Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Суицидальная Россия: история и современность.




 

Траектория русского суицида поражает своей причуд­ливостью и непредсказуемостью. На протяжении исто­рии кривая самоубийств то стелилась к самой абсциссе, то круто взмывала вверх, обгоняя самые "неблагополуч­ные" страны.

В России давно уже сосуществуют две нации — и не то чтобы бесконфликтно. Правда, населе­ние делится вовсе не по ленинскому принципу на бога­тых и бедных или эксплуататоров и эксплуатируемых. Незримая, но вполне реальная граница проходит через духовно-культурный комплекс, складывающийся из об­разования, воспитания, мировоззрения. Условное назва­ние двух российских наций: "народ" и "не-народ". Где-то на исходе XVIII столетия национальное тело России пе­режило нечто вроде клеточного деления — и с тех пор две несоразмерные части общества (их массы обратно пропорциональны вкладу в общенациональную культу­ру) стали существовать каждая по своим законам. Попробуем дать оп­ределение двум составляющим нашей культуры.

С "народом" вроде бы ясно: "необразованные массы" (Добролюбов), "низший слой государства" (Белинский), "чернь, простолюдье, низшие сословия" (Даль). Но как опреде­лить "не-народ"? Видимо — никуда не денешься — при­дется использовать затасканный и мутный термин "ин­теллигенция". Попробуем так: интеллигенция — разумная, образованная, умственно развитая часть жителей. Тогда понятно, что общего у просвещенного александровского аристократа, приват-доцента из поповичей и младшего научного сотрудника брежневской эпохи.

"Интеллигенция" и "народ" традиционно находились в ситу­ации неразделенной любви первой ко второму, что, в общем, естественно: душа может любить тело, к которо­му приписана, но телу на душу наплевать. С радищевс­ких времен, то есть от самых своих истоков, "интелли­генция" была одержима бесом народопоклонства (Бер­дяев), хотела служить "народу", жертвовать ради него собой, возвышать его до своего уровня. "Народ" же жил своей жизнью. Очкастые слуги с их непрошеными жертвами ему были не нужны, а те из простолюдинов, кто попадал в тенета образования, со временем (уже во вто­ром поколении) сами превращались в "интеллигентов" и перемещались из одной нации в другую. Слияния так и не произошло, невзирая на все социальные переворо­ты и совместно пройденные невзгоды. Сегодняшнее де­ление российского населения на две нации утратило вся­кие резоны и оттого обрело явственно мистическую подсветку. Но отнюдь не исчезло. Достаточно двум нашим соотечественникам взглянуть друг на друга и переки­нуться парой фраз, чтобы стало ясно, кто из них "на­род", а кто "не-народ", и при этом первый скорее всего проникнется ко второму спонтанной неприязнью, а вто­рой ощутит некий трудновыразимый дискомфорт, зна­комый всякому, кто мучился, пытаясь найти общий язык с сантехником. Этот дискомфорт, убедительнее всего де­монстрирующий инакость двух культур, является не­сомненным атавизмом. Можно понять, почему совестился смотреть мужику в глаза прогрессивный помещик: он, тогдашний "интеллигент", был сыт, чисто одет и приви­легирован, а мужик голоден, грязен и бесправен. Со­словные комплексы современного кандидата наук (сына преподавателя истории КПСС и внука рабфаковки) мо­гут быть объяснены лишь принадлежностью к иной культуре. В чем опять-таки главным образом виновато вне­классное чтение русской литературы.

Если рассмотреть обе российские нации в их истори­ческом развитии с точки зрения суицидологии, то обна­ружится, что "интеллигенция" с самого своего зарожде­ния проявляла гораздо больше склонности к самоубий­ству, чем "народ". Это вполне соответствует суицидоло­гическим законам: материальная устроенность (пусть даже в виде опрятной бедности), сочетаясь с вольномыс­лием, стимулирует рост самоубийств.

Однако нельзя сказать, чтобы и нашему "народу" суи­цидальное поведение было изначально чуждо. Существу­ет несколько моделей типично "народного" самоубийства, а значит, должны быть и некие общие причины, которые следует искать в бесформенном и отчасти шарлатанском понятии, которое зовется "национальным характером". Не ставя себе сомнительную задачу дать исчерпывающую формулировку русского "народного" характера, все же попробуем найти те психокультурные характеристики, которые можно счесть суицидогенными.

