Профессиональная историография и другие типы историографии.

МЕГИЛА Аллан

Некоторые соображения о проблеме истинностной оценки

Репрезентации прошлого

 

117 Размышляя о проблеме оценки историографической истинности репрезентаций прошлого, нужно понимать, что в разных контекстах прошлое репрезентировано разными способами и с разными целями. При этом профессиональная историография, т.е. историография, пополняющая историческую дисциплину новыми знаниями, составляет только небольшую часть общих репрезентаций прошлого. Кроме нее существуют социальная память, эстетические репрезентации (например, кинофильмы) и популярная историография (история, написанная для широкой публики, а не только для академического сообщества историков). Нельзя забывать и об индивидуальной памяти, которая в большой степени зависит от памяти социальной. 1

1 См классические труды Мориса Хальбвакеа на эту тему: Maurice Halbwachs On Collective Memory, ed. and trans. Lewis A. Coser. Chicago: University of Chicago Press, 1992.

117 Я ука­зал только четыре (или несколько больше) различных объекта, сходных и даже часто пересекающихся друг с дру­гом - два жанра историописания, художественные или раз­влекательные работы и два вида «памяти». Во всех этих случаях речь идет о производстве исторической репрезен­тации.

117 А так как репрезентации объективированы и, следо­вательно, доступны нашему исследованию, то они укла­дываются в большую концептуальную рубрику культур­ных продуктов в целом.

 

118 Профессиональная историография

118 Вопрос о том, как мы должны относиться к этим раз­личным типам репрезентации, совсем не прост. Проста или, по крайней мере, должна быть проста только одна вещь: проверенные временем методы, которые минимизи­руют возможность делать ошибочные заключения о про­шлом и увеличивают вероятность заключений, которые могут быть «истинны»¹.

1 Мы должны быть очень осторожны, рассуждая об «исторической истине». В отличие от естественных дисциплин, заявления об истине в исторической дисциплине не поддаются проверке и как результат со­держат в себе спекулятивные утверждения. Лучше всего говорить об исторической истине как о том, что не противоречит свидетельству. Утверждения историка должны быть в некоторой степени интерсубъек­тивными, он должен предлагать историографическую истину, которая может или не может корреспондировать с идеальной исторической истиной.

118 Но в профессиональной историо­графии истина далеко не единственный критерий, кото­рым мы квалифицируем качество исследования. Точнее говоря - это важный критерий, это конститутивный кри­терий, так как своим требованием истинности (и это отсы­лает назад, чуть ли не к Цицерону) он отделяет историю от других форм литературы².

²Cicero, Marcus Tullius De Oratore. Translated by E. W. Sutton. Cam­bridge, MA: Harvard University Press, 1959. 2.62-63. (русск. Марк Туллий Цицерон «Три трактата о ораторском искусстве». М., 1972).

118 Однако существуют и другие критерии, которые применимы к оценке исторических ра­бот. Например, методологическая оригинальность (даже в случае некорректного применения метода), оригиналь­ность в самой сущности подхода к истории, создающая возможность возникновения инсайтов в процессе познания мира. 3

3 Например, Карло Гинзбург в известной работе «Сыр и черви» Ginzburg, Carlo The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth-Century Miller. Translated by John and Anne Tedeschi. New York: Penguin,

119 1982 (рус. пер. Карло Гинзбург. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI веке / пер. с ит. М.Л. Андреева, М.Н. Архан­гельской. М., 2000) был первым, кто использовал ранее не востребован­ные источники и новый метод микроисторического исследования; Ми­шель Фуко в его работе «Надзирать и наказывать» (1975) помог открыть новую область предмета истории; Ханна Арендт в книге «Эйхман в Ие­русалиме: отчет о банальности зла» (Arendt, Hannah. Eichmann in Jerusa­lem: A Report on the Banality of Evil, rev. and enl. ed. Publication info: New York, NY: Penguin Books, 1977 (orig. ed., 1964), вызвавшей многочислен­ные споры о природе и смысле Холокоста, ввела понятие банальности зла. Все эти, без сомнения, важные работы видоизменяли историогра­фическую репрезентацию, хотя утверждения о прошлом, содержащиеся в них, часто расценивались как необоснованные.

118 Получается, что эпистемологический критерий не-119-посредственно сосуществует с другими критериями, с по­мощью которых оценивают качество некоего историческо­го исследования прошлого.

119 Тем не менее в ряде областей современной историче­ской дисциплины важность исторической эпистемологии до недавнего прошлого недооценивалась.1

¹ См.: Мегилл А. Историческая эпистемология. М., Канон+, 2009.

119 Внутри домини­рующей сегодня парадигмы - культурной истории - нема­ло историков время от времени хотели бы возвысить со­ображения социальной и политической утилитарности над эпистемологией, не замечая очевидных недостатков тех исторических работ, которые, как им кажется, поли­тически одобряют «правильную позицию» (какая бы эта позиция ни была).

119 Анти-эпистемологическая тенденция, которая в одних областях исторической дисциплины силь­нее, в других слабее, находит поддержку и в некото­рых теориях конца XX века.

119 Например, Фуко в работе «Надзирать и наказывать» подчеркнул необходимость пи­сать историю как «историю настоящего» и настаивал на том, что фикции истории, созданные на основе полити­ческой реальности, делают историю истинной, хотя фик-120-ции политики пока еще не существуют на основе истори­ческой истины¹.

1 Michel Foucault. Discipline and Punish: Birth of the Prison, trans. Alan Sheridan New York: Pantheon Books, 1977. P. 31, and Foucault, «The His­tory of Sexuality» [1977 interview with Lucette Finas], // Foucault, Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings, 1972-1977, ed. Colin Gordon, trans. Colin Gordon et al. New York: Pantheon Books, 1980, P. 173. (рус. пер. Фуко Мишель. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет; пер. с франц. - М: Касталь, 1996).

120 Конечно, я не хочу писать картину историографии од­ними черными красками. На самом деле, недостатки тех исторических работ, которые слишком свободно и непри­нужденно играют со свидетельствами и доказательствами, становятся заметны только в самом конце исследования, когда историки, руководствуясь своим интересом к вы­бранному предмету, начинают критически пересматривать использованную базу данных и аргументы, связывающие эти данные с теми утверждениями, которые они сформули­ровали².

2 Например, прием, оказанный работе Майкла Беллееайлса «Воору­жающаяся Америка: истоки национальной оружейной культуры» (Michael A. Bellesiles Arming America: The Origins of a National Gun Culture. New York, 2000). Работа Беллееайлса получила множество пре­мии, и ему была предоставлена стажировка в престижном университете Эмори. Он получил эти отличия в большой мере потому, что первые, считавшиеся экспертами, читатели его работы пришли в бешеный вос­торг от его утверждения о том, что частная собственность на оружие в Соединенных Штатах до Гражданской войны была редкостью - утвер­ждение, которое могло рассматриваться как поддержка кампании за контролем над оружием. Возможно, что из-за своей страстной полити­ческой солидарности с Беллесайлсом эти читатели не сумели заметить то, что должно было быть для них очевидно: свидетельства, приводимые Беллесайлсом, не подтверждают его утверждений. Зачем заботиться о свидетельстве, когда обслуживается хороший политический заказ? Но, в конечном счете, неудобная правда вышла на свет. Стажировка Белле­еайлса в Эмори была отменена, как и Bancroft Prize, присужденный универ­ситетом Колумбии, который был предоставлен ему как написавшему луч­шую работу по американской истории, из опубликованных в 2000 г.

120 Даже работа Фуко «Надзирать и наказывать», ко-121-торая вдохновила многих историков на новые исследова­ния, совсем не рассматривается ими как пример букваль­ной истины.

121 Я не хочу сказать, что в предыдущие времена профес­сиональная историография демонстрировала высокий уро­вень эпистемологической ответственности и что новейшая, под влиянием парадигмы культурной истории, сдала пози­ции. В действительности, историческая дисциплина с са­мого начала ее существования всегда была тесно связана с конкретным государством, нацией, этносом, религиозны­ми интересами и предпочтениями. Имплицитно, а часто и самым очевидным образом, большая часть «профессио­нальной» истории обслуживала государство. Однако этот факт не означает, что эпистемологические критерии не должны приниматься в расчет. Безусловно, изначально не­определенный статус истории как дисциплины дает ей воз­можность абсолютно непринужденно как придавать значе­ние эпистемологическим критериям исторической работы, так и не отступать от имманентной вписанности историо­графии в национальные, этнические, религиозные, полити­ческие, государственные и иные обязательства. С самого начала существования истории как академической дисцип­лины идет война между обязанностью историков следовать ряду процедур дисциплинарной объективности и тем, что мы называем «обязательством обязательств»¹.

¹ Об американской истории см.: Novick Peter. That Noble Dream: The Objectivity Question and the American Historical Profession. Chicago: Uni­versity of Chicago Press, 1988. Новик не является философствующим историком, тем не менее ему удалось показать читателям внутреннюю борьбу между объективностью и обязательствами среди американских историков, начиная от конца XIX века до начала 1980-х гг.

121 Историки (с их конкретными мотивами, статусом, лояльностью к вла­сти и пр.) вынуждены брать на себя это «обязательство», так как от него нередко зависит сама возможность выполнить и завершить начатое исследование, ну и, кроме того, историкам всегда нужна их аудитория.

122 Даже если бы это было не так, сами по себе объекты исторического исследования являются продуктами обяза­тельств, взятых на себя людьми по отношению к опреде­ленному сообществу. Бенедикт Андерсон подчеркнул, что все человеческие сообщества на уровне малых, «лицом-к-лицу» групп, только «воображаемы» в своем существова­нии, потому что люди не могут увидеть эти сообщества (как мы видим «Россию», «Францию», «США»).1

¹ См. Benedict Anderson. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism, revised ed. London: Verso, 1991; orig. edn. 1983 (рус. пер. Бенедикт Андерсон. Воображаемые сообщества. М, 2001).

122 Если мы мыслим исторически, то даже небольшая деревня не может быть «видима», т.к. прошлое скрыто от нас. Поэтому, де­ревня, и даже семья, рассматривается в контексте времени, как воображаемые сообщества и их имажинативность тре­бует обязательств в первую очередь по отношению к этой конструкции, а не к той или каким-то другим. Иными сло­вами, исторический объект подчинен эпистемологии. При этом ее значение возрастает в контексте историографиче­ских исследований.

122 До-эпистемологический статус многих наиболее важных историографических объектов означает, что историки не имеют права говорить об одной истине истории. История может совершенно законно конструиро­ваться разными способами².

² В этом смысле я отсылаю к книге С. Behan McCullagh. The Truth of History London: Routledge, 1998. Исследуя неопозитивистскую концеп­цию истории, Маккуллах недооценивает спекулятивные паттерны исто­рического знания. Существует много разных видов утверждения об ис­тине, которые можно рассматривать в нравственном контексте (напри­мер, начало Первой мировой войны).

122 Это не означает, однако, что любая конструкция прошлого обоснована.

122 Неизбежное «обязательство обязательств» историков не отменяет базо­вые эпистемологические правила историописания, а имен­но - не заставляет формулировать утверждения, вступаю­щие в противоречие со свидетельством, и не вынуждает

123 представлять как можно более правдоподобными те свиде­тельства, которые эти утверждения поддерживают.1

¹ Безусловно, в некоторых контекстах историкам просто невозмож­но предложить доказательство того, каким образом свидетельство под­тверждает их утверждения о прошлом. Например, в учебниках по исто­рии просто нет места для отсылки к свидетельствам. Но даже здесь ис­торикам надо иметь хотя бы «чувство» свидетельства, которое подтвер­ждает их выводы. А в популярной истории авторы вообще ограничены в приведении свидетельств, так как перегрузка текста подробностями просто отпугивает читателя.

Профессиональная историография и другие типы историографии.

123 Эпистемологическая сторона профессиональной исто­риографии четко отделяет работу профессионального ис­торика от репрезентаций прошлого, представленных соци­альной памятью, художественными и развлекательными работами. Что касается популярной истории, то она не так резко отделена от профессиональной историографии. По­пулярные историки обычно не слишком тщательно осмыс­ливают их репрезентации, как это делают (или должны де­лать) профессионалы, но они, конечно, тоже находятся под влиянием цицероновского требования по крайней мере стараться доказать, что они говорят правду.

123 В этих за­метках я могу лишь весьма коротко коснуться проблемы отношений между профессиональной и другими типами историографии.

123 Поэтому я постараюсь обратить внимание только на самые важные аспекты этих отношений, а имен­но, на отношения между историей и социальной памятью.

123 Термин память, так, как он употребляется в контексте исследований «социальной памяти», относится к опреде­ленному множеству тесно пересекающихся, но и концепту­ально разнящихся феноменов. Здесь термин «память» име­ет три основных значения.

123 Во-первых, «память» может от-124-носиться к памяти, которую индивиды получают в ходе приобретения опыта прошлого: в этом смысле мы рефери­руем к памяти как к памяти опыта.

124 В контексте социаль­ной памяти весьма интересно то, каким образом память опыта проявляет себя коллективно. «Социальная» или «коллективная» память есть память групп о некоторых ис­торических событиях или ситуациях, в которых они участ­вовали. Например, группы людей, принимавших участие в обороне Ленинграда или в сражении при Арденнах, обла­дают коллективной памятью об этих событиях и о тех условиях, в которых они тогда жили. Те, кто услышал об убийст­ве Джона Кеннеди по радио и телевидению и потом обсуж­дал это со своими друзьями и коллегами; те, кто пережил коллапс ГДР и СССР, точно также имеют подобную память.

124 Во-вторых, термин «память» может означать то, что мы обычно называем «традицией».

124 Традиция есть термин, относящийся к набору верований и практик, который наследуется от прошлого и имеет большое значение именно в связи с этим наследованием. Наиболее ярким примером традиции является религия, но сам термин «традиция» применим к лю­бому множеству практик, которые осуществляются на основе эталона, наследуемого от прошлого. Использование термина память для обозначения традиции является надежным сред­ством превратить широкомасштабный социальный феномен в более «персональный» и близкий.

124 Наконец, третье явление, которое часто определяют как память, есть коммеморация. Здесь прослеживается очевид­ная попытка удержать и присоединить прошлую жизнь к памяти опыта, которая иначе просто исчезнет (например, память о Великой гражданской войне) или укрепить тради­цию, которая, как и все традиции, для того, чтобы жить, нуждается в постоянной поддержке (например, празднова­ние Пасхи или Рождества).

124 По сути дела, здесь два вопроса: вопрос об общих от­ношениях между историей и «памятью» и вопрос о том,

125 как история и память соотносятся в контексте проблемы различного понимания истины и ценности.

125 В отношении первого вопроса нужно, безусловно, принять во внимание тот факт, что история требует своего объекта. Все исто­рии есть истории о чем-то, такой вещи как история tout court просто не существует.

125 Но, как я уже заметил, истори­ческий объект не находится здесь, перед нами, готовый для исследования. Объект истории воображаем.

125 Конечно, в некотором смысле каждая дисциплина воображает свое мно­жество объектов: в этом отношении история не отличается от физики, химии или (аналитической) философии. Но от других дисциплин историю четко отделяет тот факт, что ее объекты есть также и объекты массового сознания. Фило­соф может бесстрашно конструировать абсолютно теоретический объект, такой, например, как Мир Мозгов-в-Бочке или человека, воспринимающего реальность в фор­ме, свойственной восприятию летучей мыши.

125 После того он осуществляет философскую рефлексию этого объекта.1

¹ Например, Hilary Putnam. Brains in a Vat // Putnam, Reason, Truth, and History Cambridge: Cambridge University Press, 1982. P. 1-21 (рус. пер. Патнем X. Разум, истина и история. М, 2002. С. 14-37, 283-294.), Thomas Nagel What is it Like to be a Bat? (7'. Нагель. «Что значит быть летучей мышью?») II Nagel Mortal. Questions Cambridge: Cambridge Uni­versity Press, 1979. P. 165-180.

125 Конвенционально, историки не обладают такой привилеги­ей: объекты, о которых они пишут, должны существовать не только в их сознании, но и в сознании многих других людей. Эти объекты должны (также конвенционально) су­ществовать как в прошлом, так и в настоящем, и они могут быть таковыми только на основе «памяти», понимаемой во всех ее пересекающихся смыслах.

125 Другими словами, мы должны смотреть на «память» как на условие возможности делать историю. «Память» есть Другой истории, а также её Мать истории.

126 Но должна ли история любить свою мать? Часто дума­ют, что ориентация историка на объект своего внимания должна быть чем-то фундаментально подкреплена. Безус­ловно, такой взгляд на историю обязан тому, что в любой стране профессиональная историография есть прежде всего историография национальная. Университетам нужны день­ги. Часть этих денег поступает от платы студентов за обу­чение, большая же часть идет, главным образом, или от государства или от частных спонсоров, при этом и госу­дарство и богатые, влиятельные спонсоры заинтересованы в том, чтобы получить некие практические или квази­практические результаты от тех исследований, которые они субсидируют.

126 Очень часто они надеются на то, что ра­боты, выполняемые «их» историками, будут способство­вать поддержанию и упрочению существующего социаль­ного порядка. Совсем не случайно, например, в моем уни­верситете, который основал Томас Джефферсон и который расположен в одном из наиболее популярных и политиче­ских значимых штатов Америки, всего в 110 милях от Ва­шингтона, огромное количество исследований сосредото­чено на личности и идеях Джефферсона, на истории Юга (история рабства), Гражданской войне в США и на амери­канской политике в целом.

126 Здесь история содействует ук­реплению «социальной памяти» американцев.1

1 Речь идет об Университете Вирджинии (UVa), г. Шарлоттесвилль (Charlottesville), штат Вирджиния. -Прим. пер.

126 Я не говорю, что социальная память плохая вещь.

126 Со­всем наоборот, чувство «проживания» внутри группы, объединенной общей историей и судьбой, создает тихую га­вань, в противном случае может возникнуть опасность страшных социальных конфликтов и даже гражданской войны.

126 Например, обучение детей истории своей страны, издание популярных книг по истории своей страны, прове­дение коммеморативных предприятий и выпуск историче-127-ски ориентированных художественных произведений и фильмов создают эффект, выгодный группе.

127В то же время, конечно, все эти репрезентации про­шлого эпистемопогически сомнительны.

127 Социальная па­мять с необходимостью конструирует такое прошлое, ко­торое входит в соответствие с образом настоящего, где лю­ди живут сейчас или хотели бы жить в будущем. Группы и индивиды любят создавать репрезентации прошлого, кото­рые минимально искажали бы настоящее.

127 Традиция в наи­большей степени релевантна тому способу, которым люди хотят организовать свою жизнь в настоящем, при этом так, чтобы эта жизнь соответствовала тому, как «именно это было» в прошлом.

127 Коммеморация включает в себя экспли­цитную попытку аппеляции к прошлому с тем, чтобы под­держать определенное множество верований, обязательств или действий в настоящем. Подобным же образом «учеб­ники по истории» руководствуются задачей социализации детей в их стране и нации, а не эпистемологическими со­ображениями. Ни в одном из этих случаев не ставится цель систематического получения историографической истины. В этом смысле «память» резко отличается от профессио­нальной историографии.1

1 Некоторые из этих проблем обсуждены в книге А. Мегипл. Истори­ческая эпистемология. М., 2009. См. также: Pierre Nora ed. Les Lieux de memoire 7 vols.; Paris,: Gallimard, 1984-92. Предисловие Нора к англий­скому изданию описывает тесную связь между «королевством памяти» и сегодняшней национальной идентичностью французов. Nora ed. Realms of Memory, trans. Arthur Goldhammer 3 vols.; New York, 1996, 1: xv-xxiv. См. также исследование памяти немецкими историками: Alon Conflno. Germany as a Culture of Remembrance: Promises and Limits of Writing His­tory Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2006, особенно «Про­лог: репрезентации историков». С. 1922 и раздел «Коллективная память и культурная история: проблемы метода». С. 170-187.

127 Значит ли это, что эпистемологически сомнительные для профессиональной историографии «другие» историо­графии должны быть отвергнуты?

127 Я полагаю, что это в ог-128-ромной мере вопрос контекста и этики. Внутри академи­ческого контекста, где работа выполняется в целях даль­нейшего развития знания, историки обладают не только правом, но и обязанностью заниматься фундаментальным эпистемологическим исследованием всех репрезентаций прошлого.

128 Методологически несостоятельная историогра­фия так же не имеет иммунитета к критике, как и методо­логически несостоятельная работа по химии или биологии. Внутри академического контекста историкам платят не за поддержку существующего социального, культурного или политического порядка, но за любой результат, который они могут получить. В этом контексте историки могут про­сто сказать: fiat veritas, pereat mundus.

128 Но во вне-академическом контексте дело обстоит не так просто.

128 Например, можно ли запретить «учебник по истории» для 10-летних школьников только потому, что он не соответствует эпистемологическим критериям истори­ческой дисциплины? Я думаю, ответ на этот вопрос будет: «нет, хотя», и что стандарт, на который должна равняться эпистемологическая критика, есть этический стандарт. Ес­ли кто-то полагает, что те репрезентации прошлого, кото­рые предлагают другие, непрофессиональные, историогра­фии скорее укрепляют, чем мешают существованию этиче­ски и политически адекватного общества, я не вижу причины, по которой нельзя было привести эти репрезен­тации к систематической эпистемологической критике. Ес­ли, с другой стороны, эти репрезентации предназначены для укрепления аморализма, например, расизма или любых форм ксенофобии в обществе, то мне кажется не только позволительным, но и просто обязательным применять к ним критические эпистемологические инструменты, кото­рые имеются в распоряжении исторической дисциплины.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: