Джанки. Исповедь неисправимого наркомана

Уильям С. Берроуз

Джанки. Исповедь неисправимого наркомана

 

Предисловие переводчика

 

После публикации в России романа «Naked Lunch» (в русском переводе «Голый Завтрак»; издательство «Глагол») имя Уильяма Берроуза перестало быть загадкой для отечественного читателя. Один из самых скандальных писателей нашего времени – Уильям Сьюард стал рок-н-роллом задолго до того, как был придуман сам рок-н-ролл. Классик «Разбитого Поколения», шутя, он разломал структуру классического романа, указав выход многим молодым писателям, тоже ставшим, в свою очередь культовыми (Ирвин Уэлш, «Каледонский Берроуз» и его «Trainspotting» – самый свежий тому пример). Его считают одним из духовных отцов нынешнего поколения, как считали его своим и панки, и замороченные интеллектуалы шестидесятых. По его сценариям снято не меньше десятка экспериментальных фильмов, и ещё в нескольких он появлялся как актер (вспомните священника в «Аптечном Ковбое» режиссера Гаса Ван Занта – фильм шёл в русском прокате). Список музыкантов, с которыми Берроуз когда-либо пересекался или сотрудничал, выглядит более чем внушительно: Том Уэйтс и Фрэнк Заппа, Пол Маккартни и Мик Джаггер, Дженезис Пи Орридж и Питер Кристоферсон, Лу Рид и Лори Андерсон, Патти Смит, Курт Кобейн – все поколения с одним из:

«Джанки» – первая послевоенная литературная бомба, с успехом рванувшая под зданием официальной культуры «эпохи непримиримой борьбы с наркотиками». Этот один из самых оригинальных нарко-репортажей из-за понятности текста до сих пор остаётся самым читаемым произведением Берроуза. Политикам и законодателям впервые после принятия в 1914 году закона Харрисона «О наркотиках» (когда тысячи граждан США – «от честных китайцев-работяг до престарелых дам, страдающих артритом, джентльменов, измученных подагрой и невралгией» – поставили вне закона) было без обиняков сказано: «Mind your own business!» Чисто юридически «Наркотическая Эра» существует всего восемьдесят лет, она «не имеет корней в культурных традициях и духовном опыте различных народов, посягает на индивидуальную Свободу Выбора».

«Мой совет молодым» – писал Берроуз: «ПРОСТО СКАЖИТЕ НЕТ НАРКОИСТЕРИИ!»

Впервые повесть была опубликована в 1953 году (издательство Ace Books) с многочисленными купюрами под псевдонимом Уильям Ли. Берроуз писал её в Мехико, а главы пересылал по почте поэту Аллену Гинзбергу, успешно игравшему, по его словам, роль «секретного литературного агента». Издатель Карл Соломон, чрезвычайно опасаясь цензоров и судебных преследований из-за публикации «Джанки», попросил Берроуза написать нормальное введение, где бы говорилось, что он, на самом деле, выпускник университета из добропорядочной и богатой семьи. Этим он рассчитывал смягчить общественное мнение, добавив к «Прологу» своё предисловие, специально выдержанное в духе «в семье не без урода». Кроме того «Джанки» был разбавлен противной стороной – автобиографией детектива Мориса Хэлбранта «Нарко-агент». Шаг себя оправдал – сто тысяч экземпляров книги, несмотря на всю скользкость темы, были проданы только за первый год.

После «Исповеди опиомана», биографической книги одного из крупнейших английских поэтов XIX века Томаса Де Куинси, «Джанки» стал вторым важнейшим художественно-публицистическим «Отчётом о проделанной работе». Поэтичный стиль Де Куинси, характерный для своего времени, сменила грубая конкретика века двадцатого. Берроуз издевательски лаконичен и честен в своих описаниях, не отвлекаясь на теории наркоэнтузиастов. Героиноман, по его мнению, просто крайний пример всеобщей схемы человеческого поведения. Одержимость «джанком», которая не может быть удовлетворена сама по себе, требует от человека отношения к другим как к жертвам своей необходимости. Точно также человек может пристраститься к власти или сексу.

«Героин – это ключ», – писал Берроуз, – «прототип жизни. Если кто-либо окончательно понял героин, он узнал бы несколько секретов жизни, несколько окончательных ответов». Многие упрекают Берроуза в пропаганде наркотиков, но ни в одной из своих книг он не воспевал жизнь наркомана. Напротив, она показана им печальной, застывшей и бессмысленной. Берроуз – человек, который видел Ад и представил документальные доказательства его существования. Он – первый правдивый писатель электронного века, его проза отражает все ужасы современного общества потребления, ставшего навязчивым кошмаром, уродливые плоды законотворчества политиков, пожирающих самих себя. Его книга представляет всю кухню, бытовуху и язык тогдашних наркоманов, которые ничем не отличаются от нынешних, так что в своём роде её можно рассматривать как пособие, расставляющее все точки над «И», и повод для размышления, прежде чем выбрать.

Алекс Керви. Лондон. 1995.

 

Пролог

 

Я родился в тысяча девятьсот четырнадцатом, в солидном трехэтажном кирпичном особняке, в одном из самых крупных городов Среднего Запада. Семья жила в полном достатке. Отец владел предприятием, которое занималось поставками пиломатериалов. Прямо перед домом – лужайка, на заднем дворе – сад, садок для рыб и, окружавший всё это хозяйство высокий деревянный забор. Помню фонарщика, зажигавшего газовые уличные фонари, здоровый, чёрный, блестящий Линкольн и поездки в парк по субботам – всю эту бутафорию безопасного, благополучного образа жизни, ушедшего теперь навсегда. Я мог бы рассказать ещё о старом немецком докторе, жившем в соседнем доме, о крысах, шнырявших на заднем дворике, тетиной газонокосилке и о моей ручной жабе, обитавшей рядом с садком, но не хотелось бы опускаться до шаблонов, без которых не обходится ни одна автобиография.

По правде говоря, мои ранние детские воспоминания окрашены страхом ночных кошмаров. Я боялся остаться один, боялся темноты, боялся идти спать – и всё это из-за видений, в которых сверхъестественный ужас всегда граничил с реальностью. Я боялся, что в один прекрасный день мой сон не кончится, даже когда я проснусь. Я вспоминал подслушанный мной рассказ прислуги об опиуме – о том, какие сладкие, блаженные сны видит курильщик опиума и говорил себе: «Вот когда вырасту, то обязательно буду курить опиум».

В детстве я был подвержен галлюцинациям. Однажды ранним утром я увидел маленьких человечков, играющих в игрушечном домике, который я собрал. Страха я не испытал, только какое-то спокойствие и изумление. Следующая навязчивая галлюцинация или кошмар, преследовавшая меня неотступно в возрасте четырех-пяти лет, была связана с «животными в стене», она начиналась в бредовом состоянии от странного, не поддающегося диагнозу, нервного возбуждения.

Я посещал начальную школу с будущими примерными гражданами – адвокатами, докторами, бизнесменами этого крупного городского захолустья на Среднем Западе. В общении с другими детьми был робок и ужасно боялся физического насилия. Одна агрессивная маленькая лесбиянка дергала меня за волосы всякий раз, когда замечала. Так бы и вмазал ей сейчас по роже, но, к сожалению, опоздал – давным давно она свалилась с лошади и сломала себе шею.

Когда мне было около семи, мои родители решили переехать на окраину, дабы «скрыться от людей». Купили большой дом, окруженный лесами и полями, с рыбьим садком и белками вместо крыс. Так и зажили здесь, в спокойной дыре с прекрасным садом, напрочь оборвав все связи с городской жизнью.

В средней школе я ничем особо не выделялся ни в спорте, ни в учебе, и был типичным середнячком. Математика, как и остальные точные науки, была для меня темным лесом. Никогда не любил спортивные командные состязания, по возможности стараясь от них увильнуть. Короче, слыл хроническим симулянтом. Зато обожал рыбачить, постреливать всякую живность и подолгу шататься. Для американского мальчика того времени, я читал гораздо больше обычного: Оскара Уайльда, Анатоля Франса, Бодлера, даже Андре Жида. На почве романтики я сдружился с одним парнем, и по выходным мы исследовали старые каменоломни, катались по округе на велосипедах и рыбачили везде, где только клевало.

В то время, меня просто потрясла автобиография одного вора-взломщика под названием «Всегда неправ», где автор вполне обоснованно утверждал, что провел большую часть своей жизни за решеткой. Для меня, в сравнении со скукотищей «среднезападного болота», напрочь исключавшего всякую связь с внешним миром, это звучало захватывающе интересно. В своём приятеле я видел союзника, сообщника в преступлениях. Наткнувшись на заброшенную фабрику, мы перебили там все стекла и стянули резец. Нас поймали, и наши предки были вынуждены возместить причиненный ущерб. После этого мой дружок меня «законсервировал», поскольку общение со мной стало угрожать его положению в «определенных кругах». Я вскоре понял, что с этими «определенными кругами», как и со всеми остальными людьми, невозможен какой бы то ни было компромисс и обрел себя в полной мере в совершенном одиночестве.

Окружение опустело, противник затаился и я предался приключениям в одиночку. Мои мелкоуголовные деяния были жестами абсолютно невыгодными и, по большей части, безнаказанными. Я мог забраться в пустой дом, слоняться там по комнатам и смотаться, так ничего и не взяв. Бабки мне были, по сути дела, не нужны. Иногда я колесил по округе с винтовкой 22 калибра, подстреливая цыплят. Я водил машину с полным пренебрежением к правилам дорожного движения, пока не вляпался в аварию (из которой выпутался чудом и сравнительно легко отделался), сильно перепугался и стал обыденно осторожным.

Я поступил в один из трех ведущих университетов, где специализировался по английской литературе, не проявляя ни малейшего интереса к какому-либо другому предмету. Я ненавидел университет, ненавидел город, где он находился. Все, что соприкасалось с этим местом, разило падалью. Университет, бывший убогой подделкой под английский, заполонили выпускники закрытых средних учебных заведений, столь же убого-поддельных под английские частные школы. Я оказался в полной изоляции, так как никого здесь не знал, а замкнутая корпорация вышеупомянутых типов питала отвращение к чужакам.

Совершенно случайно повстречал нескольких денежных педрил из международной голубой системы, путешествовавших по всему миру, снимавших себе подобных во всех голубых притонах от Нью-Йорка до Каира. Я, выражаясь языком социологов, усвоил их образ жизни, лексику и знаковую систему. Но, поскольку в большинстве своём они были полными ничтожествами, я резко охладел к этой компании после первоначальных восторгов.

Когда я без всяких отличий закончил учебу, то получал по отцовской доверенности сто пятьдесят долларов в месяц. На дворе – депрессия, работы не было, даже если я слишком хотел чем-нибудь заняться, думать об этом не приходилось. Я мотанул в Европу, проболтавшись там около года. Европа находилась в последней стадии послевоенного догнивания. За баксы можно было купить большую часть населения Австрии, самцов или самок, без разницы. Это было в 1936 году, незадолго до прихода нацистов, которые вскоре прикрыли либидные пляски заокеанских туристов.

Вернулся в Штаты. Благодаря деньгам, доставшимся мне из трастового фонда, я мог преспокойно жить, не работая и не преступая закон. Я и в мыслях не возвращался к тому образу жизни, который вёл в родной дыре на Среднем Западе. Бесцельно болтаясь, посещал курсы лекций для дипломников по психологии и брал уроки джиу-джитсу. Решив пройти курс психоанализа, около трех лет продолжал изыскания в данной сфере, устранив для себя внутренние запреты и общую озабоченность, чтобы жить как мне хочется. Успехам в психоанализе я был в самой малой степени обязан своему аналитику, невзлюбившему мою, как он выражался, «ориентацию». В конце концов, презрев аналитическую объективность восприятия, этот чувак выставил меня за дверь как «отъявленного мошенника». Впрочем, я был больше чем он удовлетворен достигнутыми результатами.

После того, как по причине физической непригодности меня не приняли на курсы офицерской подготовки (я обратился наудачу в пять мест и везде получил отказ), меня призвали в Армию, признав, судя по всему, годным к бессрочной службе без права на повышение. Осознав, что солдатская лямка в скором времени станет удавкой, я незамедлительно отмазался, вытащив на свет божий древнее заключение родной психушки.

Как-то раз, протащившись от приколов Ван Гога, я отрезал себе кончик мизинца, надеясь произвести впечатление на занимавшую меня в то время, особу. Врачебная «психбратия» никогда не слышала о Ван Гоге и констатировала шизофрению, к тому же в параноидальной форме, что объясняло не вписавшийся в их диагностику фактик: я прекрасно понимал, где и с кем находился, и знал, кто был президентом Соединенных Штатов. Когда армейские шишки увидали этот диагноз, меня немедленно демобилизовали с категоричной пометкой в белом билете: «Сей муж более не подлежит призыву или перекомиссовке».

Развязавшись с военной бодягой, я переменил множество занятий. К тому времени можно было уже найти любую работу, какая только в голову взбредет. Работал частным детективом, дезинсектором, барменом. Трудился на заводах и в конторах, параллельно ошиваясь в околоуголовной среде. Но чем бы я ни занимался, каждый месяц имел свой минимум в сто пятидесят долларов как штык. В принципе, мне не нужно было делать деньги, поэтому рисковать своей свободой ради совершения поступков, расцениваемых как преступления, казалось романтическим сумасбродством. Как раз в то время, и при таких условиях, я повстречался с морфой и стал наркоманом. Сразу же возник приевшийся мотив – настоящая потребность в деньгах, доселе мною не испытываемая.

Один из самых распостраненных вопросов: «Почему человек становится наркоманом?» Ответ предельно прост – обычно он не рассчитывает, что станет им. Невозможно однажды встать утром с постели и сразу решить стать наркоманом. Чтобы хоть как-нибудь сесть с полного чистяка, надо ширяться по крайней мере три месяца, дважды в день. И никогда по настоящему не узнаешь, что такое морфяная ломка, пока не пройдешь через несколько подсадок. Я пер до первого привыкания аж полгода, да и тогда отходняк был довольно слабым. Думаю не будет преувеличением сказать – требуется около года и несколько сот иньекций, чтобы тот или иной субъект состоялся как наркоман.

Можно конечно спросить: «А почему вы вообще пробовали наркотики? Почему вы продолжали употреблять их достаточно долго для того, чтобы стать наркоманом?» К наркотикам привыкаешь, потому что в других сферах деятельности нет особо сильных желаний, привязок, стимулов, нет мотивации. Джанк заполняет собой пустоты. Попробовал я его, главным образом, из любопытства. И поплыл по течению, ширяясь, когда только мог затариться. А закончил подсевшим. У большинства говоривших со мной наркоманов всё протекало по схожему сценарию. Они не могут вспомнить какой-либо конкретной причины, по которой они стали употреблять наркотики. Это происходило само собой… Они просто торчали, пока не подсели. Если ты никогда не ширялся, то не сможешь чётко осознать, что значит нехватка джанка при особой потребности наркомана в нём. Не ты решаешь стать ли тебе наркоманом. Однажды просыпаешься, и на тебе – ломка, готово, парень, приехали.

Я никогда не сожалел о своих наркотических опытах. Думаю, что благодаря джанку нахожусь сейчас, чисто физически, в гораздо лучшем состоянии, нежели то, в котором находился, если бы никогда не был наркоманом. Когда перестаешь расти, начинаешь умирать. Наркоман же никогда не перестает расти. Большинство торчков периодически слезают, вызывая этим усыхание организма и замену джанкозависимых клеток новыми. Опиоман, в своём повседневном круговращении от потребности в уколе до её удовлетворения, пребывает в состоянии беспрерывного усыхания и роста организма.

Многие наркоманы выглядят гораздо моложе своих лет. Ученые недавно ставили опыты на червях: они лишали их питания и исследовали процесс усыхания. Благодаря тому, что делалось это с интервалами, и организм находился в состоянии непрерывного роста, жизнь червя затянулась на неопределенное время, поправ все отпущенные ему сроки. Если джанки сможет поддерживать в себе цепь таких беспрерывных рывков, то, возможно, станет феноменальным долгожителем.

Джанк подобен уравнению, на уровне клеточного строения, через которое постигаешь фундаментальные законы действительности. Потребляя джанк, я очень многому научился – увидел жизнь, выверенного под углом зрения, отраженного в каждой капле раствора морфия. Во время ломки познал мучительность лишения и наслаждение от облегчения, когда истомленные жаждой джанка клетки впитывают из иглы живительную влагу. Вероятно, все виды наслаждений приносят облегчение. Я познал стоицизм на том физическом уровне, которому джанк учит потребителя. Я видел тюремные камеры, битком набитые изломанными джанки, безмолвными и неподвижными в своем особом страдании. Они знали о бессмысленности жалоб и движений. Они знали, что по существу никто не сможет помочь кому-либо другому. И нет решений задачи, нет тайны, которую её владелец может тебе доверить.

Я познал формулу джанка. Опиаты – это не способ увеличить удовольствие от жизни, подобно алкоголю и траве. Джанк – не стимулятор, это образ жизни.

 

Джанки. Исповедь неисправимого наркомана

 

Впервые я познакомился с джанком во время войны, где-то в 1944 – 1945 году, сдружившись с человеком по прозвищу Нортон, работавшим в то время на верфи. Настоящая фамилия Нортона, уволенного в запас ещё в мирное время за подделку платежного чека, и, очевидно, по причине дурного склада характера получившего статью «4-ЭФ», была что-то типа Морелли. Он походил на Джорджа Рафта, только ростом был повыше. С моей посильной помощью Нортон пытался усовершенствовать свой английский и научиться вести себя как принято в приличном обществе. Хорошие манеры, тем не менее, плохо ему прививались. По возвращении в привычную атмосферу его речь становилась груба и вульгарна, и даже не глядя на него можно было понять, что он по сути своей жлоб, таким и останется.

Будучи вором-работягой, Нортон не мог успокоиться, пока в течение дня не стянет хоть что-нибудь со своей верфи. Таскал всё, что под руку попадалось – инструменты, консервы, спецодежду. А однажды позвонил мне, сообщив, что украл пистолет-пулемет. Смогу ли я найти для него покупателя? «Может быть. Тащи штучку сюда», – ответил я.

Давала знать о себе нехватка жилья. За грязную и узкую как трап квартирку, куда никогда не заглядывало солнце и, которая выходила прямо на лестницу, я платил пятнадцать долларов в неделю. Обои отклеились, по причине незамедлительного просачивания пара из батареи, как только там появлялось что-то способное просачиваться. Окна были наглухо забиты и заклеены от холода газетами. В помещении кишмя кишели тараканы, а изредка, в списке моих бытовых жертв, мелькали не бог весть какие клопы.

Когда Нортон постучал в дверь, я сидел у батареи, немного взмокший от пара. Распахнул дверь, и вот он уже стоит в прихожей, под мышкой – большой сверток, обернутый в коричневую бумагу. Поздоровался со мной, расплылся в улыбке. «А-а, Нортон, входи, только пальто сними», – говорю. «Томми» (пистолет-пулемет) распаковали, собрали, передернули затвор. Я сказал, что постараюсь найти покупателя.

– Ах да, – спохватился Нортон. – Ведь я раздобыл кое-что ещё.

Это была плоская жёлтая коробка, входившая в комплект воинской аптечки для оказания первой помощи, с пятью полграновыми ампулами тартрата морфия.

– Пока просто образчик, – сказал он. – У меня дома пятнадцать таких упаковок. Сумеешь сплавить, ещё достану.

– Ладно, я посмотрю, что смогу сделать.

 

* * *

 

До этого момента я никогда ничего из опиатов не пробовал, даже в голову не приходило попробовать. Получилось так, что именно благодаря поискам покупателей на эти два товара я вышел на Роя и Германа.

В числе моих знакомых был один молодой хулиган из северного Нью-Йорка, стряпавший с целью «расслабиться», как он объяснял, специальные заказные блюда в «Райкере». Дозвонившись до него и доложив про жареный товар, забил стрелу в баре «Энгл» (Угловой) на Восьмой Авеню рядом с Сорок второй улицей.

Этот бар был местом встреч местных аферистов, своеобразной породы пробавляющихся по мелочам приблатненных типов. Такие субъекты вечно в поисках «организатора» – того, кто разработает операции, разжевав им их функции до мельчайших деталей. А так как изначально ни один «организатор» не будет связываться со столь явно безмазовым и безфартовым фуфлом, они начинают искать сами, сочиняя нелепые байки о своих немыслимых бандитских подвигах, «расслабляясь» под видом мойщиков посуды, продавцов газировки, официантов, изредка кидая пьяных и робких педиков, высматривая, вечно высматривая «организатора» с крупным дельцем, который придёт и скажет: «Я наблюдал за тобой. Ты именно тот, без которого мне в этой задумке не обойтись. А теперь, слушай сюда…»

Джек – парень через которого я познакомился с Роем и Германом, не принадлежал к этому стаду потерянных овечек, мечущихся в поисках пастуха с бриллиантовым перстнем на пальце и пушкой в кобуре за пазухой, с суровым, уверенным в себе, голосом, подкрепленным обертонами многочисленных заказчиков и исполнителей, мозга-покровителя, делающего слово «ограбление» звучащим проще, роднее и вселяющим уверенность в успехе. Время от времени ему улыбалась фортуна, и тогда он обязательно появлялся в новом прикиде, даже на новой тачке. Впрочем, тоже был непроходимым брехуном, вравшим больше для себя самого, а не для присутствующих. Его резко очерченное, здоровое деревенское лицо не служило, правда, зеркалом внутрителесной гармонии. Наоборот, вокруг него витало нечто необычайно заразное. У Джека случались неожиданные перепады в весе, как у диабетика или печеночника. Эти перепады сопровождались неконтролируемыми приступами двигательно-речевой активности, после чего он исчезал на несколько дней.

Эффект был жутким. Совсем недавно вы видели перед собой внешне бодрого паренька. Неделю спустя, а то и больше, он появлялся настолько похудевшим, пожелтевшим и постаревшим, что запросто можно было обознаться, и уж, во всяком случае, приходилось повнимательнее к нему присмотреться. Его физиономию переполняло страдание, которое не выражали только его глаза. Страдали лишь клетки, а он сам – сознательное Эго, поглядывавшее по сторонам стеклянными, настороженно-нагловатыми, хулиганскими глазами – ничего не собирался предпринимать по отношению к действу бракованной части своего организма – нервной системе, плоти, внутренностям и клеткам.

Незаметно скользнув за столик, где я сидел, Джек заказал порцию виски. Залпом выпил, поставил стакан и, откинувшись чуть назад, слегка наклонив голову, взглянул на меня:

– Ну и что этот чувак достал?

– Пистолет-пулемет и около тридцати пяти гранов морфия.

– Морфий я могу скинуть прямо сейчас, а с Томми придётся немного повозиться.

В бар зашли два детектива и подвалив к стойке заговорили с барменом. Джек судорожно дернулся в их сторону:

– Легаши… Давай-ка прогуляемся.

Я двинул из бара вслед за ним. Покачиваясь на выходе, он выполз на улицу и сказал:

– Я сведу тебя с парнями, которым нужен морфий. Адрес этот постарайся забыть.

Спустились на платформу подземки, ветки «Независимая». Голос Джека, обращенный к его невидимой аудитории, гудел неумолкая. Грузил профессионально, метя прямо в твое сознание. Заткнуть его не мог никакой внешний шум.

– Каждый раз будешь давать мне тридцать восемь. Убери на хер свой молоток и дай ей пройти. Любого, кто дернется, сброшу с 500 футов… Да насрать мне на твои слова… У моего братца в Айове отложены на чёрный день два пулемета тридцатого калибра.

Выбравшись из подземки, запетляли по заснеженным тротуарам между многоквартирными домами.

– Чувак долгое время мне должен был, понимаешь? Я-то знал – бабки у него имелись, просто отдавать не собирался. Вот я и ждал, пока он закончит работу. А с собой прихватил колбаску с пятицентовиками. Зато за американскую наличность в кармане никто тебе ничего не пришьет. Сказал, что на нуле… Ха… Я сломал ему челюсть и вытряс-таки свои деньги. Там ещё двое его дружков стояли, но так и остались жаться в сторонке. Я выкидушку на них наставил.

Мы поднимались вверх по лестнице. Ступеньки из истертого чёрного металла. Остановились напротив узкой, окованной железом двери и Джек, пригнувшись к полу как заправский взломщик, простучал условный сигнал. Дверь открыла огромный, размякший педрила в последнем приступе молодости, с татуировками на предплечьях и даже на тыльных сторонах ладоней.

– Это Джои, – представил его Джек.

– Ну, здравствуй, – отозвался Джои. Джек, выудив из кармана пятидолларовую купюру, протянул ему: «Слушай Джои, может сгоняешь за квартой Шенли?». Тот натянул пальто и вышел.

В большинстве многоквартирных домов входная дверь открывается прямо в кухню. Этот не был исключением, и мы оказались именно там.

Когда Джои вышел, я поймал на себе чей-то взгляд и заметил стоявшего рядом другого парня. Его большие карие глаза источали флюиды враждебности и недоверия, отдаленно напоминая свечение включенного ящика. Прохватило, почти как от предстоящей драки. Он был небольшого роста, худющий, верхние пуговицы рубашки расстегнуты. Цвет лица от почти коричневого поблек до пятнисто-жёлтого. Будто пытаясь скрыть кожную сыпь, его активно напудрили блинной мукой, а рот весь растянулся в гримасе нестерпимого раздражения.

– А это кто? – спросил он, указывая на меня. Позже я узнал, что его зовут Герман.

– Мой приятель. Хочет скинуть немного морфы…

Герман пожал плечами и сунул руки в карманы. «Не думаю, что буду из-за этого трепыхаться».

– Ладно, – протянул Джек. – Продадим кому-нибудь другому. Пошли, Билл.

Небольшая гостинная… Маленькая радиола, фарфоровый Будда, напротив – церковная свечка и прочие безделушки. На тахте лежал человек. Как только мы вошли, он приподнялся, поздоровался и, приятно улыбнувшись, обнажил грязные, почерневшие зубы. Говорил как южанин, с восточноТехасским акцентом.

Джек начал по новой:

– Рой, это мой приятель… У него есть морфий на продажу.

Человек сел, спустив ноги с тахты. Вяло зевнул, придав лицу безучастное выражение. Гладкая и загорелая кожа, резкие скулы. Чем-то смахивал на азиата. Череп ассиметричный, уши торчали под прямым углом. Глаза, наподобие германовских, с необычайным блеском, как будто за зрачками находились опаловидные световые точки, в которых отражалось всё комнатное освещение.

– Сколько у тебя?

– Семьдесят пять полграновых армейских ампул.

– Стандартная рыночная цена – два доллара за гран. Ампулы, правда, стоят поменьше. Людям нужен морфин в таблетках, а в этом стекле слишком много воды. Придётся выпарить продукт, а потом уже приготовить.

Он сделал паузу, лицо приняло озадаченное выражение:

– Могу взять по полтора бакса за гран, – выдавил он, наконец.

– Думаю, сойдёмся.

Затем Рой спросил насчёт связи и получил мой номер телефона. Тут с бутылкой виски приперся обратно Джои и мы уселись пить. Торчавший на кухне Герман высунулся, позвав Джека:

– Можно тебя на два слова?

Слышал вполуха как они о чем-то спорили. Потом Джек вернулся, а Герман с концами завис на кухне. Все немного поднабрались, и Джек принялся рассказывать очередную боевую историю:

– Мой партнер вскрыл одну халупу. Хозяин дрыхнет себе спокойненько, а я стою над ним с трубой длиной в три фута. В ванной откопал… А на конце трубы вентиль, представляете? Вдруг он, ни с того ни с сего, очухался, выпрыгнул прямо из постели и попробовал сделать ноги. Но ни тут то было. Познакомился с вентилем и, шатаясь, добрался до соседней комнаты. Кровь с каждым стуком сердца, хлестала у него из головы футов на десять, – нагнетая атмосферу он размахивал руками, предлагая себя одновременно в качестве обеих сторон. – Вы только представьте себе, мозги вытекают, всё в кровище…

Джек неистово загоготал:

– Моя герла ждала в тачке… Назвала меня – ха-ха-ха! – она назвала меня – ха-ха-ххладнокровным убийцей.

Он ржал пока не побагровел.

 

* * *

 

Спустя несколько вечеров после встречи с Роем и Германом, я употребил одну из ампул, потеряв опийную девственность. Ампула похожа на заостренный тюбик с зубной пастой. Давишь иглой в этот кончик, прокалываешь перемычку; и если не собираешься почистить продукт, можешь моментом вмазываться.

Сначала морфий цепляет нижнюю поверхность ног, затем заднюю часть шеи, нарастающая волна расслабухи охватывает мышцы тела, ослабляя их настолько, что тебе кажется, будто плаваешь без каких-либо четких очертаний или просто лежишь в теплой солоноватой воде. Как только релаксирующая волна вихрем прокатила по моим тканям, я испытал сильнейшее чувство страха. Чудилось, что вне поля моего зрения находится некий ужасный образ, передвигавшийся при каждом повороте моей головы, чтобы я никогда не мог чётко его разглядеть. Подташнивало. Я лег и закрыл глаза. Проследовала череда картинок, очень похоже на просмотр фильма: огромный, в неоновых огнях, коктейль-бар, становившийся всё больше и больше, пока улицы, транспорт, ремонтные мастерские не растворились в нём; официантка с черепом на подносе; звезды в безоблачном небе. Физическое воздействие ужаса смерти; отключка дыхания; остановка кровообращения. Задремал, а когда проснулся, страх снова охватил меня. На следующее утро проблевался, тошнотворное состояние сохранялось до полудня.

Тем же вечером позвонил Рой.

– Я насчёт того, о чем мы договаривались намедни. Коробка пойдет за четыре доллара, возьму пять прямо сейчас. Ты занят? Я могу приехать к тебе. Полагаю, что придем к рабочему соглашению.

Прошло всего несколько минут, а он уже стучался в дверь. На нём была шотландка и темный, кофейного цвета свитер. Обменялись приветствиями. Безучастно оглядевшись, Рой сразу высказался о наболевшем:

– Не возражаешь, если приму одну прямо сейчас?

Я, в знак согласия, открыл коробку. Вытащив ампулу, он набрал раствор и втерся в ногу. Проворно спустив штанину, выложил двадцать долларов на кухонный стол, где уже лежали пять упаковок.

– Придётся распотрошить… Слишком уж неудобно с ними таскаться, – и Рой принялся перегружать ампулы в карманы куртки. – Надеюсь не побьются… Слушай, я звякну через денек-другой, как с ними разберусь, и будет чуток побольше денег.

Он нахлобучил шляпу на свой неровный череп.

– До встречи.

Вернулся на следующий день, вмазался и выложил сороковник. Я достал десять коробок, две отложил в сторону:

– Останется для личного пользования.

Рой удивленно уставился на меня:

– Разве ты тоже?

– Иногда.

– Чертовски вредная штуковина, – он покачал головой. – Худшее из того, что может случайно произойти с человеком. Сначала мы уверены, что можем её контролировать. А когда-нибудь уже не захотим этого делать. – И добавил с усмешкой:

– По такой цене я возьму всё, что ты сможешь достать.

Заявился и на следующий день. Спросил, не хочу ли передумать и продать ему те две коробки. Я отказался. Тогда он купил две ампулы по баксу за каждую, и втерев обе, отчалил, сообщив, что нанялся на корабль на двухмесячный рейс.

 

* * *

 

В течении месяца были пущены в расход непродажные восемь ампул. Страх, испытанный мною после первой, был уже не заметен после третьей. Хотя изредка, это ощущение появлялось, когда отплавав, просыпался наутро. Где-то через шесть недель звякнул Рою, не рассчитывая, правда, что он вернулся из своего рейса, но неожиданно услышал в трубке его голос.

– Послушай… У тебя есть что-нибудь на продажу? Из той серии, что я раньше тебе продавал?

Наступила выжидательная пауза.

– Да-а. Я могу уступить тебе шесть, но только по цене три бакса за… Пойми, у меня их немного.

– Хорошо. Дорогу ты знаешь. Приезжай и привози.

Двадцать одна полграновая таблетка в тонкой стеклянной трубке. Заплатил ему восемнадцать долларов, получив повторные извинения за такую розничную расценку.

На следующий день он откупил два грана назад.

– Теперь стало довольно трудно доставать, даже по самым крышесносящим ценам», – заметил Рой, подыскивая на ноге подходящую вену. Наконец попал и пустил раствор вместе с пузырьками воздуха в шприце.

– Если бы пузырьки могли хоть кого-нибудь прикончить, в живых не осталось бы ни одного джанки.

В тот же день Рой показал мне аптеку, где без лишних вопросов продавали шприцы (очень немногие продавали их без рецептов) и объяснил, как из бумаги, для более плотной посадки иглы на глазную пипетку, делать «воротник». Глазная пипетка гораздо удобнее для вмазок, особенно внутривенных, чем обычные машинки для внутримышечных инъекций.

Спустя несколько дней Рой послал меня к врачу с телегой про камни в почках, рассчитывая раскрутить его на морфяной рецепт. Несмотря на противодействие докторской жены, захлопнувшей дверь прямо перед моим носом, мы, в конце концов, своего достигли – Рою удалось проскочить мимо неё, а раскрутить врача на десятиграновый рецепт оказалось проще простого.

Офис этого медицинского светила, находившийся на территории джанки, размещался на Сто второй улице, в сторону от Бродвея. Сам он – дряхлый старикашка, физически не мог препятствовать нашествию в свой кабинет наркоманов, бывших, по сути дела, единственными его пациентами. Очевидно, каждодневное наблюдение толпы мнимых больных придавало ему ощущение собственной значимости. Я полагаю, он достиг того уровня, когда явления внешнего мира предстают перед тобой в полном соответствии с твоими эстетическими запросами, так что выглядывая в приемную, вместо сборища жалких торчков, пришедших раскрутить его на рецепт, видел довольно известных и обеспеченных клиентов, одетых в соответствии со стандартами высшего общества начала века.

Рой отправлялся в плавание через каждые две-три недели. Эти рейсы, как правило краткосрочные, были связаны с перевозками военных грузов. Как только он сходил на берег, мы, в обычном порядке, спускали по назначению несколько рецептов. Поскольку старый коновал-маразматик со Сто второй в итоге окончательно рехнулся, ни в одной аптеке больше его рецептов не принимали. Но жизнь продолжалась, и Рой откопал новый источник рецептов – врача-итальянца из Бронкса.

Я кололся периодически, до подсадки было ещё далеко. Зато переехал – моим новым обиталищем стала квартира на Лоуэр-Ист-Сайд. Многоквартирный дом, дверь открывалась в кухню.

Вечерами стал зависать в баре «Энгл», иногда пересекаясь с Германом. Я сумел растопить холод недоверия от нашей первой встречи и вскоре спонсировал его на жратву с выпивкой, а он, помимо того, регулярно стрелял у меня мелочевку. Сесть к тому времени Герман ещё не успел, да и по жизни садился редко, пока не объявлялся какой-нибудь очередной спонсор. Но вот просто под кайфом или в полной прострации находился постоянно – будь то от дури, бензедрина или «дураколов». С Уайти, здоровенным кретином-ханки (поляком), он каждый вечер захаживал в «Энгл». В тамошней тусовке уже было четверо Уайти, что способствовало всяческой путанице. Новоприбывший сочетал в себе болезненную восприимчивость невротика с психопатической тягой к насилию, пребывая в непоколебимой уверенности, что он никому не нравится. Это обстоятельство, казалось, доставляло ему ужасное беспокойство.

Как-то во вторник вечером, мы с Роем стояли в «Энгле» за стойкой, в самом дальнем углу. Тут же ошивались «метрошный» Майк с Фрэнки Доланом, слегка косым на один глаз ирландским недомерком, специализировавшимся на пошловатых остротах и зверских избиениях беззащитных пьянчуг, сваливая потом всё на своих сообщников. «У меня же совести нет, и не было», – мог заявить он с полным на то правом, и хихикнув, добавить: «Я ведь законченный подонок».

У «Метрошного» Майка было широкое, бледное лицо и длинные зубы. Он напоминал особую разновидность подземных животных, добыч

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: