Мы были в убитом состоянии

Это были 60-е

Мы и наши семьи не без потерь пережили Вторую мировую войну, и это означало, что теперь мы готовы к самовыражению и свободному вздоху. Мы желали счастья себе и своей стране так, как желает матрос продажных женщин, когда спустя год после плавания он видит сушу сквозь запотевший, расцарапанный ногтями в пьяном угаре иллюминатор своей каюты.

Тогда мы были молоды, Маргарет. Мы были сумасбродно развратны своим чутьем на жизнь, которая по факту являлась сотканным нами порочным кругом самоистязания. Но нам казалось, что мы крутим этот земной шар, когда наши губы смыкались, а языки выкручивали финты круче эквилибристки на шаре, которая отталкивается от его покрова резкими толчками и выполняет изощренные элементы акробатики. Маргарет. Ты помнишь мои модные джинсы из конопляной парусины, купленные на распродаже? А день нашего знакомства? Когда мы возвращались из наистарейшего, прославленного своим яблочным джином Bridge Café? Я протер на них дыры и колени в кровь, все потому что мы, накуренные, ползли по Water Street с задранными к звездам головами по следам Большой Медведицы, изнемогая от желания окунуться в «ковш». Так и не дойдя до цели, мы отрубились в местном парке прямо на лужайке подле фонтана. Мы уснули в объятиях друг друга. А потом – врезанные в кожу наручники, 48 часов за решеткой в вонючей и грязной камере, мои стихи для тебя полушепотом, следы на запястьях и утро в закусочной… Ты написала свой номер промеж моих лопаток ногтями, ты так впечатывалась ими в мою мокрую спину, что твой дешевый красный лак облупливался и сыпался на свежие царапины. Ты допила кока-колу, а я слегка прополоскал рот теплым виски. Твои пальчики касались уголков моего рта, и, стерев с них капли алкоголя, ты размазала их по своей шее, как дешевый парфюм… Мы разошлись, дав слово, что встретимся в ближайшее время на «Хьюстоне».

 

Письма анархиста

Да, я чудный. Волосы сальные, глаза красные. По венам периодически проносится волной что-то заряженное. В душе разбодяженный хамством и напористостью вендетты альтруист. Я открываю занавес, господа. Я стою перед вами на черной сцене, словно красный растекшийся плевок на безупречно ровном квадрате Малевича. Выдыхая табачный дым, я чувствую, как озноб овладевает мной. Я скрестил руки и опустил голову. Приготовился. Я не являюсь святым. Закрыв глаза, начинаю расстегивать свою черную рубашку. Оголив свое тело, в кровоподтеках и глубоких порезах, предоставляю его вам ровно так же, как и душу. Посредник вынесет хлысты в виде осуждений, морализаторств и коробку застоявшегося, словно отстойник, банального, больного здравого смысла с какими-то разнообразными насадкам принципов, стадных политических и иерархических взглядов. Также в ней будет присутствовать и манифест, включающий в себя «список правил правильной жизни стада», идеологию церкви и ее влияние на меня как на личность, изначально крещеную, что означает обязанность чтить Господа Бога, хоть и наши с ним взгляды не имеют общих точек соприкосновения.

Сей манифест должен быть зачитан мне исключительно посильным образом, ибо я являюсь негодяем в ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ, выбрав отделение от общества и форму жизненной позиции и философии, беря за основу «свободы» анархизм.

Разбирайте, господа, все эти важные для вашего суждения причиндалы. Мы начинаем представление.

Раскинув свои руки в стороны, я стерпел все ваши удары. На мне трудно отыскать живое место, но улыбка и огонь в расширенных зрачках не покидают меня вопреки происходящему судилищу.

«Ты виновен по всем статьям!» Пусть так. «Ты демон!» – кричали они. Я ничего не отрицал. Я смотрел ввысь и громко смеялся.

Когда все кончилось, я накинул на обмякшее тело и окровавленную душу измятую свою рубашку. Вновь закурив, задернул занавес и вышел прочь.

Шел сильный дождь. Я промок до нитки. В ботинках хлюпала вода. Сигарета намокла. Зайдя в ближайший бар, я заказал бутылку черного Карибского рома и начал хлестать его стаканами один за другим, словно я морской волк или пират. Изрядно напившись, вытолкнул боль из себя методом исключения. Встряхнув головой, я поставил снова все на СВОИ места и, покинув кабак, продолжил свое движение прямо к цели. Прямо в сердце системы, заранее предчувствуя тяжелую битву.

Я проходил сквозь людей и стены, ломая свои кости. Рвал глотку и рубаху на площади, поднимая черный флаг. Пока я жив, я буду кричать за свободу человека и против государственного порабощения. Бороться до последнего вздоха и последнего факела в моей руке, невзирая на мнение массы зажиточных кретинов и политических деятелей, толкающих в себя купюры и с жадностью облизывающих

руки большим, чем они сами, бюрократам!

Ричард Миллер,

1968

***

«Хьюстон» ровно раз в год являлся главным мероприятием всех битников Нью-Йорка, экспериментирующих с новыми формами литературы, ряды которых составляют молодые и свободные умы, начинающие писатели, черт их дери! Духовно развитые интеллектуалы, находящиеся в вечном поиске спокойствия и независимости, пьяницы и джанки, смело мыслящие хиппи-поэты, анархисты с антиреволюционными романтическими наклонностями, кричащие в своих текстах о произволе США и о том, кому на самом деле нужна была эта резня во Вьетнаме. Смелые писаки вовсю обсуждали отказ Мухаммеда Али от несения службы в армии США и то, как все они на его стороне. Все мы очень бурно переживали в то время определенный накал со стороны властей и подавление общественного «Я». Но мы не хотели молчать, несмотря на угрозы и разгоны фараонов! Мы стояли на защите, как умели и могли, не беря в руки оружие! Нашим оружием являлись лишь печатные машинки, языки, блеск горящих глаз и, невзирая на запреты, СВОБОДА СЛОВА. Нами было организовано несколько «штаб-квартир», в которых мы собирались в свободное от работы и прочих дел время. Нашей целью было докричаться до ебаных верхушек и сломить их своим криком, тем самым мы смогли бы защитить себя и сотни невинных и несогласных от репрессий и кровавого месива. Это заправляющее страной политдерьмо желало отхватить «кусок побольше» и усесться на мировой трон, пропитанный порохом, ценой невинных человеческих жизней. Людей заставляли брать штурмовые винтовки и идти убивать таких же несчастных, предварительно расцеловав звездно-полосатый флаг, родителей и детей, которых они больше не увидят никогда! Мы рассовывали наши напечатанные статьи во все дома Америки. Мы верили, что нас станет больше и мы дадим отпор. Мы знали, что однажды сможем говорить без страха, жить без страха и что больше никогда не станут стрелять в тех, кто с цветами в руках стоит перед солдатами и просит их сложить оружие. Однажды все оружие мира будет сложено… Это являлось нашей верой и основной просьбой к Всевышнему! МЫ, распивающие эту жизнь, словно абсент, обжигая полость рта и с сотнями ожогов на языке, доносим свою правду бытия и философию hip до общества, которое разделяет нашу идеологию и рифмы честности!

Мы слушали, как Гинзберг зачитывает «Вопль», стоя, одетый, по пояс в воде, как талантливый Дэвид Картман сидит в шезлонге как очарованный и громко вслух читает «Войны, которые я видела», написанные Гертрудой Стайн, собрав вокруг себя толпу молодых людей. Люди находились везде. Все читали, накуривались, закидывались кислотой, выпивали и, обретая некую свободу, философски делились друг с другом мыслями, литературой и ощущениями. В наши глаза бьет красочный персиковый закат. Песок на пляже остывает, и мескалин постепенно уносит нас в иное бытие. Миллиард светил с головами тигров и ангельскими глазами, чешуйчатые трехглавые дельфины выпрыгивают из океана и обволакивают нас, будто убаюкивая, легким теплым воздухом… Словно ожили все картины Сальвадора разом… Строчки стихов Гэри Снайдера For All доносились до нас и ласкали слух… Мы тонули в этой откровенности галлюцинаций, в которую так часто сбегали от суеты…

Я смог отыскать тебя в объятиях Иисуса на его железном коне. Этот здоровяк являлся не просто байкером, а одним из первых составляющих всего хаотичного и буйного сообщества на двух колесах «Ангелы ада». Вообще, непонятно, откуда взялись в этот день на нашем пляже эти длинноволосые сальные парни, накаченные бензедрином, пропахшие бензином и пивом. Шестое чувство привело этот рой дикарей на наше мероприятие. Вздымая в высь своими колесами клубы пыли и наводя ужас на бит-сообщество бренчанием цепей и скрипом кожи курток, эти мародеры вели себя, как умалишенные гризли в период спаривания, круша все вокруг. Я всегда ненавидел этих развратных и склонных к бойне громил! Иисус нагло хватал тебя своими огромными татуированными руками и слюнявил тебе шею, активно двигая своей мощной челюстью. Увидев меня, ты вырвалась из его цепких лап и с улыбкой побежала мне навстречу. Поравнявшись со мной, ты потрепала мне волосы так, как это делала в моем детстве добродушная пожилая женщина из дома напротив. Миссис Сандерс. Я тогда еще украдкой срывал в ее саду карликовые розы цвета крем-брюле и раздаривал их соседским девчонкам. Чудное было время… Укусив меня за ухо, ты сунула в мою руку косяк со словами: «Повеселись, дружок, я скоро буду». Я убрал в карман твой «подарок» и ленивой походкой направился к своему другу Стиву.