Таких опасных качеств можно обнаружить по мень­шей мере два, причем каждое из них представляет со­бой оборотную сторону наиболее привлекательных на­циональных черт. "Решкой" душевной щедрости, раз­маха и немелочности, которыми у нас так любят гор­диться, является склонность к анархии и ослабленный инстинкт самосохранения.

Оборотная сторона отзывчивости и активной сострада­тельности — непонимание смысла приватности, а стало быть, неуважение к личности, как чужой, так и своей.

В сочетании (да еще при передозировке) эти нацио­нальные черты могут трансформироваться в мощный са­моразрушительный импульс, проявляющийся в безудержном пьянстве, которое само по себе уже является типом суицидального поведения и действительно во все времена несло ответственность за большинство российских самоубийств.

Прибавим к этому еще и слабое суицидосдерживающее воздействие православия. Эта государственная религия в постпетровские времена превратилась в деталь казенной машины, и влияние ее на жизнь "народа" было скорее формальным. Приверженность простолюдинов чисто внешней обрядности ввела русскую "интеллиген­цию" в заблуждение, поспособствовав созданию мифа о "народе-богоносце". Если б это не было фикцией, со­ветской атеистической пропаганде не удалось бы так быстро и эффективно разрушить именно в "народе" хри­стианскую этику и вообще привычку к набожности.

В XX веке суицидная картина в России существен­ным образом трансформировалась. "Народный" суицид утратил религиозную составляющую и приобрел чисто бытовые черты: пьянство, нужда, неустроенность. Еще одна отличительная черта XX века — осуществле­ние давней мечты русской "интеллигенции" об общей судьбе с "народом". Вчерашние философы и адвокаты трудились на каторге бок о бок со вчерашними "кулака­ми", а не в специально сооруженных острогах, как некогда декабристы. От телесных наказаний принадлеж­ность к "культурному сословию" более не освобождала, охрана обращением на "вы" не баловала. Всё это до ка­кой-то степени сблизило обе нации, но окончательного слияния так и не произошло.

В послереволюционный период развалилась одна клас­совая иерархия и на ее обломках возникла другая, бур­но развивалась промышленность и росли мегаполисы, распался крестьянский уклад, составлявший основной пласт российской жизни, ослабел семейный институт, почти полностью утратила общественное влияние рели­гия — то есть бурно развивались те самые социально-культурные процессы, которые, согласно Дюркгейму, неминуемо влекут за собой подъем уровня самоубийств. Так и произошло.

Как только закончилась гражданская война, новая Россия принялась стремительно догонять индустриаль­ные страны по суицидным показателям. Самоубийства шли волнами: с введением НЭПа и первых номенкла­турных привилегий стали стреляться твердокаменные большевики, убежденные, что революцию продали и предали; с отменой НЭПа начали вешаться "совбуры"; резко возросло количество бытовых самоубийств. К 1934 году уро­вень самоубийств по сравнению с 1917 годом поднялся ровно вдвое (34 против 17), а в Москве почти втрое. В 1926 году советские самоубийцы чаще всего вешались (49,7%); на втором месте было огнестрельное оружие — после Гражданской войны его в стране было много (23,9%); на третьем значилось отравление (14,6%); са­мое последнее место занимало падение с высоты — по причине всеобщей малоэтажности. Женщины предпо­читали травиться, однако — следствие эмансипации — довольно часто пользовались пистолетом.

К концу двадцатых статистика самоубийств приобре­ла столь тревожный вид, что партия перевела ее в раз­ряд секретных, а это означало, что достоверный учет вообще прекратился — местным властям не хотелось выделяться по "негативным" показателям, и в действие вступил стандартный советский механизм приписок и "уписок": самоубийства регистрировались под видом несчастных случаев или естественных смертей. Обсуж­дение проблемы суицида в научной и массовой печати исключалось. Как сказано в предисловии к одной из советских брошюр: "Соци­ализм поднял жизнь и счастье человека на уровень выс­шей ценности, объявив непримиримую борьбу со всем, что препятствует реализации этого принципа. В таких условиях самоубийство становится вне моральных норм общества".

Лишь в середине 80-х суицидная статистика вновь стала открытой. К тому же периоду относится и быст­рый рост числа самоубийств, вызванный общим кризи­сом советского общества. К началу Перестройки СССР превратился в суицидную "сверхдержаву", достигнув коэффициента в 29,7 (в РСФСР — 38,7), что значитель­но превышало среднеевропейский и тем более среднемировой уровень. Оптимистичные общественные ожи­дания горбачевской поры сократили число самоубийств почти в полтора раза, но после того, как первоначаль­ная эйфория истощилась, зловещая кривая вновь по­ползла вверх. Лишения 90-х годов привели к тому, что сегодня в мире больше всего самоубийц, говорящих (вернее, еще недавно говоривших) по-русски.

Что касается русских мыслителей XX века, я рассмотрю двух:            В. Соловьёва и Н. Бердяева.

Изучая материалы к своему докладу, я задалась следующим вопросом: но все же существует ли непреодолимая преграда на пути к суициду для тех, кто не столь безмятежен и пусть изредка, в мрачном настрое­нии, но примеряет возможность добровольного ухода к себе, или не за что уже уцепиться душе?

Безусловно, есть. Но, кажется, только за одно: за Веру. Та ее модификация, которая, видимо, единственно возмож­на для современного мыслящего человека — разумная вера.

В. Соловьёв писал: "... Когда жизнь человека не согрета верой, когда он не чувствует близости и помощи Бога и зависимости своей жизни от благой силы, трудность становится непереносимой". Жизнь без веры теряет смысл: "Они (са­моубийцы) предполагали, что жизнь имеет такой смысл, ради которого стоит жить, но убедившись в несостоя­тельности того, что они принимали за смысл жизни, и вместе с тем не соглашаясь (подобно пессимистам теоре­тикам) невольно и бессознательно подчиняться друго­му, неведомому им жизненному смыслу, — они лишают себя жизни".

Обвинения в адрес самоубийства, выдвинутые Соло­вьевым, получили дальнейшее развитие в этюде Н.Бердяева "О самоубийстве" (1931). "Борьба против упадочности и склонности к самоубийству есть прежде всего борьба против психологии безнадежности и отчаяния, борьба за духовный смысл жизни, который не может зависеть от преходящих внешних явлений", — пишет Бердяев. "Преодолеть волю к самоубийству значит за­быть о себе, преодолеть эгоцентризм, замкну­тость в себе, подумать о других и другом, взгля­нуть на Божий мир, на звездное небо, на страдания других людей и на их радости. Победить волю к самоубийству значит перестать думать главным образом о себе и о своем". Хороший рецепт, но, вероятно, многим он не под силу.


Заключение.

В со­временной статистике смертей самоубийство почти во всех странах занимает тревожное третье место — вслед за смер­тью в результате болезни и несчастного случая (под кото­рым главным образом подразумеваются ДТП). Ежегодно себя убивают 30000 американцев, 25000 японцев, 20000 французов, 60000 россиян, а число тех, кто пытается себя убить, в 7-8 раз выше. И это при том, что статистика самоубийств всегда занижена, в нее попадают лишь яв­ные случаи. На самом же деле самоубийц гораздо больше — по оценке некоторых социологов, чуть ли не вдвое. По официальной статистике почти полмиллиона землян каж­дый год сами ставят точку в своей жизни.

А ведь XX век, при всех его потрясениях и злодеяни­ях, невероятно обустроил существование человека, окру­жил его комфортом и удобствами, невообразимыми сто лет назад — причем более всего материальный уровень жизни вырос именно в тех странах, которые сегодня ли­дируют по уровню самоубийств (Россия в данном случае не в счет — наш суицидальный всплеск 90-х годов объяс­няется чисто дюркгеймовскими, социальными причина­ми и, будем надеяться, закончится вместе с переходным периодом от одной общественной модели к другой).

В чем же дело? Что, собственно, произошло? Почему в век толерантности и социального обеспечения (водят­ся за нашим столетием и такие определения) человече­ство уподобилось енотообразному зверьку какомицли, который, оказавшись в зоопарке, впадает в депрессию и через некоторое время начинает сам себя пожирать, хотя клетка просторная, а еды много?

Причин тому множество.

Во-первых, социальные, впервые исследованные Дюркгеймом. В результате технической революции, индуст­риализации и урбанизации патриархальный мир про­шлого столетия был разрушен. Человек утратил конт­роль над непосредственно окружающим его жизненным пространством, нарушился сам масштаб взаимоотноше­ний личности и общества. Мир стал слишком большим (не деревня, а мегаполис, не артель, а фабрика, не пус­тынное поле, а людная площадь) и оттого чужим. Лю­бое социальное потрясение, любое массовое изменение общественного статуса (то, что в массовых пропорциях происходит в современной России) влечет за собой всплеск самоубийств. Самоубийцы — это щепки, кото­рыми густо усыпана земля, когда в социальном лесу вы­рубают поляны и просеки.

Во-вторых, нравственные. В XX веке у большинства землян изменилась этическая мотивация поведения. Прежде в ее основе были не подлежащие обсуждению и тем более сомнению установления религии, взывавшей не к логике, а к чувству, не к разуму, а к вере. Если церковь запрещает самоубийство — это не обсуждается. Нельзя — значит нельзя. В нашем веке стал очевиден кризис веры, подготовленный событиями XVIII и XIX веков. Это не духовная катастрофа, как кажется неко­торым, а естественная стадия развития. Человечество подросло и повзрослело, оно хочет знать, почему и за­чем, оно вышло из детского возраста, когда инструкции воспринимаются без обсуждения, на веру: надо мыть руки перед едой, маму с папой следует слушаться, са­мому себя убивать нехорошо. А почему? В XX веке че­ловечество пережило переходный возраст со всеми при­метами подросткового бунта — атеизмом, революция­ми, безумными социальными фантазиями. В почете были не послушание и доброе сердце, а ум, дерзновение и самодостаточность. Но ум и высокая самооценка — это та сис­тема координат, в которой суициду отводится важное и почетное место.

В-третьих, психологические. Если сравнивать само­ощущение нашего современника и человека прежних веков, то при внешней иллюзии большей свободы выбо­ра и поступка мы стали гораздо более зависимы от внеш­него мира. Просто его диктат из прямого превратился в косвенный, но оттого не менее эффективный. Через ап­парат массовой культуры общество все время навязыва­ет нам некий стандарт жизненного успеха, несоответ­ствие которому воспринимается как трагедия. Навер­ное, прежде стрессов было не меньше, чем сейчас, но люди были психологически устойчивей, менее изнежен­ны — выживание требовало куда больших усилий, а это делало жизнь более ценной, ибо человеку свойственно дорожить только тем, что дается с трудом.

Отсюда четвертая, на мой взгляд, главная причина. Парадокс: чем благоустроеннее становился быт человека XX столетия, тем стремительнее ползла вверх кривая суицида, спускаясь книзу лишь во время мировых войн, что и понятно — когда озверевший мир на тебя охотится, не хочется играть с ним в поддавки. "На войне, в лагерях и в периоды террора люди гораздо меньше дума­ют о смерти, а тем более о самоубийстве, чем в мирной жизни, — пишет Надежда Мандельштам. — Когда на земле образуются сгустки смертельного страха и груды абсолютно неразрешимых проблем, общие вопросы бы­тия отступают на задний план". Поразительный, но по­чему-то греющий душу факт: в Освенциме уровень само­убийств среди охранников был в несколько раз выше, чем среди заключенных. Жизненный инстинкт обостря­ется тогда, когда жизни угрожает опасность. И наоборот.

 

 

                                                                                                                                       

 

 

Список литературы.

 

1. Э. Дюркгейм «Самоубийство. Социологический этюд», СПб, 1998 год.

2. В. С. Соловьёв «Духовные основы жизни», СПб, 1995 год.

3. Н. А. Бердяев «О самоубийстве. Психологический этюд», М, 1992 год.

4. Д. Юм «О самоубийстве», М, 1996 год.

5. Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство», М, 2000 год.

6. Статья «Если болит душа…», газета «Среда Петрограда», №10(25) от 13.03.02

 

 


[1] Сокровенное учение — "эсотерическая" часть учения пифагорейцев, до­ступная лишь достигшим высшей степени посвящения.

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...