VIII. Почему массы вторгаются всюду, во все и всегда не иначе как насилием

 

Начну с того, что выглядит крайне парадоксальным, а в действительности проще простого: когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулись настежь, душа его для них закрылась наглухо.

Но непреложное право на собственный взгляд без каких либо предваритель­ных усилий его выработать как раз, и свидетельствует о том абсурдном состоянии человека, которое я называю «массовым возмущением». Это и есть герметизм, закупор­ка души. В данном случае – герметизм сознания. Человек обзавелся кругом понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне нужды не чувствуя, окончательно замыкается в этом кру­гу. Таков механизм закупорки.

 

Массовый человек ощущает себя совершенным? Самознание у не­го поистине райское.

Природный душевный герметизм ли­шает его главного условия, необходимого, чтобы ощутить свою неполноту, – возможности сопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя и все­литься в ближнего. Но заурядная душа неспособна к пере­воплощению – для нее, увы, это высший пилотаж. Словом, та же вечная разница, что между тупым и смышленым. Один замечает, что он на краю неминуемой глупости, силится отпрянуть, избежать ее и своим усилием укрепляет разум. Другой ничего не замечает: для себя он – само благоразумие, и отсюда та завидная безмятеж­ность, с какой он погружается в собственный идиотизм.

 

 

Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые можно опереться.

Культуры нет, если к любым, даже край­ним взглядам нет уважения, на которое можно рассчиты­вать в полемике (Кто в споре не доискивается правды и не стремится быть правдивым, тот интеллектуально варвар. В сущности, так и обстоит с массовым человеком, когда он говорит, вещает или пишет). Культуры нет, если экономические свя­зи не руководствуются торговым правом, способным их за­щитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдать искусство.

 

Всеми признано, что в Европе с некоторых пор творят­ся «диковинные вещи». В качестве примера назову две – синдикализм и фашизм. 3

Под маркой синдикализ­ма и фашизма впервые возникает в Европе тип человека, который не желает ни признавать, ни доказывать право­ту, а намерен просто напросто навязать свою волю. Вот что внове – право не быть правым, право на произвол. Я считаю это самым наглядным проявлением нового поведе­ния масс, исполненных решимости управлять обществом при полной к тому неспособности. Политическая позиция предельно грубо и неприкрыто выявляет новый душевный склад, но коренится она в интеллектуальном герметизме. Массовый человек обнаруживает в себе ряд «представле­ний», но лишен самой способности «представлять». И даже не подозревает, каков он, тот хрупкий мир, в котором жи­вут идеи. Он хочет высказаться, но отвергает условия и. предпосылки любого высказывания. И в итоге его «идеи» не что иное, как словесные вожделения наподобие жесто­ких романсов. Масса – это форма насилия над индивидом.

 

Выдвигать идею означает верить, что она разумна и справедлива, а тем самым верить в разум и справедли­вость, в мир умопостигаемых истин. Суждение и есть обра­щение к этой инстанции, признание ее устава, подчинение ее законам и приговорам, а значит, и убеждение, что луч­шая форма сосуществования – диалог, где столкновение доводов выверяет правоту наших идей. Но

массовый чело­век, втянутый в обсуждение, теряется, инстинктивно про­тивится этой высшей инстанции и необходимости уважать то, что выходит за его пределы. Отсюда и последняя «новинка» – оглушивший Европу лозунг: «хватит дискутиро­вать», – и ненависть к любому сосуществованию, по своей природе объективно упорядоченному, от разговора до пар­ламента, не говоря о науке. Иными словами, отказ от сосу­ществования культурного, то есть упорядоченного, и откат к варварскому. Душевный герметизм, толкающий массу, как уже говорилось, вторгаться во все сферы общественной жизни, неизбежно оставляет ей единственный путь для вторжения – прямое действие. Насилие…

Обращаясь к истокам нашего века, когда-нибудь отме­тят, что первые ноты его сквозной мелодии прозвучали на рубеже столетий среди тех французских синдикалистов и роялистов, кто придумал термин «прямое действие» вкупе с его содержанием. Человек постоянно прибегал к насилию.

Нелишне вспомнить, что, когда бы и из каких бы по­буждений ни вторгалась масса в общественную жизнь, она всегда прибегала к «прямому действию». Видимо, это ее природный способ действовать. И самое веское подтвержде­ние моей мысли – тот очевидный факт, что теперь, когда диктат массы из эпизодического и случайного превратился в повседневный, «прямое действие» стало правилом.

Все человеческие связи подчинились этому новому по­рядку, упразднившему «непрямые» формы сосуществова­ния. В человеческом общении упраздняется «воспитан­ность». Словесность как «прямое действие» обращается в ругань. Сексуальные отношения утрачивают свою много­гранность.

Грани, нормы, этикет, законы писаные и неписаные, право, справедливость! Откуда они, зачем такая усложнен­ность? Все это сфокусировано в слове «цивилизация», корень которого – civis гражданин, то есть горожа­нин, – указывает на происхождение смысла. И смысл все­го этого – сделать возможным город, сообщество, сосуще­ствование. Потому, если вглядеться в перечисленные мной средства цивилизации, суть окажется одна, Все они в итоге предполагают глубокое и сознательное желание каждого считаться с остальными. Цивилизация – это прежде всего воля к сосуществованию. Дичают по мере того, как пере­стают считаться друг с другом. Одичание – процесс разоб­щения. И действительно, периоды варварства, все до еди­ного, – это время распада, крушение крохотных группиро­вок, разъединенных и враждующих.

 

Высшая политическая воля к сосуществованию вопло­щена в либеральной демократии. Это первообраз «непря­мого действия», доведший до предела стремление считаться с ближним. Либерализм – правовая основа, согласно кото­рой Власть, какой бы всесильной она ни была, ограничива­ет себя и стремится, даже в ущерб себе, сохранить в госу­дарственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает и чувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству. Либерализм – и сегодня стоит об этом помнить – предел великодушия: это право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благород­ный клич, когда-либо прозвучавший на Земле. Он возве­стил о решимости мириться с врагом, и – мало того – вра­гом слабейшим. Трудно было ждать, что род человеческий решится на такой шаг, настолько красивый, настолько парадоксальный, настолько тонкий, настолько акробати­ческий, настолько неестественный. И потому нечего удивляться, что вскоре упомянутый род ощутил противопо­ложную решимость. Дело оказалось слишком непростым и нелегким, чтобы утвердиться на Земле.

 

Уживаться с врагом! Управляться с оппозицией! Не ка­жется ли уже непонятной подобная покладистость? Ничто не отразило современность так беспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюду аморфная мас­са давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие оппозиционные ростки. Масса – кто бы подумал при виде ее однородной скученности! – не желает ужи­ваться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, она ненави­дит смертно.

 

IX. Одичание и техника

Крайне важно помнить, что положение дел в современ­ном мире само по себе двусмысленно. Именно поэтому я изначально внушал, что любое явление современности – и особенно восстание масс – подобно водоразделу. Каждое из них не только может, но и должно толковаться двояко, в хорошем и плохом смысле. Эта двойственность коренится не в нашей оценке, а в самой действительности. Причина не в том, что под разным углом зрения современная обста­новка может казаться хорошей или плохой, а в том, что сама она таит двоякую возможность победы или гибели.

 

Восстание масс в итоге может открыть путь к новой и небывалой организации человечества, но может привести и к катастрофе. Нет оснований отрицать достигнутый про­гресс, но следует оспаривать веру в его надежность. Реали­стичней думать, что не бывает надежного прогресса, нет такого развития, которому не грозили бы упадок и вырож­дение.

 

В истории все осуществимо, все что угодно, – и не­прерывный подъем, и постоянные откаты. Ибо жизнь, оди­ночная или общественная, частная или историческая,– это единственное в мире, что нерасторжимо с опасностью. Она складывается из превратностей.

С наибольшей силой эта общая истина проступает в та­кие «критические моменты», как наш.

Но следует избегать тяжелейшего греха корифеев XIX века – притупленного чувства ответственности, которое вело их к утрате тревоги и бдительности.

в мире сегодня господствует дикарь Naturmensch, внезапно всплывший со дна цивилизации. Цивилизован мир, но не его обитатель – он даже не заме­чает этой цивилизованности и просто пользуется ею, как дарами природы. Ему хочется автомобиль, и он утоляет желание, полагая, что автомобиль этот свалился с райского древа.

 

В душе он не догадывается об искусственной, почти неправдоподобной природе цивилизации, и его восхищение техникой отнюдь не простирается на те основы, которым он обязан этой техникой.

 

Глубокий и проница­тельный, при всей его маниакальности, Шпенглер – и тот представляется мне чрезмерным оптимистом. Он убежден, что на смену «культуре» приходит «цивилизация», под ко­торой он понимает, прежде всего, технику. Представления Шпенглера о «культуре» и вообще об истории настолько далеки от моих, что мне трудно даже опровергать его вы­воды. Лишь перескочив эту пропасть, можно привести оба воззрения к общему знаменателю и тем установить расхождение: Шпенглер верит, что техника способна суще­ствовать и после того, как угаснет интерес к основам культуры, – я же в это поверить не решаюсь. В основе техники – знание, а знание существует, пока оно захваты­вает само по себе, в чистом виде, и неспособно захватить, если люди не захвачены существом культуры.

 

С техникой сжился, но не техникой жив человек.