Стив являлся для меня не просто другом. Он был братом, и пусть генетически наша кровь не перехлестывалась, мы были близки, как родные. Этот стручок, под два метра ростом, с зелеными глазами и ямочкой на подбородке, в шляпе порк-пай, зауженных темных брюках и стеганом светло-сером жилете из атласа, из-под которого виднелась измятая белая рубашка, полностью разделял мои мысли по поводу всего в этом мире и, пожалуй, был единственным человеком, которому я смог бы доверить свою жизнь. Стив любил девчонок, порошок, путешествовать и писать слащавые романтические поэмы. Со всем вышеперечисленным он довольно неплохо справлялся. Периодически, словно Юлий Цезарь, он совершал несколько дел в одно время, везде успевая и все выполняя превосходно, и вызывал восторг у окружающих и блеск в глазах девиц. Великолепный оратор в стиле «Казанова», хитрый лис и самый честный для меня человек.

Дойдя до Стива, который в тот момент заканчивал в палатке с одной девицей, приехавшей к бабушке на каникулы из воскресной школы для девочек, я окликнул его, и он тотчас же слез с девчонки. Натянул штаны, сделал последний глоток пива из банки Budweise, стоявшей на траве подле логова. Посмотрел на меня и самодовольно улыбнулся, счастливый и уверенный в наивысшем качестве содеянного и в доставленном удовольствии очередной девственнице. Стив подмигнул мне, улыбнулся и кивнул на стоящие у дуба бутылочки, наполненные дурманящей айяуаской, и мы направились ближе к чарующим волнам Атлантического океана.

Сев на уже остывший песок и сделав по глотку из бутылки, я достал косячок с марихуаной, а Стив губную гармошку. Мы создали поистине прекрасный дуэт, сплетая приход и музыку в одну мелодию, медленно размазывающую наши мозги по черепам. Продолжая отдаваться видениям и айяуаске, мы философски бормотали о вечном, о Бодлере, Рембо, Уитмене, об экспериментах с наркотиками, расширяющими сознание, и о свободе слова в литературе, о новых формах и о влиянии их на наши умы. Резкий и громкий смех, доносящийся со стороны наших спин, прервал эту великолепную беседу. Это неслась, скользя по песку, ты, Маргарет. Подбежав, ты резко обняла меня за шею, повиснув на ней, смачно чмокнула, оставив след выделений на моей щеке. Ты именно та единственная и неповторимая женщина, которая при каждой встрече оставляла на мне свои следы. Выхватив из моих рук бутылку, пританцовывая со смехом босиком на песке, ты что-то напевала себе под нос, а Стив продолжал создавать ритм. Устав от своих диких танцев, ты рухнула рядом с нами и, надув свои обильно намазанные помадой губки, стала много говорить. Говорила ты о том, что ты хочешь, чтобы внутри тебя царила пустота, как в консервной банке. Потому что со дня нашего знакомства в тебе что-то поменялось и от этого тебе неспокойно. Эти странные скомканные чувства и тяга к моим губам нарушают твой баланс, детка. А тебе это сейчас никак не нужно. Ведь ты выбрала для себя жизнь свободной и красивой птицы, не преклоняя колен перед чьими-то устоями и законами. Принадлежать только себе. Не привязываться. Это являлось твоим основным кредо. Именно так ты желала жить в данный момент. Но теперь по непонятным причинам и химическим процессам в голове ты постоянно думаешь обо мне.

Я помню каждое твое слово

Мы так нелепо познакомились, Маргарет. Бар 48 chairs с мелодичным негритянским джазом и приглушенным светом. Круглые маленькие обшарпанные столики, абажур, обтянутый леопардовой тканью, клубы сигаретного дыма и застойный запах алкоголя, который разъедал ноздри и, словно бейсбольной битой, лупил по голове, принуждая к пьянству. Ты просто молча подошла и присела ко мне за столик, в черных кружевных чулках, потертой куртке, с сигаретой во рту, нагло и с улыбкой смотря мне в глаза. Я накидывался виски, а ты стала читать мне свою прозу про безбожника, утратившего веру во все, кроме себя. Я внимательно слушал тебя и чувствовал, как тону в тембре твоего голоса и крепости алкоголя.

Мы были в убитом состоянии

Как такое возможно, чтобы люди, увидев друг друга, влюбились в ту же секунду? Если бы не эти искусственные ресницы, которые ты клеила, удлиненные волосы и проколотые соски, то твоя внешность была бы внешностью божьего дитя с идеальным телосложением, ровными чертами лица, нежной кожей, розовыми щеками, голубыми глазами и самой красивой и обаятельной мимикой.

И вот теперь, сидя на этом пляже, я вновь ощущаю себя тонущим или, точнее сказать, утопленником. Ведь я добровольно, сам иду ко дну, пропитываясь тобой и твоими мыслями. Да. Бесспорно. Я утопленник. Ты рассказывала о своей жизни в Канзасе, про авиационный завод, на котором не покладая рук трудились твои родители, пока его не начали бомбить, отняв тем самым их жизни.

Про переезд к бабушке Луисе, которая жила на Манхэттене в New York City, и как эта непривычная и буржуазно-винтажная старушка 79-ти лет просто изводила тебя своей опекой. И вот стоило тебе только привыкнуть к ней, полюбив всем сердцем, как смерть решила тоже забрать ее из твоей жизни. Убийственная несправедливость. Сейчас, спустя ровно два года с похорон Луисы, ты осталась один на один с этим миром. С комом в горле ты рассказывала мне про эту одинокую стонущую боль в области ребер, тыча в них пальцем с такой силой, что синяка на твоем белом теле наверняка было не избежать. Знаешь… Меня очень покорили твои сожаления об утраченной людьми вере в доброту людскую, божью милость, равно как и в существование в принципе чего-либо святого, прикрывающего наши спины и сберегающего наши души от мистической геенны огненной: «…Изо дня в день все большее количество людей складывают свои кресты в коробки из-под обуви и кидают их под кровать, ударяясь о реалии этой жизни. С треском расщепляясь на атомы, даря свои частицы вселенной, мы дербанем свои души, словно спелую сливу, срывая лишь зрелые плоды и оставляя гнилые, которые несем с собой до конца своих дней. Переступая через ранее утвержденные принципы, божьи каноны, воспитываем в себе жестокость, потеряв себя как слащавую материю, мы все же пытаемся веровать, но уже лишь в себя, не в друга, не в брата, не в любимого, не в мать и отца, а только в себя как в существо разумное, но, как ни крути, с тончайшей душевной организацией. Разграбив и разубедив себя по поводу доверия своих чувств кому-либо, человек больше не верит в человека! Каждый спасает в первую очередь себя, и все чаще и чаще переступая через другого. Мы сами создали страхи. Страх самовыражения. Страх свободы в любых формах ее проявления, страх за свою шкуру приумножили в стократ, чем страх за ближнего. И действительно! Теперь единственное, на что готово наше общество, это на выполнение приказов. Из-за потери своего слова и мнения. Из-за страха. Из-за позволения быть внушаемыми со стороны всякого политического дерьма мы лучше станем марионетками, чем самостоятельными личностями!.. Это ужасно… Все это однажды погубит нас. Точнее, губит уже, мы теряем способность замечать детальность этого мира, красоту солнца, смех детей, настоящих друзей, блеск глаз, искреннюю и бескорыстную поддержку малознакомых людей…»

Это, безусловно, оказывает на тебя самое печальное воздействие. Так как ты – живой человек, ты не можешь и даже не имеешь права, да и собственно желания, оставаться в стороне, когда происходит душевная и моральная деградация ну как минимум целой нации! Все было сказано с пылом и призывом Эммы Гольдман.

Я крайне внимательно вникал в слова и принимал твое мнение, положа свою голову тебе на колени, а ты тем временем продолжала говорить уже о том, что пишешь свои тексты исключительно под убойным влиянием психоделиков только для того, чтобы не видеть, как мир летит в тартарары! Сняв свои Ray-Ban Wayfarer, ты смотрела на меня блестящими, голубыми, кукольными глазами. Держала за руку и до слез печалилась тем, что мир неизбежно меняется.

Я не встречал человека честнее.

Ох уж эта твоя дьявольская самокритика! Ты знала все свои недостатки и открыто говорила о них, загибая свои тонкие пальчики и, хитро улыбаясь, перечисляя каждый из них, когда по возвращении с «Хьюстона» мы валялись в твоей кровати со смятыми белыми простынями на Верхнем Ист-Сайде после совместно принятого душа и трех оргазмов. В то утро ты сожгла наши тосты. Я бы сейчас не отказался от этих сухарей вместо гадких блинов с кленовым сиропом. Ты даже сварила кофе, изменив традиции пить по-аристократически на завтрак игристое Rose Еxtra Brut, закусывая шоколадом Milky Way. Ты рядом. Я чувствовал тепло извне и ощущал, будто сам шагаю по волшебному Млечному Пути.

Посмотрев на свои пальцы, затем на листок, торчащий из моей крошки Mercedes Prima, я решил сделать паузу.

Пройдясь по гостиной с вновь наполненным бокалом виски, обернутым в белоснежную салфетку, я опять подошел к окну. Дождь шел и не думал успокаиваться. Я потянулся к приемнику и прибавил громкость. Пел по-прежнему Фрэнки. Он пел ту песню, под которую мы танцевали медленный танец под проливным дождем в июне 1969-го: Killing me softly.

Полушепотом напеваю ее себе под нос…

Killing me softly with her song

Killing me softly with his song

Telling my whole life with her words

Killing me softly with her song…

Я закрыл глаза.

Такое чувство, что внутри меня душа мятежно бьется и пытается вырваться наружу.

– Мне спокойно?

– Мне тяжело?

– Мне больно?

– Черт возьми! Я потерян.

– Хорошо, что Сьюзи послушно покинула меня на пару дней.

«Маргарет, помнишь, как

мы решили слезть с наркоты?!»

Заброшенная ферма твоих родителей неподалеку от штата Канзас, расположенная среди гор на берегу реки Миссури. Только там ты могла уединиться и, находясь в гармонии с природой, абсолютно честно выложить все свои мысли на листок бумаги. В этот раз, оставив пыльный New York, мы отправились туда вместе. Стоял жаркий август. Мы, влюбленные, беспечные, молодые, неспящие, грешные, в полуобмороке и с черными кругами под глазами, хотели держать в ладонях лишь свет друг друга и небезболезненно пережили первые недели ломки в поту и слезах. Помню, как я лежал на кровати и стонал от боли, подтягивая ноги к животу. Мое тело извергалось рвотными массами.

Я бил себя по лицу кулаками и орал что есть мочи. Ты, забившись в угол, просидела там три дня без движений, я только подползал и вливал в тебя алкоголь, чтоб хоть как-то помочь тебе выдержать эту пытку. Слезть с иглы оказалось не так просто, как мы предполагали. В какой-то момент я уже был готов сдаться, чувствуя, что начал терять способность рассуждать здраво. Перед глазами стали появляться призрачные фигуры непонятных форм. Я связал тебе руки и ноги, а сам бился в судорогах и резал свое тело осколком стекла разбитого окна. Бинтовал и снова резал. И снова. И снова… По окончании третьей недели наступила апатия. Лишь прорезавшиеся лучи солнца сквозь разбитое окно в очередное утро вторника заставили мой глаз прищуриться, и веко ощутило тепло природы. Тело осознало, что живет, несмотря на те испытания, которые ему пришлось преодолеть. Заставив себя встать, обезвоженный, я плелся, шатаясь, к тебе, обездвиженной, стал бить тебя по щекам и поить. Взяв на руки, отнес в ванну, которую наполнил прохладной водой. Составил тебе компанию. Мы постепенно стали приходить в себя. Боли уже не было, и нужно было жить. НУЖНО.

Ты показала мне маковое поле… Помню, как шел по нему и проводил кончиками пальцев по лепесткам маков. Клянусь, если бы мои пальцы являлись отдельными личностями, то они бы смеялись в голос! Ей-богу, Маргарет! Наши фаланги хохотали бы от счастья и безмятежности. Помнишь, как мы зарывались в копну соседского сена и я щекотал тебя до одури? Мы много смеялись, а потом занимались любовью. Твой сосед Джек, эдакий типичный одинокий фермер, который прям ожил с нашим появлением, все время пытался нас накормить! Сердобольный старичок каждое утро приносил нам на крыльцо свежее молоко в стеклянных бутылках и горячий хлеб. О, какой был у этого молока вкус. Лучше всякого джина. Вечерами мы собирались у Джека, играли в бридж, пили Триплсек и зачитывали присутствующим и друг другу наши мысли, изложенные на листе бумаги. Несмотря ни на что, мы никогда не переставали писать. Это была самая главная наша страсть, не считая оголенных тел друг друга. Все происходящее в мире и вокруг нас должно было поддаться нашей интерпретации. Мы по-сумасшедшему много писали. Много беседовали о войне, о рок-н-ролле, о запрете поцелуев в Токио, о Дженис Джоплин, о дереве, солнце, бензедрине. Господи, да обо всем! Мы были, как два Рембо, затаившихся в своей собственной Африке! Была свобода, и не было границ! Поутру ходили на рыбалку, где ловили сомов, которых впоследствии жарили на костре. После такого обеда ты сидела, задумавшись, на крыльце и что-то писала карандашом на листе бумаги, а я молча курил сигарету и смотрел вдаль, на медленное течение Миссури. В то время я становился другим человеком. Джек устроил меня к себе на ферму, и мы жили тихой и беззаботной жизнью. Я всегда страстно поддерживал твою идею трогать эту жизнь обеими руками и любить каждый ее пазл! Ты писала сценарий, в котором я охотно принимал роль одного из главных героев.

Спустя четыре месяца жизни в Канзасе нами было принято совместное решение вернуться в New York. Теперь твоя душа требовала встряски и сумасшедшего ритма. Так началась новая глава нашей жизни…

«Никогда не проявляй симпатию к дьяволу.

Запомни. Никогда. Он победителен.

Непобедим.

Руками, ногами, рогами подкидывает над своей головой тебя, щекочет и смеется, а после сжирает. Не оставив ни косточки. Ни волосочка.

Запомни. Никогда. Не доверяй дьяволу.

Он ведет игры разума. Намеренно и хитро сводит тебя с ума, кружит, путает.

Смеется. Поверь,

он добьется своего, как только поймет, что он тебе симпатичен.

Запомни. Никогда не проявляй симпатию к дьяволу!

Даже если она есть!

Скрывай ее!

Не дай ему пронюхать, что к чему в твоей душе».

Заселившись к тебе на Манхэттен, я был полон энтузиазма. Мне нужна была работа и стабильный доход, а точнее сказать, я прямо с разбегу хотел запрыгнуть на резвого бычка по имени «взрослая и, мать ее, серьезная жизнь»! Родители всегда мечтали, чтобы я стал юристом, но это не совпадало с моими планами в целом и отношением к жизни, а исписанными листами сыт не будешь. Поэтому, задвинув под диван свои блокноты, я обратился за помощью к Стиву для поиска чего-то более неординарного и желательно высокооплачиваемого и соответствующего моим амбициям и настроениям.

Я знал, что после нашей последней встречи Стив сумел подпольно издать очень наглую и вызвавшую определенный резонанс общественности книгу «Соитие корсара и звезды Плутона» с очень откровенными сюжетами и абсолютно положив на цензуру, после чего был арестован правительством Соединенных Штатов Америки, а все копии его книг и рукописей были сожжены. Ему ничего не оставалось делать, как с горя пуститься по «белой горе» носом. Спустя какое-то время тучи над его головой разошлись, все химеры расступились, и он так же, как и я, решил «оседлать» этого «бычка» и стал работать на Мартина Бенгса. Бенгс был не последний человек в городе, американец с кучей бабок и с лысиной на голове, как маленький остров. Большой воротила в выглаженном костюме от Moreeam, который держал около десятка забегаловок в самом сердце Нью-Йорка и был достаточно опасным человеком в криминальном мире. Но если выполнять свою работу качественно, то он не обидит. Все шло нам на руку: случилось так, что Бенгс в то время открывал легендарный и единственный в то время, окутанный буржуазным хаосом, клуб American dream. Стив поставлял туда нахимиченную наркоту. Он был химиком от бога, тут нечего добавить. Они планировали продвигать эту дрянь в клубе, подсаживая на героин элиту нашего общества. В American dream набирали персонал. Стив похлопотал за меня и выбил место. Так я стал барменом самого умопомрачительного и сумасшедшего клуба.

 

Внутри меня Феникс пылает огнем, а вы мне твердите о море.

Шепот луны, крики чаек и ваши руки на моем горле не дают мне спокойно спать по ночам. Внутри меня вулкан разрывается и пикинеры рвутся в бой, а вы мне про бутифарру на Майорке.

Господи! Я не волшебник для ваших желаний, мои руки запятнаны кровью и грязью! Я, как Че Гевара, сражаюсь за свою свободу и независимость, а вы все стараетесь отнять ее у меня… Нет, сеньорите, я не тот, кто нужен вам… Мой дом и мое счастье лишь там, где моя душа сияет, как фонарик, и свободно ходит.

Вы про Кубу заговорили? Желаете ромовый песок и меня?

Сеньорите… Вам знаком Поль Верлен? Нет? Тогда меня тем более не интересуют ваши оголенные груди.

Мадам. Вы пусты, как тот фужер, из которого отпил каждый провозглашенный святоша.

Сейчас не лучшее время для Кубы. Забудьте ром.

Мне очень душевно с вами, пока вы не сжимаете мое адамово яблоко своим большим пальцем и не разрушаете мой мозг своей глупостью.

Сеньорите. Я вольная птица. Я плохой для вас раб.

 

Стив Коллинс,

«Соитие корсара и звезды Плутона»,

1967

На первую вечеринку были приглашены пять тысяч человек, но многие из них так и не смогли попасть внутрь. Изначально этот клуб отличался жестким фейс-контролем, попасть туда могли далеко не все желающие, даже знаменитостей порой не пускали. Дефицит рождает спрос, поэтому желание оказаться в этом месте у людей с каждым днем росло. От такого наплыва оттягивался и мой карман, до упора забитый чаевыми.

Прошел год, и я стал лучшим барменом и любимчиком женщин высшего общества, они под кайфом совали мне пачки денег в трусы. Теперь мы могли позволить себе подержанный Cadillac Eldorado и модные шмотки. Мы любили друг друга и хренов огненный Manhattan!

Ты продолжала писать, тратя на это все свое свободное время. Ты фиксировала все детали нашей сумасбродной жизни и составляла из них рассказы. Маргарет, ты так сочно описывала все происходящее вокруг нас, что я даже стал подумывать о том, а не отправить ли рукописи какому-нибудь издателю?! Собственно, так мы и поступили позднее. Рукопись с рабочим названием «Доброе утро, "Хьюстон"» была отослана нами в Viking Press, Light of the river, Morgan’s paper talk и пару еще каких-то издательств.

Спустя пару месяцев я попросил Мартина взять тебя официанткой, на что он предложил мне сделать ему минет. Я понимал, что попасть на любую должность в этом заведении было практически нереально, но вспылил и послал его к хренам собачьим. Он заулыбался и сказал, что я его любимчик и только поэтому он прощает мне вульгарный тон. На следующий день ты ходила между столиков VIP-зоны и танцплощадок с подносом в руках, на котором стоял алкоголь, цена которого равнялась цене маленького штата.

Не помню точно, как это произошло, но мы довольно быстро закрутили роман с героином. Он взял верх над нашим сознанием, Маргарет. Не принимать его в окружающем хаосе было невозможно. И та волна, которую мы побороли на ферме, была песчинкой в пустыне. Все, абсолютно все в нашей жизни началось не заново, а по-новому. Мы плотно и уверенно сели на эту скорость, не пристегнув ремни. Все в нас стало меняться. Вечерами, распустив свои волосы и расправив крылья, ты танцевала с мясистыми отвратительными папиками, позволяя им лапать себя и нюхать с оголенных частей твоего тела кокс. Ты совсем позабыла про рукопись и про нас, да и я не лучше. Наркота, как наглый, толстый, липкий червь, пожирала меня изнутри. Я чувствовал драйв и кайф, отдельно существуя от тебя в каком-то сне. Вступая в беспорядочные связи, удовлетворяя животные потребности богатеньких дам, в оргиях, под песни Боба Дилана, мы объявили войну своим идеологиям и лечились ядами, стоя нагими на минном поле.

Определенно, все шло не так, как рассказывают сказки Гофмана, когда ты еще ребенок. Американская мечта снесла нам голову и разбудила усыпленных ранее демонов внутри нас. Наркотик стер вены с наших рук и блеск из наших глаз, синяки от уколов шприцов на теле были ярче сна о захватывающем космосе, а дороги кокса длиннее дорожек для боулинга. Происходящий разврат и кайф манили нас. В этом мы видели свободу конца 60-х.

Я лежал на барной стойке, вмазанный и обездвиженный наркотой, словно транквилизатором, слыша звук шампанского, наполняющего бокалы, и попадание в него льда с характерным потрескиванием. Хохот девиц и стук каблуков в темп голоса смазливого Рики Нельсона, исполняющего свою лучшую вещь I got a Feeling, чьи-то стоны, шмыгающие носы и то, как чуть позже Нельсон был сменен Реем Чарльзом. Все это теребило мои перепонки, и я ощутил, как мое тело завибрировало. Лицо намокло от крови, хлынувшей фонтаном из моего носа. Новенькие брюки от Lacoste впитывали в себя страхи, а мой внутренний огонь стал агонией, и все как в бреду, каруселью в башке, где дикие лошади весело скачут по кругу и испражняются на мой разум под You Be My Baby. Единственная ясная мысль врезалась копьем в голову, перекрывая молитвы Деве Марии, – это то, что мы лишимся друг друга и рано или поздно старушка смерть все же насадит нас на свой металлический конец, если мы не вытащим друг друга из «Плутониевого царства». Нам необходимо было остановиться и вернуться в реальность. Становилось действительно очень страшно. К такому только выводу я сумел прийти, облеванный и бьющийся в судорогах на барной стойке American dream.

Расслабляясь эфедрином, ты вела разговоры о детях, о будущем и о конечном итоге. Ты спрашивала меня: «Ричи, кем же мы являемся и что есть наша сущность в этом пространстве, мире, вселенной? Каков смысл самообмана в нашем либерализме и куда, черт возьми, все это ведет?!» Ты утверждала, что наши глаза залиты оловом, а черты наших лиц, при минимальных эмоциях, стали обретать такие линии, будто мы наблюдаем, как индеец сам с себя снимает скальп и на перепутье в миру мы лишь бесы с клоунскими колпаками, веселящие тех, кто догорает в котлах, веселя сатану. Слушая тебя, я ослаблял жгут, перетягивающий руку, и вяло размышлял, а не являемся ли мы по сущности своей плохими людьми? Не думаю, конечно, что это так, но это вовсе не весомый аргумент для Всевышнего. Именно поэтому он вручил нам самую тяжелую награду в виде страданий за то, что мы угробили себя, отыграв в херовом кино о созданной нами иллюзии жизни, за благо которой мы даже не попытались бороться, показав Fuck войне и желая найти или создать свой маленький и закрытый от правительственного дерьма мирок. Единственное, что у нас отлично выходило, это искренне сопереживать всем погибшим с помощью печатной машинки, сидя взаперти своей комнаты, забивая косяк марихуаной. Каждый из нас ползал по небу в поиске искренности и мнимого блага и не разбивался, хотя следовало бы (как утверждал наш ящик) соскочить и уже сделать что-то для своей страны помимо просто слов. Но увы. Слова – это единственное, чем мы владели и вооружались. Поэтому мы говорили и писали. Все свободное от работы время. Бесконечное количество раз мы направляли рукописи в издательства и не получали ответов. Государство не желало знать мнение таких, как мы. Вечных слепых всадников темного мира, которые вживую вырезают свои чувства, вываливая их, словно оголенный член, на листок бумаги. Мы были анархистами, вкушающими свободу как запретный плод, так же широко открыв свой рот, как его однажды открыла Ева, перед тем как укусить сочное и запретное яблоко. Свобода нашего мироздания не рассматривалась издателями, согревающими свой зад на коленях продажных ублюдков с Уолл-стрит. Наркотики являлись единственным нашим выходом и побегом с этой вселенной, пропахшей порохом и пропитанной слезами.

Нет смысла. Нет прекрасного. Нет деталей. Нет солнца вокруг и ореолов над нашими головами. Нет нас. Бесконечное и мнимое счастье кайфа. Дальше ломка и снова: Кайф. Секс. Свобода. Люди. Люди. Ящик и Никсон. Люди. Ломка! Деньги. Секс… А потом нас завернет, скрутит, и мы передохнем, как дворовые псы во время Вьетнамской войны: массово и стадно. И ничего дальше. Просто и легко.

Я понимал, что все наши планы рушились и складывались как карточный домик, на который подул резкий ветер. Ответов от издательств так и не приходило.

Нам пришлось принять совместное решение обратиться в службу, оказывающую доврачебную помощь наркозависимым. Мы слишком увлеклись «побегом». Когда мы заявились в здание центра, то первое, на что я обратил внимание и что бросилось в глаза, это плакат, висящий на стене зеленого цвета и встречающий всех посетителей этого «заведения» самой что ни на есть милосердно-смягчительной фразой: The angel in you! Еле стоя на своих ногах, мы, два падших ангела, придерживая друг друга за дрожащие локотки, мелкими шаркающими шажками направились вперед по грязно-кафельному коридору. Неизвестно, сколько бы и в каком направлении мы еще так двигались, если бы медсестра не подхватила наши вибрирующие тела и не направила в кабинет к милейшему консультанту по имени Рей Магроуни. Приятель Рей долго слушал историю, которая, словно манная каша, вываливалась из наших ртов. Расспрашивал про количество употребляемого в день героина, кокса, мескалина, крека, LSD, экстази, марихуаны, кислоты и прочей для него мерзости! Задавал вопросы, которые были похожи на игры мозгоправов. Хитрые такие игры, знаете? Никогда не любил мозгоправов, эти лангусты своими умелыми щупальцами выковыряют все из твоей головы, и ты даже не успеешь глазом моргнуть, стоит только расслабиться на мгновенье, и все! Они проникают в твой череп! Знают каждую твою тайну!.. У нас не было иного выхода. Пришлось довериться лангусту.

Что-то написав на бумаге, которая находилась в его руках,

и перетянув очки с глаз на переносицу, так что глаза его теперь напоминали маленькие коричневые пуговицы, он направил нас в клинику. Стоит признать, что Никсон со страху за нацию хорошо натаскал этих докторишек. Спасибо, Магроуни, за экстренный вызов неотложки в момент твоего потряхивания, Маргарет, у него в кабинете. Ты помнишь, как забрызгала слюной его лосиный кожаный диван? Мои зрачки становились все больше. То ли от страха, то ли от такого же прихода ломки. Моя ладонь лежала на твоей грудной клетке, и я мог чувствовать биение твоего сердца. Сильные, отчетливые толчки. Тогда я еще не знал, что это только начало…

Мы оказались в разных концах Pilgrim State Hospital в Куинсе на острове Лонг-Айленд, с окнами, выходящими на Ист-Ривер. Это был далеко не балдежный отпуск и не самое приятное времяпрепровождение в нашей жизни. Меня пичкали препаратами и ставили уколы. Я бросался на стены. Все тело выкручивало, словно я спираль. Боль не давала мне поднять век. Весь вывернутый наружу, я был готов отдать душу дьяволу ради того, чтобы испытать малейшее облегчение в мозгу и теле. Была даже пара попыток суицида, я хотел выпрыгнуть из окна и оставить свои мозги на той аллее, куда выходило окно в коридоре. Много раз я представлял себе, как разбегаюсь и врезаюсь в стекло, выбивая его всем своим телом, миллион осколков пронзает меня, но я лечу и я свободен от всего в

12	Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: