать для этого огарок свечи, потому что отец его запретил ему сидеть по ночам. Не было свечи – он пользовался лунным светом… В таких страшных, разрушительных для здоровья трудах провел он три года. В это время написал он статью о проезде императора Александра через Курск и послал ее в «Московские ведомости». Статья обратила на себя внимание курского губернатора, который захотел познакомиться с молодым автором. Это живо затронуло самолюбие старика-отца, и он позволил своему сыну заниматься».
Доля истины, которая есть в этом рассказе, скрывается за преувеличениями. В семье Полевых к книге всегда относились с уважением. «… Отец постоянно читал все выходившие в ту пору русские газеты и журналы и с увлечением предавался спорам на политические и религиозно-философские темы…» И учился латинскому и французскому языкам будущий критик не у «пьяного дьячка», а у известного книголюба, владельца замечательной библиотеки – А.П. Баушева. Любознательность молодого человека и его страсть к литературе получили поддержку и пищу для своего развития еще в Курске. Н. Полевой «скоро сблизился с князем Мещерским и почти каждый день бывал у него… Князь любил литературу и мог сообщить много нового. Он передавал ему взгляд французской теории искусства…»
Ко времени переезда в Москву Н.А. Полевой во многом уже был подготовлен к тому, чтобы стать профессиональным литератором: критиком, писателем, переводчиком, издателем.
Конечно, большая часть того, что написано Полевым, ныне имеет чисто историческое значение. Но для своего времени его деятельность и как критика, и как писателя была важной и значащей.
«Полевой показал первый, что «… литература – не игра в фанты, не детская забава, что искание истины есть ее главный предмет и что истина – не такая безделица, которою можно было бы пожертвовать условным приличиям и приязненным отношениям», - говорил В.Г. Белинский.
(По И. Баскевичу)
Текст №66
Николай Алексеевич Полевой
«Рассказы русского солдата»
Герои Н.А. Полевого, в соответствии с выдвинутыми романтиками требованиями национальной самобытности и народности, принадлежали к «низшим сословиям», среди его героев были купцы, мещане, даже солдаты и крестьяне.
|
|
|
В «Рассказах русского солдата», основанных (во многом) на курском материале, молодой купец, от имени которого ведется повествование, любовно представляет город. «Если вы будете в Курске, – говорит он, – советую Вам подойти на берег Тускари к бывшему Троицкому монастырю и полюбоваться оттуда видом на Стрелецкую слободу, окрестности ее и скат под гору к Тускари. Не менее хорош вид и на Ямскую слободу, которая раздвинулась на луговой стороне реки…». Рассказчик особо расхваливает курских ямщиков, которые наряду с московскими и коломенскими особо «знамениты» своими лошадьми, своей ездой: «Лейпциг, Бреславль, Кенигсберг были знакомы им так же близко и коротко, как … соседка, Коренная ярмарка». Ямщик, что везет рассказчика, – богатырь, веселый, словоохотливый, не дурак поесть и выпить, но «этот же человек не знал устали в работе, был смел и бесстрашен: «… можно было при нем не бояться разбойника».
«Мы выехали с ним из Курска, – продолжает рассказчик, – рано утром, погода была тогда прекрасна – начало июля; небо яхонтовое, поля изумрудные, нивы золотые. Дорога шла между селениями, полями, рощицами. Народ был рассыпан по полям; все казалось мне таким веселым, счастливым, цветущим…»
Однако встреча с отставным солдатом-калекой, курянином по происхождению, перевернула благодушное настроение героя.
Резко, романтически контрастно автор противопоставляет красочным картинам природы, которыми любовался рассказчик, горькую, трудную, изобилующую несправедливостями жизнь русского крестьянства. Конечно, со стороны она могла представиться и радостной. «… В праздники ходили мы хороводами по деревне, и проезжий какой-нибудь богач, раздумавшись в своей карете, так, поди, завидовал нашему счастью и веселью», – с иронией говорит солдат. А на самом деле жизнь была страшной.
Поля у крестьян были с «плохим хлебом», нищета, полуголодное существование, беспрестанная угроза полного разорения порождали безразличие к своей судьбе, вялость, равнодушие. «У кого не осталось ни кола, ни двора, тот нанимался у других». Единственное, что спасало народ, – взаимопомощь: «стар становился, к работе негоден, – ну, просил милостыню и был уверен, что сыт будет, потому что ни из одной хаты не говорили у нас: «Бог подаст», а подавали, что кто смог».
В свое повествование о трагической участи отставного солдата автор нередко вплетает поговорки, пословицы, цитаты из народных песен, которые выражают народную мудрость, придают обобщающий смысл картине, нарисованной художником.
Не случайно В.Г. Белинский говорил, что в «Рассказах русского солдата» ощущается народный дух, есть все то, «что называется народностью», из чего так хлопочут наши авторы, что им менее всего удается и что всего легче для истинного таланта».
(По И. Баскевичу)
Текст №67
***
В 1892 году, в свое последнее лето в Воробьевке, Афанасий Афанасьевич Фет готовил итоговый сборник стихотворений, в котором хотел уместить все созданное им за полвека поэтического труда. В этой работе старому поэту помогали его молодые друзья – поэт и философ Владимир Соловьев и критик Юрий Говоруха-Отрок. Но замысел этот, к великому сожалению, не осуществился – 21 ноября Фет умер в Москве в своем доме на Плющихе. Все стихи, которые он собирался включить в свою последнюю книгу, нам известны, сохранилась и статья Юрия Говорухи – она была напечатана в 1893 году. Статья эта, ныне почти забытая, содержит много глубоких размышлений о Фете.
«Где же источник фетовской поэзии?» – спрашивает Говоруха. И отвечает: «Источник ее там же, где источник поэзии Тургенева, Толстого – в том складе старинного усадебного быта, который уже погиб – и ожил лишь у наших поэтов, где передана поэзия этого быта, то есть вечное, что было в нем. Этот быт, его поэзия вдохновляли и Фета. В его поэзии увековечены и тенистые липовые аллеи, и тихие речки и пруды, и деревенские избы со светящимися огоньками, и балкон барского дома… Это не стихи, а мелодия, полная, стройная, законченная, – но где можно было пропеть эту мелодию? Только в русской деревне старого времени, когда еще были целы «дворянские гнезда», когда целыми поколениями жили на одном месте, когда и дети, и внуки, и правнуки жили, любили, страдали, плакали и смеялись под теми же липами… Только эта преемственность поколений, только эта любовь к месту, к земле, к родному углу – любовь, питавшаяся воспоминаниями о близких и любимых – только это могло создать таких живописцев русского быта, как Толстой, таких поэтов этого быта, как Фет».
К этим прекрасным словам критика Говорухи можно было бы сегодня прибавить вот что: к сожалению, все еще не создана история русской усадьбы как культурно-исторического феномена, как исконной обители русского писателя 18 и 19 веков. Хочется надеяться, что пробел будет восполнен – и тогда мы увидим поразительную по значимости и красоте картину – мы увидим, что значат усадьбы в становлении мировоззрения, воспитания души и развитии художественного вкуса Гаврилы Державина и Николая Карамзина, Василия Жуковского и Александра Пушкина, Льва Толстого и Ивана Тургенева, Ивана Бунина и Александра Блока. И, конечно же, Афанасия Фета, самого «усадебного» из всех наших поэтов.
В жизни Фета были три главные усадьбы, и каждая из них запечатлена в немеркнущем золоте его лирики. Вот его колыбель – усадьба Новоселки в Мценском уезде Орловской губернии. Представим себе сорокалетнего поэта, навестившего свое родовое гнездо, где погружается он в неуловимо-музыкальную атмосферу своих детских лет:
Нет, не жди ты песни страстной,
Эти звуки – бред неясный,
Томный звон струны.
Но, полны тоскливой муки,
Навевают эти звуки
Ласковые сны.
Звонким роем налетели,
налетели и запели
В светлой вышине…
Как ребенок им внимаю,
Что сказалась в них – не знаю
и не нужно мне…
Вот Степановка – место в том же родном Фету Мценском уезде, где он 16 лет жизни отдал сельскому хозяйству. Неустанным трудом он преобразил бедный заброшенный хутор в образцовое хозяйство и прекрасно устроенную усадьбу. Превратившись на многие годы в деятельного и практичного фермера, Фет продолжал оставаться поэтом, и в этом своем уникальном качестве стал – как недавно было убедительно показано исследовательницей Ларисов Ивановной Черемисиновой – прообразом Левина, героя толстовского романа.
Ты видишь за спиной косцов
Сверкнули косы блеском чистым,
И поздний пар от их котлов
Упитан ужином душисты.
И наконец, поэтическая обитель старика Фета – усадьба со скромным и милым именем Воробьевка. Может быть, здесь чаще всего охватывало Фета мощное, орлиное парение духа. В воробьевке талант Фета проявился во всей его полноте и глубине.
Многие поздние стихи Фета доказывают, что для него главный источник прекрасного – сама земля, родная природа во всех мельчайших, сокровеннейших проявлениях жизни:
И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Все мирозданье ты найдешь.
Свою Воробьевку Фет превратил в «обитель поэзии», а его сборники «Вечерние огни» стали последним могучим аккордом в творчестве великого поэта.
(По А.Е. Тархову.)
Текст №68
Усадьба А.А.Фета (Шеншина) в окрестностях
Коренной Пустыни (из впечатлений поездки)
В десяти верстах от Коренной Пустыни находится при селе Воробьевке имение поэта А.А.Фета, некогда цветущий уголок, в котором покойный поэт провел лучшие годы своего творчества, теперь что-то похожее на старый одинокий хутор, где, правда, иногда мелькает еще несколько человеческих лиц среди опустевших построек.
Милая, уютная усадьба А.А. Фета, влившая в него своими природными красотами столько счастливых минут вдохновения теперь отдает чем-то мертвым и холодным.
Вот парк... не доезжая верст пяти до Воробьевки, любуемся издали высокими деревьями, домом. Вскоре увидели, как змейкой под ним извивалась река. Картина чудесная! Подъезжаете ближе. В конце деревни проехали мимо школы на левом берегу Тускари, парк и барская усадьба направо. Въезжаете на тот берег. Несколько пустых каменных построек, предназначенных когда-то, по-видимому, для амбаров или конюшенных сараев, – на переднем плане. Штукатурка обвалилась со стен и окружает подножия их ореолом первого разложения
По прямой линии вправо от дороги – жилые помещения, деревянные, с правильными оконцами и крылечком, разделяющим их линию пополам. Управляющий, который живет в правой части этого помещения (в левой помещается контора), позволяет осмотреть и парк который уже успел приковать к себе ваше внимание, и дом Фета – большой, каменный, угрюмо, с холодным спокойствием, просвечивающимся сквозь зелень сада.
Вы уже успели заразиться тем настроением, каким пропитано все вокруг. В сопровождении управляющего идете в парк:
…все грустно, – умирая.
И настежь раскинута дверь
Из прежнего светлого рая...
Действительно, ворота в парк всегда раскрыты. Вблизи главного дома в арке разбросано несколько каменных построек; ближе к дому флигель – помещение, предназначенное для кухни и домовой прислуги; ключница-экономка может напоить посетителей самым свежим молоком за самое небольшое вознаграждение. Все заросло, – все хотело бы затонуть, скрыться в зелени ветвей и дикого винограда.
Заглохшая аллея, словно древний лабиринт, полный нераскрытых таинственностей, затягивает в себя – внутрь, вглубь парка. Высокие тополя, старые липы, инвалиды-дубы и песня, которую кто-то напевает внутри парка: «Были когда-то и мы молодцами…», – это достаточно гармонирует друг с другом. Аллея идет вниз к реке. С правой стороны от нее просвечивает фруктовый сад, с двумя шалашами в нем, крытыми соломой. Скамеечка в аллее. Она стоит под поредевшей сенью зеленых ветвей, ничуть не покосившись, словно еще поджидая для отдохновения давно не посещавших ее людей. Внизу, в конце, аллея раздваивается: налево выходит к реке, направо дорожка ведет к искусственному озеру, небольшому, но красиво расположенному под склоном. Оно затянулось зеленью, заросло по берегам тростником, чуть сочится из него ручеек к реке. За ручейком парк выходит в лес. Вьется красивая дорожка, теряясь вдали среди деревьев леса; через ручей перекинут мост.
«... путь заглох и одичал,
позеленелый мост упал
и лег, скосясь во рву размытом...»
Рва размытого тут нет, и скоро самый ручеек совсем пересохнет и зарастет болотными цветами и крапивой.
(По материалам анонимной статьи, подписанной «К.-Л.-Н». Возможно, что автором этой статьи является сын поэта Полонского Александр Яковлевич Полонский. Публикацию подготовил Г.Е. Голле)
Текст №69
***
Прошлый раз мы условились встречаться на каждой первой неделе июля. И вот мы снова здесь, на холмах Воробьевки, на земле Афанасия Фета.
Отсюда, с убережных тускарных высот, далеко видать окрест. В эту летнюю пору все буйно-зелено: и заливные луга с первыми стожками сена, и купы дерев, под которыми прячутся людские строения, и даже хлеба еще зелены, не успели обрести свойственной им золотистости, и по полям вольно, широко ходят по-морскому зеленовато-седые пшеничные волны. А над всем этим, как и в прошлый июль, величаво, будто фрегаты, поднявшие ввысь все свои паруса, плывут через всю Россию вымытые недавними дождями белотканые облака.
Это наша вторая встреча на Фетовских поэтических взгорьях. Между встречами, между двумя июлями прошел всего только один год. Я произношу это «всего только» с чувством понятного сожаления, оттого, что долгие годы ушли на схоластические споры в высоких кабинетах о том, быть этому празднеству или не быть, звучать с этих Воробьевских высот прекрасным стихам Афанасия Фета или не звучать, выпускать ли его для общения с нардом или придержать еще на какой-то срок, уже не раз продлевавшийся где-то и кем-то… А тем временем, проходившем всуе, эта замечательная поляна на береговом склоне, этот ромашковый амфитеатр, как бы самой природой приготовленный для праздничного, вдохновенного звучания поэтического слова, была пуста, безлюдна, и над ней все эти годы не витал, как должно, дух Фетовской музы.
Но о двух июлях можно сказать и с чувством удовлетворения: эта наша вторая встреча – вполне очевидное свидетельство зарождения знаменательной и плодотворной традиции. В самом деле, то наше первое зерно, что с упованием было посеяно год назад, уже пустило вполне жизнеспособные и обнадеживающие побеги. На наших с вами глазах в ряду подобных зарождается еще одно народное празднество, обретающее черты ежегодного Дня поэзии на курской земле. Приятно на этой поляне, склоном развернутой к солнцу, благоухающей летними травами, июльскими бархатными клеверами и медвяными подмаренниками, под этим мирным, лазурно-безмятежным небом видеть красочное разноцветье собравшихся людей. По загорелым лицам и натруженным рукам узнаю крестьянок, наших курских мадонн, на коих и по сей день, ревущий всяческими моторами, свалена еще уйма деревенских дел, особенно сейчас, в летнюю пору, когда привалили сразу и сено, и сорняки, и самое большое июльское молоко, и малые телятки, да ко всему свои домашние хлопоты, свое подворье не терпит… Но вот выбрали минутку, прибрали волосы, надели чистое, нарядное, пришли. И мужики их, у кого есть, пришли – их тоже не спутаешь с горожанами: деревенский июль метит их особо. И старики прослышали, тоже доковыляли. И, конечно, дети… Что за чудо эти деревенские мальчишки и девчонки! Вроде и обряжены все хорошо и добротно, но всегда как-то невпопад: то слишком коротко, то слишком длинно, то еще с какой-либо несуразинкой. Но им все нипочем, не привыкли они смотреть на себя, а больше на других, на то, что вокруг, на мир окрестный, и потому, должно быть, здесь, на поляне, глаза их как-то по-особенному полны ожидания чего-то необыкновенного и праздничного.
Пошел, пошел народ к Афанасию Фету! Даже повалил, вопреки некоторым досужим предреканиям: дескать, не пойдет, не поймет его, Фета, будто бы оторванного от жизни, от народа с его замкнуто-поместной поэзией.
А народ и понял, и признал поэзию своей. И как же не признать:
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Все грачи летали
да как есть мелькали
Вот над той горой.
Такие простые обыденные слова… Но тогда отчего же так хватают за душу, отчего вдруг собьется с привычного ритма сердце и зачастит неуправляемо, и защемит от тихой сладкой печали?!
Не оттого ли, что вновь и вновь услыхали мы в этих словах нечто необыкновенно родное, до слез знакомое, такое узнаваемое нашенское, русское, прошедшее через всю нашу жизнь от самых первых страниц «Родной речи»? А еще, может, оттого, что душевная музыка этих строк вновь одарила нас видениями детства, вернула нам минувшее, полузабытое, сладостно попечалило, навернуло слезу, как дивный отлетевший сон? Впрочем, кто наверняка знает, в чем магия этих грачей, что вчера мелькали «вот за той горой?»
И возникает вопрос: кто же кому больше нужен – Фет нам, ныне живущим, или мы Фету?
Если судить диалектически, то самому Фету от нас уже ничего не нужно, кроме памяти, посильной, как подаяние, ни к чему не принуждающей, основанной на естественном человеческом чувстве благодарности поэту за оставленное им наследие. Зато всем нам Фет нужен во сто крат больше. Ибо мы существуем, живем в этом мире, устремляемся мечтой и делами куда-то или, как сказала бы моя бабушка, маемся земною маетой, а следовательно, и ушибаемся в этой маете, и нуждаемся в душевных примочках и бальзамах.
(По Е. Носову)
Текст №70
Пусть вспыхнут вечерние огни
Место, вдохновляющее поэта, – это наша святыня. Здесь, в Воробьевке, поэт испытал наибольший подъем в своем творчестве, здесь родились изумительные «Вечерние огни». Здесь гостили, иногда подолгу, замечательные люди России: Л.Н. Толстой, П.И. Чайковский, Я.Н. Полонский и другие. Праздник Фета – это очень хорошо. Но горький осадок остается от состояния бывшей фетовской усадьбы. Дыхание парка, его красота, утерянная сейчас, помогали бы людям, особенно в трудную минуту, очиститься, почувствовать природу. Но для этого надо побродить по аллеям, посидеть на скамеечке, подумать, взглянуть на окружающий мир просветленными глазами. Но для такого отдохновения и просветления нужны храмы духа. В нашей стране это и пушкинское Михайловское, и Тарханы, и Ясная Поляна, и Спасское-Лутовиново, и Карабиха, и Овстуг. Овстуг – живой укор курянам. Ведь от усадьбы Тютчева не осталось ничего. Но совершилось чудо – чудо Любови к национальной святыне. На пустом месте поднялась усадьба Тютчева. И наш великий долг перед русской и мировой культурой, перед русским народом – восстановить усадьбу А.А. Фета.
Еще в 1980 году в «Литературной России» появилось письмо, подписанное Г. Свиридовым, Е. Образцовой, М. Ульяновым, Е. Носовым и другими, о необходимости сохранения и реставрации усадьбы А.А. Фета в Воробьевке. Министерство культуры РСФСР положительно откликнулось на это письмо и обязало отдел культуры Курского облисполкома проделать ряд работ, определило основные направления по созданию музея-заповедника. Прошли годы, и увы. Несмотря на протесты общественности, надворные постройки усадьбы подвергались разрушению, их перестраивали под нужды местной школы. В результате общий вид, кладка совершенно видоизменились. Их приспосабливали под школьные мастерские, спортивные нужды и т.д. Парк пропадает (кроме одного небольшого пятачка), на территории строятся жилые дома. Вандализм – вот точное определение всему, что происходит в парке.
Куряне! А может, часть вины лежит на нас всех? Давайте встряхнемся. Остался единственный в стране дом, где жил Фет, единственный! Больше нет. Надо переселять арендатора – школу. Чуть ли не десять лет говорится о необходимости продолжить к Воробьевке шоссейную дорогу. Невозможно заасфальтировать восемь километров за годы и годы? Стыдно! А восстановление парка и всей бывшей усадьбы? И вновь: «Нет денег».
Стыдно побираться, при наших трудностях не так уж мы бедны. Может, и общество книголюбов не потеряло в нас веру и даст ранее обещанное. Необходимо создать «Фонд Фета» и открыть в банке счет, чтобы народными деньгами помочь этому святому делу. Рассчитаем по годам восстановление (не растягивая на десятилетия) и шаг за шагом будем изти вперед.
Некоторое движение уже было. Три года назад оформлена мемориальная комната в селе Воробьевка, был выполнен черновой проект реставрации парка, имеется объяснительная записка к реставрации фетовского дома. С радостью было воспринято решение о проведении ежегодных фетовских праздников… И все же главная задача – восстановление, реконструкция Фетовского мемориала – впереди.
Времена меняются. Чувствуется дуновение свежего ветерка. И рождается надежда на разумное решение судьбы февтовский усадьбы, надежда, что дела культуры нашего края не окажутся на задворках.
Будем верить, что настанет день, когда мы скажем: восторжествовала культура!
(По Г. Голле)
Текст №71
Неугасимо стремление к красоте
Современное общество не может существовать одним только производством материальных благ. Все больше встает вопрос об экологии, о вреде физического обитания человека. Научно-техническая революция задействовала столь мощные производительные силы, ввела в действие такие энергонасыщенные машины и механизмы, вызвала к жизни такие сложные и все более трудно управляемые физико-химические процессы, что все это вместе взятое вошло в острое противоречие с экологической средой и выросло в еще более острую проблему бытия.
Но это еще не самая жгучая проблема. Оказывается, самой больной проблемой является проблема нравственности, то есть вопросы нравственной среды человеческого обитания, которая не менее важна, чем чистота земли и воздуха. Ибо безнравственность неизмеримо опаснее, скажем, заводской трубы, источающей вредные дымовые выбросы, или сточной канавы, переполненной зловонными химическими отбросами. Тому пример – высоковольтная проволока Майданека, печи Освенцима, огненный яд Хиросимы и Нагасаки и еще более зловещие призраки будущих злодеяний.
Некоторые философы пытаются навязать людям мысль о том, что миром, человечеством правят голод и страх. Эта ложная теория легко опровергается материалистической логикой. Страх можно изжить, голод можно утолить. И что же, жизнь, развитие общества должны остановиться? Нет и нет! Ибо движущей силой человечества является неугасимое стремление к красоте. Ею никогда нельзя пресытиться. Потребность в красоте беспредельна, поскольку совершенствование человеческой души не имеет конца.
Конечно, можно убить чувство прекрасного в одном человеке, такие примеры нередки, но это означает убить и самого человека. Потому что поведение и поступки человека с атрофированным чувством красоты непредсказуемы и, как правило, входят в противоречие, в конфликт с обществом.
Однако убить потребность красоты целого народа невозможно, ибо это связано с уничтожением всего народа.
Что же такое красота?
Красота – это не то, что блестит, не то, что приятно глазу, не просто красивая безделушка, хотя возможно и такое представление о прекрасном. Красота – это прежде всего нравственное устремление человека, всего народа к высоте духа, красоте человеческих отношений, справедливости общественного бытия. Вечна потребность красоты, составными компонентами которой являются идеалы свободы, равенства и братства. Ибо нет красивее этих великих чаяний человеческих, – ни золото, ни мрамор пьедесталов, ни атрибуты устрашающей власти, ни звук победных завоеваний – все ничто: эфемерно, тщеславно и безнравственно.
Таким образом, если красота – двигатель человеческого общества, то что же в таком случае культура?
Культура – это страж красоты. Чем культурнее общество, тем большую защиту обретает в этом обществе сама красота – красота человеческих отношений, красота самовыражения, красота самого бытия.
(По Е. Носову)
Текст №72
О пьесах Валентина Владимировича Овечкина
Опыт работы над «Районными буднями» закономерно сказался и на последующих драматургических произведениях Владимира Владимировича Овечкина, где в центре внимания автора – передовой человек, активно и целеустремленно решающий вопросы, которые поставлены на повестку дня развитием самой жизни, отстаивающий в споре с противниками не просто свою точку зрения, но и свое нравственное кредо.
Однако нашлись критики, которые просмотрели человеческий смысл пьес В.В. Овечкина. Писатель вынужден был специально разъяснять, что «…пьеса «Навстречу ветру» – не о продаже тракторов колхозу, не в этом главный конфликт. Для меня это было лишь сюжетной основой, чтобы вывести в пьесе Лошакова, лошаковщину, Андрея и его товарищей и их борьбу с лошаковщиной».
Кто же такой этот Лошаков? В основе его жизненной позиции убежденность, что «нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди». Он готов неукоснительно выполнять любую инструкцию, любое распоряжение, безотносительно к тому, идет ли это на пользу или во вред делу: лишь бы начальство приказало. Для Лошакова существуют не дела, а мероприятия, не люди, а винтики, которым назначено выполнять определенную функцию, и – все тут. Иной, но только на первый взгляд, позиции придерживается молодой агроном Вера Сергеевна. Она отнюдь не полагает, что начальство всегда право, что сверху все виднее. И все же спорить с начальством, отстаивать истину она не собирается. За три года работы она успела «и отречься от тех авторитетов, которым поклонялась в институте, и опять признать их. Успела и распахать в колхозе клевера и опять их посеять…»
«А что я могла сделать? Надо мной начальники постарше и в колхозе, и в районе», – оправдывается Вера. Ее отношение к жизни, на поверку, сродни лошаковскому, более того – представляет основу, на которой способна процветать лошаковщина, враждебная любой инициативе снизу, сколь бы они ни была полезна, всякому новшеству, свежей идее, сколь бы она ни была плодотворна.
Между тем Андрей Глебов как раз смеет думать, искать и отстаивать свою правоту. Его не устраивает обывательское «Мне что – больше других надо?» Еще будучи студентом, во время практики он не позволил районному уполномоченному пустить в хлебозаготовку семена с сортового участка (чтобы поднять процент в семидневной справке). Тот отомстил Глебову: такую характеристику ему дали, что «хоть не появляйся в институт». За правдой пришлось обращаться в обком партии.
Между столь различными социально-психологическими натурами, как Лошаков и Глебов, конфликт был неизбежен.
(По И. Баскевичу)
Текст №73
***
Наступает время для характеристики Николая Николаевича Асеева и его более чем полувековой работы, его наследия – стихов, поэм, прозы, статей, писем, переводов.
Читая Асеева, видишь, что на его опыте можно проследить становление русского поэтического языка за минувшее пятидесятилетие. Один конец асеевской радуги уперся в десятые годы века, другой – в шестидесятые.
В этой радуге все оттенки русской речи – от древней летописи до говора партизан и шахтеров, от раскованной песчаности срединной России до броской плакатности газет первых лет революции. Наши поэты, уроженцы разных городов и сел, – каждый по-своему – вносили вклад в сокровищницу поэзии.
Есенин открыл рязанские красоты, Асеев – курские, Благ
|
|
|
