 |
Подготовлено к публикации М.Михайловой
|
|
|
|
О библиотеке
Читателям
Профессионалам
И.А.Новиков
Творчество
Биография
Книги
Критика
Проекты
И.В.Александров
Электронные ресурсы
Краеведение
Детская библиотека
Новости
Обратная связь
Виртуальная справочная служба
Счетчик включен 12/06/2013
Версия 0.5.2 от 31/07/2014 года
Предыдущая версия на narod.ru 
Выделите ошибку мышью
и нажмите Ctrl+Enter
Горсть пепла
Пьеса в четырех действиях
Афиша
Братья Страховы: старший — Григорий Иванович, 28 лет, пишет философский труд, человек большой воли, направленной внутрь; у него очень благородная фигура, в лице есть что-то, заставляющее вспоминать черты людей прошлого века; младший — Кирилл, 19 лет, вышел из гимназии, не окончив восьмого класса; порывистый, своеобразно красивый, инстинктивно сознающий обаятельность первых своих юношеских лет. Сестра их Татьяна, 23 лет; очень красива русской строгой и мягкой одновременно красотой; таковы бывают молодые монашенки, поющие на клиросе в праздничный день; у нее молоденькая подруга Феничка, 18 лет.
Кроме того, в доме живут: Ксения, девочка 14 лет, воспитанница Григория Ивановича, и отставной полковник Кедров, снимающий мезонин дома; ему 55 лет, но он совсем бодр.
Из посторонних, кроме Фенички, бывают каждый день давние друзья отца и матери Страховых, умерших не так давно; это брат и сестра Чуносовы: Козьма Петрович и Клеопатра Петровна; он тоже отставной военный, но в очень маленьком чине; ей, как и ему, близко к 50-ти, но она еще очень любит молодиться и большая нарядница: в каждом акте одета по-разному; костюмы ее всегда довольно нелепы. Доживает свой век в доме еще старая няня.
|
|
|
Григорий Иванович Страхов уже четыре года женат на Екатерине Борисовне, урожденной княжне Дубенской; но вскоре после свадьбы она уехала за границу и проживает все время там, преимущественно в Италии.
За домом к реке стоянка цыган; говорит в пьесе несколько слов только одна из цыганок — Марианна.
Действие происходит в наши дни в собственном фамильном доме Страховых, на тихой улице одного из губернских городов Средней России. Время действия от начала и до конца весны.
Действие первое
Сцена представляет белую залу, старую, очень просторную, с колоннами; в ее убранстве мало что изменилось за протекшее столетие; на трех больших окнах, выходящих на улицу, вглубь сцены, сверху и низко, до полу опущены белые сплошные занавеси.
Вечер Вербной субботы. И город, и дом погружены в весеннюю, полную звуков тишину. Налево, через комнату, готовят вечерний чай. Время от времени в течение акта мимо проходят редкие люди, слышится неторопливый говор, он приближается и затихает, не нарушая действия; слов нельзя разобрать. Свет в залу падает через полуоткрытую дверь слева, а у правой стены горит пук свечей в старинном канделябре; их только что зажгла и еще кончает зажигать Феничка. В кресле у окон Кузьма Петрович, а против него на лесенке между цветов сидит Таня. К ней тотчас присядет на пол и Феничка. Она жмется ласково к Тане, и обе девушки, близко одна от другой, будут слушать Козьму Петровича.
Феничка. Сейчас, сейчас, еще одну, последнюю! И у нас будет светло, точно в церкви. Теперь как раз кончается...
Козьма Петрович. Всенощная. Да-с. (Продолжая рассказ, не спеша.) Да-с, а к сорока годам...
Феничка (усаживаясь). Ну, я слушаю. Мы слушаем, Танечка?
Козьма Петрович. К сорока годам я научился ставить калоши на определенное место в углу...
Таня. К пятидесяти?
Козьма Петрович....и вешать полотенце на гвоздь, а не класть его мокрым на письменный стол.
|
|
|
Девушки смеются. А пятидесяти мне еще нет.
Феничка. Вы молодитесь.
Козьма Петрович. И когда мне нужно что-либо запомнить, я прибегаю ко всевозможным уверткам, например, извините, вот эти самые штуки (берет двумя пальцами брюки) одним концом, ложась на покой, я укрепляю за спинку кровати, другим к столу или шкафу с чайной посудой, а поутру гляжу и дивлюсь: отчего б они это так, и все, что задумал
с вечера, вспоминаю.
Феничка смеется. Или в штиблету кладу перочинный нож, а не то яблоко или грушу...
Феничка. Я вам завтра, как сюда побегу спозаранку, апельсин положу, заберусь потихоньку в ваш дом и положу.
Козьма Петрович. А я вам скажу: спасибо, и за ваше драгоценное скушаю-с.
Феничка (вдруг). А Кирилла все нет... Вербное завтра. (Неуверенно.) В церковь пошел?
Козьма Петрович (увлекаясь воспоминанием). А один раз туда, представьте себе: под самый медовый Спас — я крайней обедне рассчитывал —залезла туда, но уже сама, понимаете, оса! И должно быть, была она, скажу я вам, преогромная.
Феничка. А-яй!
Козьма Петрович. Я яблочко вынул памятное
и думаю так, улыбаюсь, припоминаю себе: «палевый галстучек не забыть с красным горошком», и ногу в штиблетку-с…
Таня. Ну и?..
Козьма Петрович. Ну и что же-с? Не только что в церковь, а и к вам четыре дня не заглядывал. Вы смеетесь, мои прекрасные девушки, а я не шучу-с. Жизнь моя течет не спеша, это правда, но все же стремит свой путь неуклонно вперед... А куда, о том знать никому не дано-с. (Встал.)
Феничка. Козьма Петрович, не философствуйте: в сумерки оно вредно...
Козьма Петрович. А отчего — смею спросить? А ежели я прирожденный философ-с? Суть нашей жизни, об этом не думать нельзя-с. Вы все смеетесь, а вот у подруги своей, у Танечки, у меланхолической красавицы нашей — вашу ручку пожалуйте! — у Татьяны Петровны извольте спросить: весела наша жизнь или печальна-с? Что уж мне, старику... А вот отчего и красавицы на земле часто грустят-с?
Таня. Красавица только что с вами смеялась.
Козьма Петрович. Ах, Танечка, знаю, знаю и понимаю-с. Вся вы в матушку вашу, и та, бывало, ангел наш, — Господь ей пошли царство небесное и вечный покой, — все с улыбкой тихой ходили-с, а вот взяли да и за покойничком и сами ушли-с, самовольно-с. Вот она и вся наша жизнь.
|
|
|
Молчание. Вы меня извините-с. Не могу; вспомнилось; все так недавно еще шло и шло... А вот... и оборвалось. Я на минутку... туда, за полковником, в мезонинчик. (Уходит в дверь налево, шаркая слегка на ходу старенькими подошвами сапог.)
Феничка. Таня!
Таня молчит.
Танечка! (Целует ее.) Вот ты всегда так: будто как выйдешь к нам на полчасика, а потом опять в себя и в себя, как в монастырь.
Таня. А я разве что-нибудь, Феничка?
Феничка. Да, да: что-нибудь. Ты знаешь сама. Ты задумываешься. (Поднимает Таню со скамеечки для цветов.)
Ведут обе сцену дальше свободно: ходят по комнате, как ходят девушки-подруги — то близко, то отстраняясь, то останавливаясь, то двигаясь порывисто, особенно Феничка.
Когда я гляжу на тебя, я думаю: Господи, и откуда взялась на земле такая красота небесная! (Наклоняясь, целует у Тани руку.)
Таня. Феничка, что же это?..
Феничка. Ничего; ничего особенного... Ты знаешь, как я люблю тебя...Пауза.
Таня. Почему ты сказала про монастырь?
Феничка. Так ты точно всегда с собой его носишь в душе.
Таня. Феничка!
Феничка. Что?
Таня. А что если бы... (Прерывая сама себя.) Ну и еще что?
Феничка. И ходишь в темном во всем... А ты должна бы так: месяц во лбу, как в сказке, а косы...
Таня. Не надо об этом... Посидим, помолчим. Ты любишь так?
Феничка. Да. Я только закрою глаза, как сейчас кто-то во мне говорит. И всегда красиво так. Ни за
что бы не повторить...
Таня. О чем?
Феничка. Не знаю, сейчас о весне, должно быть.
Таня. Кирилл говорит?
Феничка. Да, всегда его голос. Так, точно плывет откуда-то, тихий и внятный.
Таня. Открой окно, — хорошо.
Феничка (откидывает занавес и с ногами взбирается на подоконник. Пауза. Потом говорит как бы в забытьи). Вот я открыла окно... (Закрывает глаза и слушает, отдаваясь внутренней музыке, продолжение своих слов.)
Голос Кирилла (мягко и как бы издали вступает).... открыла окно, и мягкий неопределенный весенний шум заполняет, вливаясь, комнату: это далеко на реке проходят последние льдины, неуклюже касаясь друг друга угловатыми боками; это по подсохнувшим тротуарам идут, не торопясь, люди от Вербной всенощной; это облака бесшумно, но ощутимо плывут в вышине, и явственно наливаются почки в саду и на уличных, еще голых деревьях; это птицы похрустывают ветвями, устраиваясь на ночь на верхушках осин, вздымаются и лопаются воздушные пузыри на мягкой разрыхлевшей земле, бухнут скрытые зародыши трав, дышит земля: это весна и любовь вступают на землю.
|
|
|
Таня. Ты не уснула, Феничка?
Феничка (встрепенувшись). Нет, что ты, нет, или, может, чуть-чуть... (Припоминая.) Это весна и любовь вступают на землю. (Вдруг неожиданно щелкает языком и спрыгивает на пол.) Занавес падает и колышется перед открытым окном.
Таня. Что ты, Феничка?
Феничка. Так... (Обнимает Таню и крепко целует ее.)
Таня (после молчания). А без меня... изменилось бы что-нибудь в доме?
Феничка (на коленях перед Таней). Как без тебя? Да я не могу и подумать. (Недоумевающе.) Как без тебя?
Таня. Ну, если бы я, например, и вправду ушла... (Не знает, как сказать; неестественно.) Ну, вышла бы замуж, может быть?..
Феничка (наивно и восторженно). Замуж? Замуж! Да мы и мужа оставили бы здесь, не отпустили...
Няня (в дверях столовой). Танюша! Таня. Я, нянечка.
Няня. Где ты тут?
Феничка (вскакивая). Няня, няня! Танечка наша замуж идет!.. (Тащит Няню.)
Няня. А ну тебя. Егоза! (Полувопросительно, робко.) Врет, небось?
Таня (встает и вздыхает). Да, нянечка, мы тут смеялись, шутили.
Феничка. Нет, не вру! Нет, не вру! Сама сказала! Няня. Только уж, матушка, так (делает жест к правым дверям) уж лучше совсем не выходи. Четвертый год, шутка сказать, четвертый год живут порознь!
Таня. Ну, няня! Оставь...
Няня. А что ну? Не правда, что ль? Кабы не ты, весь бы дом прахом пошел... Что к чаю-то?
Таня. Ничего мы в этом не знаем, не нам и судить. К чаю?.. Пойдем. (Проходит в столовую.) Феничка (отзывает Няню). Няня, няня! Минуточку...
Няня (возвращаясь). Чего еще?..
Феничка (торопливо ей шепчет). Нянечка. Няня! Где он? Ты знаешь! У всенощной? У которой? С кем? Не один?
Няня (отмахиваясь руками). Фу ты, Господи, Боже мой, будто рой пчел!
Феничка. Няня, скажи!
Няня (выждав паузу, раздельно). С купчихой, с вдовой, с Ферафонтовой, в трактире, должно быть... чай пьют. (Не выдерживает и кончает со смехом.)
Феничка (с досадой). Ты все, няня, смеешься! Няня. У, глаза-то, глаза! Уф! Беда с тобой, да и только. (Идет к двери.)
Феничка. Няня же!
Няня. Ну, нечего, нечего... Замуж-то, это, вижу я, кто-то другой захотел... (Уходит.) Феничка поворачивается, идет тихонько по комнате, твердо ступая с каблучка на носок, потом негромко и счастливо смеется и, подняв кончики платья, кружится и приседает. Из дверей кабинета, справа, выходит Григорий Иванович; в его руках длинные листы корректуры. Григорий Иванович (постояв). А Таня?
|
|
|
Феничка. Ах! (Оборачиваясь.) Там, с няней. Григорий Иванович. Я слышал тут смех, потом он замолк.
Феничка. Мы вам помешали работать. Что это? Книга? Статья? Как свиток!.. Скоро выходит?
Григорий Иванович. Скоро? Не знаю. Я устал от нее, да и вообще... Я так люблю, когда в нашем доме раздается вдруг смех, но это теперь бывает не часто. То есть все последние годы.
Феничка. Козьма Петрович смешил нас тут.
Григорий Иванович. Смех, как ветер весенний, подует, — и все куда-то ушло. Не так ли, Феничка? И пусть вопросы все и остались, вот что хоть тут (о корректурах): и смерть, и жизнь, и неразрешимость, а ничего будто и нет, свежий ветер все смыл. Феничка смеется. Что вы, Феничка?
Феничка. Вы со мной, как с большой.
Григорий Иванович. Вот что! Нет, Феничка, это я больше с собой.
Феничка (обиженно). А... так...
Григорий Иванович (не замечая тона ее, садясь). А мне уже странно подумать, что когда-то я был мальчуганом. Так много легло всего между тем и всем теперешним. А когда я сижу, как сейчас, опершись рукой на колено, то мне иногда вдруг покажется, что это уж даже не я, а будто сидит мой отец или дед. Они все так сидели. Я помню.
Феничка (опять внезапно искренне). Страсти какие! А вы не сидите так! Пауза.
Григорий Иванович. А когда я хожу один долго по комнате, вот так, в сумерках, то бывают минуты: мерещится, что ты уже совсем и не человек, а волк на снежной равнине, один, осужденный скитаться так — на века! (Встал в волнении.) Один с холодной, всякое тепло отрицающей книгой. Вы понимаете, Феничка, любовь или ребенок, все такое простое... как это может быть... да, как это может быть хорошо... (Задумывается.)
Феничка. Но отчего ж вы тогда не напишете Екатерине...
Григорий Иванович (как бы только увидев ее). Что? (Пауза.) Тани нет?
Феничка (робко). Там она...
Григорий Иванович. Пойдемте и мы. (Приостанавливаясь.) Вы на меня не сердитесь. Феничка (вспыхнув). Ну что вы! Идут налево.
Из правых дверей выходят полковник Кедров и Козьма Петрович.
Козьма Петрович. А следом за вами и мы-с... Вот только здесь где-то шахматы...
Григорий Иванович. Идемте полковник. Полковник. Мы следом за вами. (Оглядываясь.) А где же Татьяна Ивановна? (Несколько медлит идти, и когда Григорий Иванович с Феничкой вышли, говорит Козьме Петровичу, понижая голос.) И вот, чтобы вам довершить мою мысль, я могу формулировать так. Должен быть центр бытия, как в жизни семьи, государства, как должна быть идея в жизни целой эпохи. И в каждой семье такой центр: двое любящих в середине; от них тепло всем: и малым, и старым, и тем, что жить не научились еще, и тем, что уже позабывают, как жить.
Козьма Петрович (схватывая его за руку). Да, да, и таким бездомным, как мы... со стороны прилетающим на чужой гостеприимный очаг. Как вы прекрасно это сказали!
Полковник (почти надменно). То есть кто это — мы?
Козьма Петрович (сконфуженно). То есть... Это я о себе-с... И о сестрице-с. Полковник. Точно что и о сестрице. (Идет.) Козьма Петрович по пути роняет шахматы и начинает их подбирать; слышен слабый звонок через комнаты.
Козьма Петрович (шепотом). Верно, Кириллушка... А может быть... может быть, и сестрица-с...
Полковник (с дверей). Няня, звонок!
Няня. Слышу, слышу, сударь. Иду. Это что еще? (Про шахматы.) Ах ты, Господи, все со своими игрушками! (Проходит комнату, торопясь.) Полковник (оборачиваясь к Козьме Петровичу, который собрал, наконец, шахматы). И если в этом доме один угас очаг...
Козьма Петрович. Старички-с.
Полковник. А другой уже явно теперь не наладится...
Козьма Петрович (горячо). Как знать, полковник. Я каждый день Господа Бога молю о возвращении Катеньки. И сестрица Клеопатра Петровна вместе со мной...
Полковник (насмешливо). И сестрица... (Резко и гордо.) То это, может быть, я, я зажгу его здесь. (Уходит.)
Козьма Петрович (бормоча растерянно и несколько обиженно). То есть с Танечкой? Танечка-с?
Через немного мгновений очень быстро справа входит в комнату молодая дама, высокая, в дорожном платье английского типа; лицо закрыто дымной зеленоватой вуалью, через плечо надета коричневая потертая сумочка. Няня едва поспевает за ней.
Дама (быстро входя). Где же он? Где? Или нет... Постой, нянечка, погоди. (Останавливается.) Погоди и никому не сказывай. Я, может быть...
Няня (ловит руку ее, целует в восторге). Княгинюшка, матушка, вот Господь нам с небес солнышко послал.
Екатерина Борисовна. Постой же, няня. (Пауза.) Я тенью хотела бы пройти здесь, коснуться невидимая... Я, может быть, няня, сегодня же и назад. Сейчас.
Няня (смеется счастливо). Скажут тоже... Причудница вы моя, золото вы мое...
Екатерина Борисовна. Никто не видал еще, кроме тебя. Когда я коснулась звонка, сердце (обрывает)... упало. Все по-старому. И тихо, как тихо!.. Няня, не страшно тебе, что я тут?
Няня. Господи Иисусе Христе...
Екатерина Борисовна. Не страшно? Нет? А не кажется, няня, тебе, что я точно выходец с того света, что меня тут от жизни отрезали, давно! Что и сама я, как мертвая, нянечка? (Последние слова у нее выходят почти с отчаянием, опускает голову на плечо старухи.)
Няня (тихо крестит ее). Господи, сохрани и помилуй от всякого злого наваждения голубку мою, красавицу мою... Господи, сохрани ее и помилуй. Это наши покойнички спят, прибрали без вас... Екатерина Борисовна. Да, да, нянечка, знаю...
Няня. Оба в могилках покоятся.
Екатерина Борисовна. Покойники, няня, только в могилах?
Няня. Ах ты, Господи милостивый, помилуй нас грешных...
Когда они так стоят и Няня шепчет какую-то невнятную полумолитву, полу заклинание, раздается характерный стук в окно вербой. Екатерина Борисовна выпрямляется, как ивовый прут, тонкая, напряженная.
Екатерина Борисовна. Это он, нянечка... Гриша?
Няня. Григорий Иваныч наш в комнатах, я вам докладывала, только что к чаю прошли. И не чуют там счастья свово...
Екатерина Борисовна. Няня!
Няня. Молодой барин это, Кирилл Иваныч, вербой в окошко стучат: отворяй, дескать, старая, ото всенощной!
Екатерина Борисовна. Точно к самому сердцу кто подошел и постучал. Ты никому не говори там. И проводи его... Кирилла — по коридору... и задержи.
Няня. Да уж известно, сначала Григория Иваныча обрадовать надобно. Сильный звонок. Няня идет отворять.
Екатерина Борисовна. Ах, какой свет! (Быстро подходит, тушит зажженные Феничкой свечи.)
Няня (в дверях). Ась?
Екатерина Борисовна. Молчи, няня. Хочу. Теперь в залу свет падает только слева, разделяя ее на две неравные части: меньшую — освещенную и большую — в полупотемках. В освещенных дверях появляется Феничка, шепча тихонько: «И кто их опять потушил?..» Затем она подбегает к окну, не видя Екатерины Борисовны, скользнувшей в темноту, и отстраняет белеющую занавесь. В светлом платье, светлым пятном, далеко откинулась Феничка за окно — воздушная, будто сквозная: так глядит она несколько тихих секунд и вдруг, издав хрупкий звук, опускается на окно: полувскрикнула, закрыла руками лицо; потом стало слышно еще через секунду, что она очень, очень тихо заплакала.
Екатерина Борисовна (порывисто откинула вуаль, подошла к ней). Что с вами? О чем вы?
Феничка (сквозь плач, не понимая, кому говорит). Он... он с кем-то... Он с дамой! Пауза краткая и полная, как слеза первой девической юной обиды. (Вдруг поднимая лицо.) Кто это? Аи!
Екатерина Борисовна (тихо). О чем же вы? Он провожал кого-то? Да? Или его провожали? (Прижимает девушку к себе и склоняет лицо к ней с неожиданно пробудившейся нежностью.)
Феничка (шепчет). Но кто вы? Кто вы? Екатерина Борисовна. И это все? Или, может быть, он ее поцеловал?
Феничка (с испугом). Ах, нет, нет! (Затихая.) Но кто же вы?
Екатерина Борисовна. И я не знаю, кто ты. Разве кто-нибудь знает друг друга? И не все ли это равно? О, я несчастней тебя, это, наверное... Но ты слышишь: на щеке у тебя — это живая слеза. Моя слеза! (Как бы в забытьи.) И есть еще на свете любовь, и есть еще великая нежность, невинность, детская радость.
Феничка (покоряясь словам). Вы баюкаете меня, и я как во сне...
Екатерина Борисовна. И вся эта жизнь, полная любви, трепета... ах! Все это мимо... мимо... (Касается глаз.)
Феничка. О, как я вас полюбила!.. Но кто вы?
Екатерина Борисовна (о своем). Какой милый, несбыточный сон — русский сон, снящийся мне на чужбине! Милая девочка, поди и потихоньку скажи Григорию Ивановичу, что я зову его сюда.
Феничка (откидываясь). Вы? Так, может быть, вы...
Екатерина Борисовна. Да.
Феничка (слабо вскрикивая). Вы... жена Григория Иваныча?..
Екатерина Борисовна. Только пусть никто не услышит.
Феничка (тихо, ступая уже и здесь осторожно). Да. Хорошо, да.
В те несколько мгновений, пока остается одна, Екатерина Борисовна овладевает собою, и когда Григорий Иванович входит, быстрым движением откинув машинально вторую половину дверей так, что свет упал на жену, он видит ее мгновенно освещенную: высокую, узкую, в строгом платье, строгую, с поднятой вуалью, смертельно бледную. Так они стоят долгое мгновение.
Григорий Иванович. Катя, ты? Она молчит. Это... вы?
Екатерина Борисовна (после глубокой паузы, нервно задыхаясь). Не знаю, я ли. Вы не ждали меня? Пауза.
Григорий Иванович. Я не переставал тебя. Катя, ждать. Я ждал тебя каждый день.
Екатерина Борисовна. Как я уехала?
Григорий Иванович. Как ты уехала тайком от меня.
Екатерина Борисовна. Зачем ты ждал? (Подчеркивая слово: зачем. Пауза.) Я не надолго к тебе. Я уеду... сегодня же. Да. Я хотела бы только увидеть тебя, дом, всех вас, Россию. Ты не узнал бы меня, если бы я и осталась. Ведь я... уже не люблю тебя. Но и от моей ненависти к тебе ничего не осталось. Что же ты ничего не говоришь? О, ты, ты теперь был бы доволен мной, если бы... если бы я (со стоном)... не была вся как мертвая.
Григорий Иванович (подходит к ней; говорит вместо ответа). Катя, здравствуй. Она молчит. Ты как видение. Как ты вошла? Вы вошли совсем незаметно.
Екатерина Борисовна. Так ты ждал меня каждый день? И ты... не гонишь меня. Он молча глядит на нее.
(Протягивает ему руку в дорожной перчатке.) Я, может быть, и останусь здесь... немного. Перед тем, как... ну, это все равно тебе. Помни только: ты так хотел. Это ты сам хотел, чтобы я стала такая (со смешком): как свечка, как спичка... или нет — как просвирка, сухая, черствая, третьегодняшняя... (Опущенная на стол рука трогает инстинктивно забытые листки корректуры; берет машинально, читает.) «И чтобы стать над жизнью, надо преодолеть все земное: и чувства, и страсти, и земную тоску; надо землю, как дом, отвергнуть, а тоску принять, как радость, как освобождение»... Твоя книга.
Григорий Иванович (с горькой иронией). Моя гордая, моя одинокая книга. Ты останешься здесь совсем, и ты не покинешь меня.
Екатерина Борисовна (раздельно). Твоя одинокая книга. (Медленно приближается к нему и вдруг неожиданно схватывает обеими руками его голову и в порыве самозабвения сжимает ее тонкими, сильными нервной стой руками.) Ненавижу, ненавижу тебя все по-прежнему... Ах! (Откидывает его.)
Григорий Иванович. И раньше ты добавляла всегда: и люблю.
Екатерина Борисовна. Да, и тебе никогда этого не было нужно. Страсть моя обжигала тебя, как огонь, и это чтобы ты от нее не бежал, я от тебя убежала. (Душевный порыв вдруг покидает ее; опускается в кресло.)
Григорий Иванович остается один, потом подходит к ней, склоняет колени возле нее, снимает перчатки и тихо целует по несколько раз, один за другим, ее тонкие пальцы. Пауза.
Но ты не бойся, одинокий мой друг, мне уже нечем теперь ни любить, ни ненавидеть. Я все поборола в себе и вернулась... безо всего: нечем жить. Пауза.
Григорий Иванович. Катя, а ты не думаешь, что кто-то оттуда склонял и мою голову властной рукой. Смотри — седина. (Пауза.) И я не знаю уже, прав ли я был в своих гордых мечтаниях.
Екатерина Борисовна. И жестоких. Григорий Иванович. Да, и жестоких. Но в эту свою кровную мысль о победе над смертью через... целомудрие... Всегда трудно мне говорить это слово...
Екатерина Борисовна. Трудно тебе? Григорий Иванович. Да, с некоторых пор. Оно начинает казаться мне иногда каким-то фальшивым, обманным.
Екатерина Борисовна. Вот как... Не поздно ли?
Григорий Иванович. Не знаю. Не знаю. Но ведь в эту идею и я вложил всю свою жизнь. Пауза.
Екатерина Борисовна. Неужели я... дома? (Пауза.) Я тебе расскажу, как я приехала. Ты слушай. Верона — ты не был там — это самый грустный из всех городов, какие я знаю. Там гробница Джульетты, но я не о ней. Там на piazza dell'Erbe, где я сидела... во вторник, одна, между торговок стоит статуя Девы Марии с веночком на голове золотым, почерневшая, маленькая. Подожди, ты слушаешь?
Григорий Иванович (поникшим голосом). Слушаю. (Непрестанно целует бледные руки жены, низко склоняясь головой.)
К концу слов о почерневшей Мадонне в дверях появляется девочка Ксения, смуглая и черная, как уголек; в руках ее игрушечный гипсовый домик со свечой; домик светится весь изнутри красными и зелеными окошечками, желтою дверью. Она несет его тихо, осторожно, как свое детское счастье, и сама светясь, зная, что ее не видит никто. Вдруг, дойдя до середины комнаты, она замечает Григория Ивановича на коленях и склоненную над ним женщину. Она делает в недоумении шаг или два вперед, с величайшей осторожностью стараясь разглядеть, кто это, и закрывая от них свечу своего домика; потом быстро тушит ее и, послушав еще, спешно крадучись, черным клубочком исчезает, незамеченная. Екатерина Борисовна. И тихий фонтан у ног ее, и течет вода непрестанно, не как в фонтанах больших городов, не только по праздникам, не для парада, а как сердце, что медленной кровью исходит, исходит и все не изойдет, само упиваясь смертной тоской.
Голос Кирилла (справа). И почему нельзя? Няня (за сценой). А потому. Нельзя, говорят! Много знать будешь, скоро...
Кирилл (за сценой). Старше тебя не стану авось. Клеопатра Петровна, тогда мы кругом!
Няня (за сценой). Я давно тебе говорю, что кругом...
Екатерина Борисовна (торопясь досказать). И что же случилось? Сидела, слушала воду, сама этим шелестом исходила и вдруг подняла глаза, а на часовой башне стрелка... стрелка тихо подвинулась на моих глазах. И ничего больше. Время увидела. Время идет, жизнь уходит. (Пауза.) Встала, пошла на вокзал. Сюда. (Пауза.) Поглядеть тебя и уехать. (Целует его волосы.) Все тот же твой, особенный запах.
Налево слышен веселый шум, поднятый Кириллом.
Кирилл (за сценой). Капитан! Сюда, на подмогу!
Козьма Петрович (за сценой). Положим, что я и не совсем капитан...
Кирилл (за сценой, весело). Тогда свое капитанство заработайте штурмом!
Екатерина Борисовна (прислушиваясь). Ах, юность будем встречать. Довольно!
Няня (в полуоткрытые двери, запыхавшись). И что мне с ними делать? Чистые безобразники!
Екатерина Борисовна (встала, идет к дверям, уже владея собой, улыбаясь и сразу, чудом, вся светлая). Всех, няня, пусти, что ты? В дверях, сразу примолкнув: Няня, Кирилл, Козьма Петрович, Клеопатра Петровна, немного спустя: Полковник и Феничка; нет только Тани и Ксении. Вы не узнали меня? Вы — Кирилл? Но Козьма Петрович раньше всех бросается к ней и припадает к ее рукам.
Козьма Петрович. Екатерина Борисовна! Но каким же вы чудом? Вот уж истинно чудо-с... Точно по воздуху, на дирижабле-с.
Екатерина Борисовна (целует его). Здравствуйте, здравствуйте, милый Козьма Петрович...
Клеопатра Петровна (локотком отстраняя его). Братец... Вы всегда вперед. Княгинюшка наша...
Феничка (Кириллу). А я знала, я раньше всех знала...
Няня. Ты? Не совсем-то ты!
Феничка. Нет, я, я, да только молчала, а ты всем разболтала, ты, старая!
Полковник. Позвольте, княгиня, приветствовать вас.
Екатерина Борисовна. Да что вы все меня зовете княгиней? Полковник? Не стыдно вам? Полковник. По русским обычаям титул хранится и замужем.
Екатерина Борисовна. Да если и так, то только княжна. (Со странной улыбкой, вкладывая свой смысл.) Княжна Дубенская. Да, пожалуй, итак... Полковник. Гм... Да. Вы любите точность? (Быстро взглядывает на мужа.)
Козьма Петрович (пока все здороваются, стоит возле Григория Ивановича; не зная, как выразить чувства, и не умея совладать с ними, схватил его за рукав и теребит сквозь слезы). Григорий Иванович, голубчик вы мой... а ведь это точно с небес... чудо-с! Позвольте мне вас поцеловать-с.
Клеопатра Петровна. Драгоценная наша Екатерина Борисовна, надолго вы к нам-с?
Козьма Петрович (отскакивает от Григория Ивановича и дергает сестру за рукав). Сестрица! Что за вопрос!
Екатерина Борисовна (в легком замешательстве). Не знаю. (Кириллу.) Но что же вы?
Кирилл все стоит поодаль, смущенный; он в простой мягкой рубашке, менее красив, чем сестра, но у них есть нечто общее: страшно русское, простое, ровное.
Он совсем отвык от меня. (Подходит к нему сама, берет за плечи, как бы желая поднять, как маленького, и крепко целует его.)
Кирилл. Здравствуйте.
Клеопатра Петровна. (ни горячие ламентации брата). И что же тут особенного, что я спросила, и ничего я особенного не вижу. Полковник. Вы прямо из дальних краев?
Екатерина Борисовна. И как он похож на тебя! (Полковнику.) Из Италии.
Григорий Иванович. Кирилл? Да, верно, фамильное... Ты, Катя, устала?
Козьма Петрович (стыдя). Ах, сестрица!
Екатерина Борисовна. Я? Нисколько, нисколько! А где ж... Где же Таня?
Феничка. А, кажется, няня пошла за ней. Таня у Ксении.
Екатерина Борисовна. Ах, Ксения! Я знаю, Григорий Иванович писал мне, когда ее взял... в дом... Давно.
Феничка. Ах, она любит Григория Ивановича! Они ведь обе ничего, ничего не знают еще...
Екатерина Борисовна (с живостью). А где они? Я к ним пройду.
Феничка. И я, и я с вами — я вас провожу. (Увлекает Екатерину Борисовну.) Полковник. Пойдемте и мы к Татьяне Ивановне.
Григорий Иванович и Полковник следуют за Феничкой.
Клеопатра Петровна (продолжая говорить и одновременно оглядывая себя в ручное зеркальце). И еще раз скажу, что я приличия понимаю не хуже вас, братец!
Козьма Петрович (сильно обозлившись). Не хуже вас, братец! Вы бы еще своими остротами для встречи начали б потчевать-с.
Клеопатра Петровна. Мои остроты? (Улыбаясь довольно.) Они не хуже ничьих других. А что, братец, шаль там назади, аккордно лежит? Козьма Петрович. Тьфу!
Клеопатра Петровна (уже перед большим зеркалом, мечтательно). Небось, когда мы были молоды, и мы красавицей слыли. А полковник наш все о Танечке обмирает. Старичок! Нет того, чтобы... (Повертываясь.) Оно и теперь, хоть прежнего очарования полностью, конечно, и нет, а все ж таки ничего. А вуальку, братец, заметили? Заграничная. Нам бы такую...
Козьма Петрович (свирепо, в упор ей). Дура вы-с!
Клеопатра Петровна (опешив). Как? Козьма Петрович. Дура вы-с, говорю! Набитая.
Клеопатра Петровна вся оседает, теряется и вдруг жалостно, по-детски плачет; гнев Козьмы Петровича тоже быстро спал, он задвигал носом, достал красный, с темной каймой шаток. Пауза.
Клеопатра Петровна (плачет). Сестрица...
Клеопатра Петровна продолжает плакать. Сестрица-с! Ну, будет, будет вам... Я, конечно, того... виноват-с...
Клеопатра Петровна. Меня не трудно, братец, обидеть... А ведь вы... (Всхлипывает.)
Козьма Петрович. Пойдемте, сестрица, не хорошо-с. Надо себя соблюдать.
Клеопатра Петровна. А ведь вы у меня только один во всем свете, братец...
Козьма Петрович. Ручку, сестрица-с... (Смахивает слезу.) И сюда идут-с.
Клеопатра Петровна (дает ему руку и улыбается сквозь слезы). Бог вас, братец, простит... В дверях, быстро возвращаясь, Екатерина Борисовна, с ней Таня.
Екатерина Борисовна (очень взволнованная). Но о чем она, эта девочка... Ксения... О чем так рыдала?
Таня. С ней это случается. Она взволновалась чего-то. Прибежала отсюда с игрушечным домиком и прямо ко мне.
Екатерина Борисовна. С домиком? Таня. Да. Она брату в подарок готовила...
Екатерина Борисовна (в раздумье). А когда увидала меня, еще больше заплакала... Она узнала меня?
Таня. Она вас знает по вашим портретам.
Козьма Петрович. Как же-с! Часами от них не отходила бывало-с. Она у нас как уголек: она все молчит, она дитя еще-с, но у нее внутри великий огонь-с.
Екатерина Борисовна (повторяя). Великий огонь.
Полковник (в дверях). Ну что же, Козьма Петрович, видно сегодня нашу войну миром кончим?
Козьма Петрович. Видно, что так. Хотя на правом фланге, я вам скажу, у меня-с...
Полковник. Ничего у вас нет ни на правом и ни на левом.
Оба скрываются в дверях.
Клеопатра Петровна (уходящему брату голосом, полным слез и восхищения). Ах, братец, вуалька-с... (Кротко.) А я, Танечка, пойду там по хозяйству, няне что-нибудь помогу... И сумочка... (Робко подходя, гладит ее; сама себе на ходу.) Ну, иду, иду...
Феничка (в дверях чуть не сталкивается с Клеопатрой Петровной). Ах, Клеопатра Петровна, простите! (Быстро подбегает к Екатерине Борисовне; шепчет ей, торопясь и смеясь, счастливая.) Я вам забыла сказать: это она была! (Кивает вслед Клеопатре Петровне.) Я не разглядела ее. Екатерина Борисовна не понимает. Кирилл с ней шел. (Смеется и убегает.) Ну, я не буду мешать — мешать — никому!
Екатерина Борисовна. Таня, а ты мне рада? Таня. Я рада вам. Я очень рада вам.
Екатерина Борисовна (глядит на нее). Но какая ты стала! Какая в тебе красота, Таня...
Таня (тихо). Не говорите мне о моей красоте.
Екатерина Борисовна. И какая в тебе тайная сила. (Пауза.) Но ты не рада мне. Ты такая спокойная.
Таня. Я всегда спокойная, Катя.
Екатерина Борисовна. А я беспокойная, вся. Ты не будешь любить меня. Впрочем, теперь я другая.
Таня. Вы хотите вернуться туда?
Екатерина Борисовна. Говори мне «ты». Погоди. Что это там? Ах, Вербная всенощная... За окном вдруг явственно послышались детские голоса; легкий ветерок колеблет занавесь; и на темном мягком фоне открытого окна, и за белыми занавесями видны бумажные фонарики проходящих по улице людей.
(У окна.) Смотри, смотри... Ну разве не русский сон, не небывалый? Где я? Милая Таня, ты стоишь и молчишь, точно ты старшая, точно какая-то мудрость тихая в тебе. Откуда она, и почему мне не дано ее знать никогда? Как ты хорошо улыбнулась, ты точно сказала мне «да» на что-то мое.
Глядят на улицу; смутный шум оживления в доме и по-весеннему мягкие голоса с улицы не нарушают праздничной тишины прозрачной Вербной субботы. Смотри, точно ангелы.
Таня. Ты узнаешь их?
Екатерина Борисовна. Это... это соседские: те, что напротив живут! Но их всего было две.
Таня. И еще две было крошечных, а теперь и они подросли.
Екатерина Борисовна. Четыре девочки. (Пауза.) Гриша... с ней сейчас?
Таня. С Ксенией.
Екатерина Борисовна (у окна). Стоят, позвонили и ждут. Божья лесенка. Тишина. Вдруг Екатерина Борисовна опускается в кресло и, собрав в последнюю фразу все отходящие силы, разбитым звенящим голосом говорит. Таня, Таня, но отчего тот ребенок рыдал? Таня тихо становится рядом с ней и прижимает голову ее к себе с безмолвной лаской. За окном теперь ясно видно четыре детские свечки: одна за другой — уступами лесенки.
Действие второе
Сплошное с