Словом, надо помнить, что современный интерес к тех­нике еще не гарантирует – или уже не гарантирует – ни ее развития, ни даже сохранения. Техницизм не зря счита­ется одним из атрибутов «современной культуры», то есть культуры, которая вбирает лишь те знания, что приносят материальную пользу. Потому-то, рисуя новые черты, обретенные жизнью в XIX веке, я сосредоточился на двух – либеральной демократии и технике (Строго говоря, либеральная демократия и техника так тесно связаны и переплетены, что немыслимы одна без другой, и хотелось бы найти ка­кое-то третье, всеобъемлющее понятие, которое стало бы наименованием XIX века, его именем нарицательным). Но меня, по­вторяю, пугает та легкость, с которой забывают, что душа техники – чистая наука и что их развитие обусловлено од­ним и тем же. Никто не задумывался, чем должна жить душа, чтобы в мире жили подлинные «люди науки»? Или вы всерьез верите, что, пока есть доллары, будет и наука?Это соображение, для многих успокоительное, – лишний признак одичания.

Философия не нуждается ни в покровительстве, ни в симпатиях массы. Она заботится, чтобы в ее облике не возникло ничего утилитарного (См.: Аристотель. Метафизика, 893 а, 10), и тем полностью осво­бождается от власти массового мышления. Она по сути своей проблематична, сама для себя загадочна и рада своей вольной участи птиц небесных. Нет нужды, чтобы с ней считались, ей незачем навязывать или отстаивать себя. И если кто-то извлекает из нее пользу, она по-человечески рада за него, но живет не за счет чьей-то выгоды и не в расчете на нее. Да и как ей претендовать на серьезное от­ношение, если начинает она с сомнений в собственном су­ществовании и живет лишь тем, что борется с собой не на жизнь, а на смерть? Однако оставим философию, это раз­говор особый.

X. Одичание и история

Природа всегда налицо. Она сама себе опора. В диком лесу можно безбоязненно дикарствовать.

Цивилиза­ция не данность и не держится сама собой.

Романтики были поголовно помешаны на сценах наси­лия, где низшее, природное и дочеловеческое, попирало человеческую белизну женского тела, и вечно рисовали Леду с распаленным лебедем, Пасифаю с быком, настигну­тую козлом Антиопу. Но еще более утонченным садизмом их привлекали руины, где окультуренные, граненые камни меркли в объятиях дикой зелени. Завидя строение, истый романтик, прежде всего, искал глазами желтый мох на кров­ле. Блеклые пятна возвещали, что все только прах, из ко­торого поднимутся дебри.

 

Юмор для романтиков – какова ирония! – это всего лишь душа природы – жидкости, движущиеся в теле человека… Потом названные гормонами… Романтизм – это не всхлипы у ручья…

РОМАНТИКИ - ЖЕСТОКИЕ ЛЮДИ.

Грешно смеяться над романтиком. По своему он прав. За невинной извращенностью этих образов таится живо­трепещущая проблема, великая и вековечная: взаимодейст­вие разумного и стихийного, культуры и неуязвимой для нее Природы. Оставляю за собой право при случае занять­ся этим и обернуться на сей раз романтиком.

Но сейчас я занимаюсь обратной проблемой, – как ос­тановить натиск леса.

С развитием цивилизация становится все сложней и запутанней. Проблемы, которые она сегодня ставит, архи­трудны. И все меньше людей, чей разум на высоте этих проблем. Наглядное свидетельство тому – послевоенный период. Восстановление Европы – область высшей матема­тики и рядовому европейцу явно не по силам. И не пото­му, что не хватает средств. Не хватает голов. Или, точнее, голова, хоть и с трудом, нашлась бы – и не одна, – но иметь ее на плечах дряблое тело срединной Европы не хочет.

Разрыв между уровнем современных проблем и уров­нем мышления будет расти, если не отыщется выход и в этом главная трагедия цивилизации. Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с быстротой и легкостью, уже недоступной человеческому восприятию.

 

Словом, речь идет об истории.

 

Историческое знание – первейшее средство сохранения и продления стареющей цивилизации, и не потому, что дает рецепты ввиду новых жизненных ос­ложнений– жизнь не повторяется, на потому, что не дает перепевать наивные ошибки прошлого. Однако, если вы помимо того, что состарились и впали в тяготы, ко все­му еще утратили память, ваш опыт, да и все на свете, вам уже не впрок. Я думаю, что именно это и случилось с Ев­ропой. Сейчас самые «культурные» слои поражают истори­ческим невежеством.

 

и большевизм, и фашизм, две политические «новинки», возникшие в Европе и по соседству с ней, от­четливо представляют собой движение вспять. И не столь­ко по смыслу своих учений – в любой доктрине есть доля истины, да и в чем только нет хотя бы малой ее крупицы, – сколько по тому, как допотопно, антиисторически используют они свою долю истины.

 

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: