Торнадо, порожденный тропическим штормом Мэри, разрушил поместье известного автора 4 глава

Сверху лежало письмо, которое я послала ей меньше месяца назад. Оно казалось сейчас таким бессмысленным, таким пустым. Внизу – ее дневники, набор почтовых открыток и фотографий, какие-то старые заколки.

Я,открыла первый дневник. Посвящение гласило: «От мисс Элизабет Энн Трюмонт мисс Мэри Алисе Лиддел»; рядом было наклеено фото Дороти Ламур в длинных черных перчатках, которое я вырезала из киножурнала. Первый пассаж, написанный витиеватым почерком Молли, начинался так:

 

 

«Я никогда не прощу свою мать з a то, что она увезла меня от Бетси. По крайней мере, она разрешила мне. остаться у Бетси на всю ночь накануне отъезда – сказала, что я буду мешать ей укладываться, но я знаю, что лейтенант Джонсон приходил ей помочь. Я слышала, как она говорила с ним по телефону. Мы с Бетси теперь кровные сестры – так что мы не можем забыть или предать друг друга, где бы мы ни находились и что бы ни делали».

 

 

Я не могла читать дальше.

Я спустилась вниз, цепляясь за перила.

– Мама, я не пойду вечером на игру. Я не могу играть. – Прежде я никогда не упускала возможности попрактиковаться, а тем более в игре.

– Из-за Молли, дорогая? – мама подняла глаза от штопки.

– Нет. Да. Не знаю, – горло у меня перехватило, голова закружилась. – Мне надо выйти на улицу.

– Это из-за Молли, дорогая? – она сняла очки

и опустила руки.

– Это не из-за чего. Мне не хочется разговаривать.

Я ощетинилась, как дикобраз, Я не хотела ни с кем говорить, не могла позволить кому-то коснуться меня. Из дому я вышла без пальто.

Я шла, шла и шла, желая, чтобы холод наполнил мои легкие, чтобы сердце мое остановилось. Я ничего не сказала своей матери тогда, когда это могло иметь значение. И тем более я не могла рассказать ей сейчас, как наблюдала за Молли и за тем, как она становилась все больше похожей на свою мать, как она флиртовала с Томми Дифелисом – точно так же, как миссис Лиддел флиртовала с мистером Паркером, с военными. У меня было ужасное предчувствие – я поняла, что в дневнике содержится что-то ужасное, что-то такое, что я могла бы предотвратить. А сейчас уже слишком поздно.

Дойдя до леса на краю города, я прислонилась к старому дубу. Где-то на середине его ствол уродливо раздувался, точно дерево было поражено какой-то болезнью. Потом ствол снова становился прямым и ровным. Мне хотелось бы походить на этот дуб, хотелось, чтобы на моем теле остался шрам – на память об этом дне.

– Вот здесь, – пробормотала я, – здесь я потеряла ее.

Наконец пришли слезы. Не знаю, сколько времени я ходила туда-сюда, но когда я вернулась домой, щеки мои сильно покраснели от мороза, слезы застыли на них солеными льдинками, и мне было одновременно и тепло, и холодно.

Две недели я пролежала в постели. Я пропустила самый разгар баскетбольного сезона, но мне было все равно. Один за другим пожирала я дневники Молли, и страшное ощущение вины росло с каждой страницей.

 

Среда, 10 июля, 1946 года

Дорогой дневник!

Сегодня я распрощалась с Бетси. Все, что я люблю, осталось в Чарльстоне – или же находится в маленькой повозке где-то впереди нас, на дороге в Итаку. Открытки с Аланом Ладдом и Вероникой Лейк в «Ружье напрокат «, которые дал мне мистер Паркер, вся моя одежда, кроме двух пар трусиков, чистые джинсы, матросский костюмчик (голубой, сильно облегающий талию, с пуговками на животе!) – все это я упаковала в свою розовую сумку с маленьким зеркальцем в кармашке. Мама заставила меня отдать мой голубой велосипед, последний подарок папы на день рождения, в Армию спасения.

– Ты уже слишком большая, чтобы на нем кататься, – сказала она. – Не будь эгоисткой, Молли. Подумай о детях, чьи родители не могут себе позволить купить им такой же велосипед. Подумай, как трудно мне. Ведь не только ты оставляешь дорогие твоему сердцу вещи!» И мне очень хотелось ответить: «Да, но ведь тебя-то никто не заставляет уезжать!»

Когда-нибудь я буду самостоятельной, буду делать все, что захочу. Я буду, как Вероника Лейк, танцевать и петь «Ты там, где я хотела увидеть тебя, дорогой – я не твоя, но ты мой «. Я буду показывать волшебные фокусы и уходить каждый вечер домой с обществе самого красивого мужчины. Никогда я не выйду замуж за кого-нибудь из этих ужасных мальчишек! И никогда не выйду замуж ни за кого, кто говорит: „Ну, малышка, как же заставить тебя штопать мне носки?“ Я выйду только за того, кто мало заботится о нештопаных носках и застеленных кроватях – лучше мы оба заделаемся шпионами и будем продавать военные секреты японцам!

Мама ничего не хочет понимать! Он не разрешила мне взять с собой ни одного комикса или киножурнала. В конце концов мне удалось ее уговорить, и она разрешила взять книгу стихотворений Эмили Дикинсон, которую мне подарила миссис Тюрмонт.

– И больше не смей смеяться этим идиотским смехом, Молли, – сказала она мне сегодня днем. – Ты юная леди, а не гиена. Пожалуйста, попытайся вести себя прилично.

Я откинула голову назад и завыла.

– Мэри Алиса Лиддел, прекрати. Иначе я высажу тебя на дорогу, – она смотрела на меня с яростью. – Нет ничего удивительного в том, что ни один приличный мужчина не смотрит на меня дважды. Кому же охота заиметь такую падчерицу?

– Не хмурься, мама. У тебя начинают появляться морщины, – попросила я. Мы с Бетси каждую неделю находили в словаре новое слово, и это мы нашли на прошлой неделе. Мать была в бешенстве. О, как же я буду скучать по Бетси!

Мы остановились в каком-то потрепанном отеле неизвестно где; мать долго пролежала в ванной, пытаясь успокоить нервы.

– И чего я только для тебя ни сделала! – стонала она. – Если бы ты хоть немного представляла себе, скольким я пожертвовала ради тебя!

 

Четверг, 11 июля 1946 года

Пишу вечером в Питтсбурге – по сравнению с Чарльстоном, это огромный город: здесь целых две реки – Аллегени и Моногахела, они текут порознь, а потом превращаются в Огайо. Здесь огромные заводы, изрыгающие облака пыли и копоти; мама не разрешила мне покататься на трамвайчике, похожем на железнодорожный вагон с дверцей с одной стороны, который возит людей вверх и вниз по здешним кручам. Не можем мы и нанять тележку. Одному Богу известно, кто занимается здесь общественным транспортом, сказала мама. И воздух тут такой грязный! Но маму это не остановило: к обеду она надела свое белое платье – то самое, где одно плечо голое, – и белые босоножки. Сейчас она хочет заказать напитки и ждет, пока подойдет официант, – она говорит, он похож на Гарри Гранта.

Так что я сижу в этой проклятой комнате, пока мама развлекается. Мне так скучно. Вот бы Бетси была здесь! Мы бы заказали что-нибудь вкусненькое. Человек в форме, который обслуживает лифт (там перила и зеркало, перед которым мама красит губы) тоже читает «Фантом»; он дал мне самый свежий выпуск.

Мама заставила меня выбросить все мои старые комиксы, когда мы уезжали. Она вообще вела себя просто ужасно. Сейчас, когда папа умер – уже два года как, – она говорит, что надо позабыть о прошлом, начать новую жизнь. Она собирается «делать карьеру « – секретарши, например, – и зарабатывать свои собственные деньги, а я пойду в «лучшую школу» Она говорит, что в штате Нью-Йорк больше «культуры».

Она имеет в виду, что нас там никто не знает.

Она имеет в виду, что мы должны забыть папу.

Я ее за это ненавижу.

Я никогда не забуду его. Я никогда не забуду Бетси.

Мы с Бетси слышали, как ее родители говорили, что мы переезжаем из-за того, что случилось с лейтенантом Джонсоном. Полиция нашла его, пьяного, плачущим па крыльце нашего дома, он вовсю колотил в дверь своей тросточкой.

– И это не говоря о Лоуэлле Паркере, – сказала тогда миссис Тюрмонт. – Странно, что его жена не вышвырнула его за дверь.

– Ты отвратительная девчонка, – сказала мама, когда я спросила ее об этом. – Ты, наверное, даже не понимаешь, как ты меня обидела. Красивая женщина – всегда объект для сплетен. Но со временем привыкаешь этого не замечать. Держи голову выше и двигайся вперед – вот мой девиз, а это очень трудно, когда твоя собственная дочь против тебя.

Я сказала ей, что вовсе не против нее, что мне нравится лейтенант Джонсон и мистер Паркер тоже, по она заявила, что больше мы никогда не станем этого обсуждать.

Итак, мы в Итаке, штат Нью-Йорк, где будем жить в старом доме бабушки Лиддел. Папа получил свою первую степень по биологии в Корнуэллском университете – так мне сказала мама. Надеюсь, что в Итаке есть приличный театр. В театре Уилла Роджерса в Чарльстоне был бархатный красный занавес, слабый свет падал на ряды, так что мы искали свои места практически в темноте. А в кино мистер Паркер всегда пускал нас, конечно же, бесплатно.

– Я же знаю, как тяжело вдове растить ребенка, – говорил он маме.

– Вы красивая женщина, мадам, – сказал он однажды. – Если вы простите мне мою смелость, я скажу, что Рита Хайуорт вам и в подметки не годится.

В тот раз мы ходили смотреть «Хильду». Потом он провожал нас домой, как обычно. Не понимаю, почему все уделяли этому факту такое большое внимание.

Миссис Симпсон назвала маму в церкви проституткой. Я была в туалетной комнате и слышала, как миссис Симпсон разговаривала с миссис Давен-порт – две старых сплетницы!

– Вы видели, какое на Кэтрин платье? – сказала миссис Симпсон. Я представила себе, как она раздраженно фыркает и надувает щеки. – И ведь еще года не прошло, как ее муж умер. Когда она наклоняется вперед, чтобы налить кофе, у нее лифчик торчит наружу! Конечно, именно поэтому ее и ввели в состав комитета! И я никогда не прощу ей того наряда, что она нацепила на себя на военном параде в прошлом году! Сидела наверху, на машине, одетая, как Дядя Сэм, а ногу положила на ногу какого-то солдата! Бедная ее дочка! Отца нет, и мать никудышная. Вот увидишь, она плохо кончит – если нет, это будет просто чудо!

Ух! Мама, может, и зануда, но тут она права: миссис Симпсон просто завидует!

Я тоже буду блистать, когда вырасту, и стану гулять со многими мужчинами. Они будут приглашать меня на обед, я стану заказывать только самые дорогие блюда в меню. Я так рада, что миссис Кеклер, бабушка Бетси, выучила нас французскому! Я буду жить в Париже, как она, и встречу кого-нибудь, похожего на Хэмфри Богарта…

 

Дневники Молли за первый год пребывания в Итаке в основном содержали жалобы на мать, а также первые попытки выйти из-под ее власти. Может быть, мать и дочь Лиддел и ладили после смерти мистера Лиддела, но их единение, если оно вообще существовало, начало рушиться после того, как они уехали на восток, и полностью разрушилось, когда они поселились в старом доме в Итаке.

Миссис Лиддел отказалась купить Молли новый велосипед. Тогда Молли купила его себе сама – на те деньги, что она заработала, сгребая листья на улицах. Она отправилась в Корнуэллский университет, где при каждой возможности флиртовала со всеми парнями, с какими могла.

Миссис Лиддел настаивала, чтобы Молли училась играть на фортепиано, а не петь. Тогда Молли принялась без конца петь «Чопстик» и «Сердце и душа», пока мать не запретила ей вообще подходить к инструменту.

Когда Молли исполнилось двенадцать лет, ее мать наотрез отказалась устроить вечеринку и, оставив ее на попечение жившей рядом пожилой соседки, отправилась развлекаться и праздновать День Святого Валентина в «Уолдорф Астория» с неким брокером, который обещал помочь ей найти работу на Уолл-стрит. Молли попробовала отомстить с помощью вспарывателя, которым мы обработали пуговицы Салли – на сей раз она подпорола швы на слаксах матери, так что они однажды лопнули, когда она опустилась за чем-то на колени в саду; в другой раз слаксы треснули как раз в тот момент, когда мать, принимая у себя брокера, приехавшего из города в гости, нагнулась, чтобы поправить огонь в камине.

И хотя миссис Лиддел и в голову не приходило, что эти неприятности со швами как-то связаны с ее дочерью, их ссоры делались все более бурными, и Молли все чаще и чаще проводила ночи в доме своей новой подруги Кристины, с которой она познакомилась летом на занятиях по танцу. Мать Кристины последние пять лет жила в Лондоне, а ее отец, которого мать бросила, баловал дочку сапфирами и жемчугом. Молли пригласили провести каникулы в их имении в Хэмптоне; приглашен был также профессиональный фотограф, который должен был сделать снимки для агентств в Нью-Йорке.

Когда я в первый раз увидела фотографию Кристины, сердце мое остановилось. Моя собственная внешность в восемнадцать лет была, как деликатно говорила моя мама, солидной. Рост (босиком) составлял пять футов и одиннадцать дюймов, то есть я была выше большинства мальчиков в нашем классе; баскетбольный мяч я с легкостью удерживала на ладони.

Кристина, по контрасту, была даже в двенадцать лет стройной и элегантной. На ней было атласное платье без рукавов и перчатки, доходившие почти до локтей. Ее темные волосы струились по спине волнами, карминные губы раскрывались в улыбке. Она подписала фото быстрой размашистой рукой: «Молли, обнимаю и целую! С любовью, Кристи», – и я вдруг поняла, что если я сменила Молли на Леонеллу Триллинг, то она сменила меня на куда более интересную подругу, вполне способную разделить ее любовь к приключениям.

В Хэмптоне Молли и Кристи встретили на пляже двух мальчиков. Играя в волейбол, Молли слегка вывихнула лодыжку, и один из них нес ее на руках до самого дома Кристины; там он принес ей лимонаду и помассировал ее затянутую в чулок ступню. В Итаке девчонки ходили в кино и сидели вместе на последнем ряду с мальчиками, которые засовывали руки им под блузки и тискали грудь; Молли пишет: «Я чувствовала, что внутри меня так легко, все как-то плывет, меня прямо какой-то возбуждающий жар охватывал».

На тринадцатый день рождения Кристины они стащили у ее папы бутылку шампанского «Дом Периньон»; когда они ее открывали, пробка вылетела с такой силой, что взлетела в потолок, а пенящееся шампанское облило обеих.

«Мы облизывали друг другу пальцы, – пишет Молли, – а потом налили себе каждая по два бокала. У нас сильно закружилась голова, и тут Кристина сказала, что я должна притвориться, что я – ее мальчик и поцеловать ее. Она показала мне, как мужчина и женщина целуются, засовывая друг другу в рот языки по очереди. У меня внутри все дрожало, а на следующее утро страшно болела голова».

Когда я читала это в первый раз, я вспомнила, как часто летним утром мы играли в прятки – земля еще была окутана желтоватым туманом, и кожа Молли вспыхивала румянцем и чуть влажнела на руках и ногах, словно их покрывала роса. Я вспомнила и ненастные вечера – мы сидели дома, лунный свет крался по моей кровати, дыхание Молли пахло мятой, она тяжело дышала, нашептывая мне в ухо свои новые идеи; ее сладкие ладони держали мои плечи, а одна небрежно согнутая нога покоилась поверх моей; я лежала на спине и молча слушала, как она мечтает.

Читая про Кристину, я поняла, что, на самом деле, мы с Молли росли как бы порознь и слишком быстро расстались; мне стало ясно, что я потеряла ее задолго до того, как она умерла. Однажды мы с друзьями выпили бутылку виски на парковке во время школьной танцевальной вечеринки, и я ужасно расстроилась, почувствовав, что теряю контроль над своими ногами, и что слабые, шаркающие шаги сменили мою всегда твердую, уверенную походку. А когда мы устраивали вечеринки дома, самой серьезной нашей шалостью было распотрошить друг другу постели или нарисовать на лице какие-нибудь узоры с помощью косметики.

Я все еще очень мало знала о «возбуждающем жаре», о котором писала Молли. Даже в выпускном классе у меня не было постоянного мальчика, и я не ходила на свидания.

Конечно, в школе бывали танцевальные вечеринки, но я была такая высокая, что мальчики почти никогда не приглашали меня. Однажды, когда в школе организовали веселое катание на грузовике с сеном, я попросила Бобби Бейкера быть моим кавалером. Мы по-прежнему иногда устраивали дружеские соревнования на баскетбольной площадке, но когда у меня в руках не было мяча, я терялась. Мы сидели все вместе под одним из лоскутных одеял бабушки Кеклер, опершись спиной о сено; от нашего дыхания в воздухе образовывался парок. Бобби засунул руку мне под пальто, но я схватила ее, вытащила наружу и переместила в безопасное место – карман его пиджака.

– Бабушка сделала это одеяло из лоскутков, которые вырезала из моих старых платьев, – сказала я, чтобы отвлечь его. – Вот это было мое любимое, когда мне было шесть лет, – я указала на бледно-желтый лоскуток, усеянный красными розочками, и вспыхнула от смущения. Я говорила глупости: каждый в Чарльстоне имел бабушку, которая что-то шила из лоскутков.

– У тебя красивые руки, – сказал Бобби; моя рука оставалась в кармане его пиджака, и он крепко сжал ее. Большим пальцем он гладил мою кисть, медленно, ритмично, словно желая меня загипнотизировать.

– Слишком большие, – ответила я. – Но для баскетбола это очень хорошо.

Может, он и попытался бы меня поцеловать, когда провожал в тот день до дому, но я решительно протянула вперед свою слишком большую руку и твердо пожала его ладонь.

– Спасибо. Мне было очень весело. – Ну и глупости же я говорю!

– Ну что ж, спокойной ночи, – вздохнул Бобби. Из всех мальчиков в классе только он был достаточно высоким, чтобы смотреть мне в глаза, и он смотрел в них долго, не выпуская моей руки.

– Мне надо идти, – сказала я. – Меня родители ждут. – И я постучала в дверь.

Собственно, я чувствовала себя в своем теле уверенно только на баскетбольной площадке, когда бежала к корзине с мячом, подпрыгивала, крутилась, резко двигала запястьем, а мяч летел, вспарывая воздух, и с удовлетворенным вздохом проходил через сетку. Тогда я вытирала пот, заливавший глаза, и позволяла себе роскошь вспомнить дни, проведенные с Молли.

Но я так и не закончила сезона, так и не вернулась на баскетбольную площадку. Проведя в постели две недели, я так и не выздоровела. Горло у меня распухло и покраснело, все суставы болели. Но сердце болело еще больше. Я дочитала дневники Молли. Ее история казалась одновременно и необъяснимой, и неизбежной.

Дневники напомнили мне записки Анны Франк – не по тону, а по выводам. «Это очень трудно, – писала Анна меньше чем за месяц до того, как ее схватили, – но в наше время все вот так: идеалы, мечты, цветущие надежды живут внутри нас только для того, чтобы их разбила суровая реальность».

Я стояла лицом к лицу не только с суровой реальностью Молли, но и со своей собственной. Доктор Уилсон поставил мне диагноз: ревматическая лихорадка. Меня положили в больницу, и я целыми днями лежала в кроватке со стенками в детском отделении больницы Святого Франсиса в Чикаго. Дети в соседних кроватках кашляли, слабели. Одна девочка умирала от таинственной болезни, глаза у нее все время были горящие и влажные, словно она уже увидела Рай и ждала только того момента, когда сделает свой последний тяжелый вздох.

Я никогда не видела смерть так близко, так конкретно. Братишка Молли казался больше святым, чем человечком из плоти и крови, смерть ее отца – ужасной, но вовсе не невероятной трагедией. А жертвы войне приносились так далеко… Правда, Анна умерла в Берген-Бельзене, но ведь это в Соединенных Штатах Америки, а не в нацистской Германии. Как могла Молли умереть? А как вот эта девочка в кроватке рядом с моей?

Меня перевели в отдельную палату, где стены были окрашены в зеленый цвет стручковых бобов. Медсестры с нарочито бодрыми улыбками и голосами мерили мне температуру, брали кровь на анализ, взбивали мне подушки. Отец Фарлей, серьезный и горбатый, сидел у моей постели и читал Двадцать третий псалом, а я думала о Бет из «Маленьких женщин»: «Да, хотя я иду по аллее, на которую падает тень смерти, я не стану бояться зла».

Я тоже могла умереть. Я смотрела в окно на скучное зимнее небо, на бледное, холодное солнце. На подоконнике стояли корзины с цветами и фруктами, карточки от Нелли Триллинг и всей нашей компании. И почему мне раньше казалось таким важным непременно бегать по площадке и забрасывать в корзину мяч?

В конце сезона Нелли пришла навестить меня и принесла серебряный приз, выигранный командой.

– Команда решила, что это должно быть у тебя, – сказала она, ставя приз на небольшой столик возле моей кровати.

Я подумала, что мне он совсем не нужен, и улыбнулась. Для этого мне понадобилось сделать над собой огромное усилие. Сколько мускулов надо напрячь, чтобы улыбнуться? Двадцать три?

Она тоже неуверенно улыбнулась и достала записную книжку.

– Бобби Бейкер просил передать это тебе, – и она протянула мне конверт. Это была записка – снова Двадцать третий псалом. Они все думали, что я умру.

– Я думаю, он пригласит тебя на прогулку. – Нелли сложила руки на коленях.

– Мы не в церкви, – отвечала я. – И я не хочу идти на прогулку.

– Я знаю, ты чувствуешь себя ужасно – быть запертой в этой комнате! – и она вспыхнула, словно смутившись от своей бестактности: говорить этого не следовало.

– Мне нравится эта комната, – заявила я. – Я хочу провести здесь всю жизнь. Если мне никто не мешает, я могу весь день читать, – и я указала на груду книг на ночном столике.

– Ох, Бетси, – отвечала Нелли, глядя в стену над моей головой. – Ты выздоровеешь, выздоровеешь. Мы все за тебя будем молиться.

Но я не выздоровела.

Бабушка Кеклер и мама выехали из своих гостиниц и поселились в коттедже маминых друзей в Чикаго. Они приходили ко мне каждый день. Бабушка штопала носки или читала в оригинале Симона де Буве. Мама читала «Чикаго Трибюн» или слушала по радио отчеты сенатора Маккарти.

– Гм, – говорила она. – Единственный человек в Вашингтоне, у которого есть мужество, – это Маргарет Чейз Смит. Все остальные просто дураки и трусы. И вовсе не коммунизма они боятся – они не могут смириться с мыслью, что женщины и рабочие приобретут реальную власть. – Маме все еще хотелось, чтобы президентом выбрали Айка Эйзенхауэра.

Но меня ничего не интересовало, и на ее тирады я не обращала никакого внимания.

Первый раз в жизни я лишилась аппетита и начала терять в весе. Пытаясь меня соблазнить, мама и бабушка приносили мне суп вонтон и яичные блинчики из нашего любимого китайского ресторана «Золотой дракон». Я всегда любила китайские маски и украшения из слоновой кости, висевшие там на стенах, любила чувствовать в своих пальцах теплые деревянные палочки. Я научилась ими пользоваться, когда мне было всего семь лет – мы тогда в первый раз пошли в «Золотой дракон» после поездки в зоопарк в парке Линкольна.

– Миссис Ли послала это тебе, – и мама протягивала мне сверток с изумительным печеньем. – Она говорит, они приносят удачу.

Я попробовала суп и отодвинула тарелку. К яичным блинчикам я даже не притронулась.

– Когда я смогу вернуться домой? – спросила я.

Годом раньше мама победила на конкурсе фотографов в Коламбия-колледж. Одна из ее фотографий запечатлела нас с Молли в десятилетнем возрасте: мы сидим на ступеньках крыльца. Сдвинув головы, с грязными коленками, и внимательно рассматриваем саламандру, которую нашли под крыльцом. Мама принесла мне отличный большой отпечаток, чтобы я могла повесить его над кроватью. Мне казалось, что я все еще чувствую гладкую и холодную кожу саламандры и мягкие, липкие шажки ее лапок по моей руке, по моей коже.

– На следующей неделе, – ответила мама, расправляя юбку. – Но ты не сможешь пойти в школу. Мы будем учить тебя дома, бабушка и я. Твое сердце… – ее голос оборвался, – Доктор Уилл зайдет попозже поговорить с тобой.

– Я не хочу разговаривать с доктором. Я не хочу больше ни с кем разговаривать, – и я смяла так и не открытый пакетик с печеньем.

– Возьми себя в руки, Бетси, – мама положила свою руку на мою.

– Я не хочу брать себя в руки. – Я высвободила руку и уткнулась лицом в подушку. Она пахла отбеливателем и антисептиком, но ничто не могло перебить запаха ужасных предчувствий, запаха поражения, наполнявшего комнату.

Днем я уже знала всю правду. Я останусь жива, но сердце претерпело необратимые изменения – митральный клапан не способен выполнять свои функции. И если я даже захочу этого, мне уже никогда не пробежаться по баскетбольной площадке с мячом в руке. Итак, я была наказана, но меня это не удовлетворяло. Образование, колледж, юриспруденция – все это казалось мне бессмысленным и абсурдным.

В последующие дни я очень много читала. Я рыдала над «Тэсс» Томаса Харди, и, как и ей, петля на шее представлялась мне избавлением. «Это счастье не

могло продолжаться долго. Это было слишком», – сказала она, прежде чем ее повесили.

Может быть, Молли было лучше, чем мне. По крайней мере, она покоилась с миром, а я была приговорена жить со знанием о ее судьбе, со знанием о том, что доверять слишком сильно и любить слишком свободно – значит погибнуть.

Только «Метаморфозы» Овидия предлагали решение: Дафна, убегая от Аполлона, становится лавровым деревцем; Ио, обиженная могущественным Юпитером, превращается в корову; Сиринкс, хранивший верность Диане, становится свирелью Пана. – Я была высокая, словно деревце, мои растопыренные пальцы напоминали лишенные листвы ветки, но даже это казалось недостаточным, чтобы защитить меня. К тому же сейчас мое сердце сделало меня особенно беспомощной.

К моему возвращению домой мама сшила мне красный шелковый халат по выкройке, которую ей дала миссис Ли. Два кармашка, встреченные в шов, были оторочены золотистой тесьмой и вышиты китайскими иероглифами, которые означали «счастье» и «долголетие».

Но я уже не надеялась ни на то, ни на другое.

 

Суббота, 24 мая 1947 года

О, дневник!

Можешь себе представить? Мамина затея оставить меня, чтобы сделать карьеру на Уолл-стрит, похоже, будет воплощена в жизнь! Ты знаешь, как я была расстроена, когда представляла маму там, а себя – здесь, слоняющейся но Итаке! Крисси все рассказала мне про Бродвей. Мысль о маме, которая вовсю там развлекается, меня прямо потрясла.

Тут я сразу вспомнила эту ужасную мисс Фрейзер. Я никогда не забуду то время, когда после смерти Майкла она жила с нами. О, дневник, ты можешь себе представить, как это было ужасно, когда эта женщина находилась в доме день и ночь. От нее воняло. И потом, в ванной на головке душа постоянно висела ее клизма. Стояли ее вонючие туфли, туфли старухи. Мне приходилось все время зажимать нос.

Ну, дневник, и сейчас мама собирается ОСТАВИТЬ МЕНЯ ОДНУ с этой страдающей запорами старухой и новым жильцом, который снял свободную комнату.

– Профессор из Массачусетского колледжа, – сказала она. – Это то, что тебе нужно, дорогая Молли. У пего отличные манеры, он говорит с английским акцентом. Может быть, ты научишься говорить со взрослыми более любезно и избавишься от этого жуткого сленга, который приносишь домой из кино! Нет, Молли, ты и вправду должна научиться выражать свои мысли более элегантно. «Это потрясно, сестренка» – как это вульгарно звучит!

Ты знаешь маму, знаешь эту ее манеру резко стряхивать пепел в пепельницу, когда она мною недовольна.

Так что ты понимаешь, что мне противна, просто противна сама мысль о том, что эти двое станут управлять моей жизнью. Можешь себе представить, как мы станем обедать каждый вечер, как мисс Фрейзер будет ходить на кухню и обратно, и чулки ее будут болтаться вокруг лодыжек. А во главе стола, где обычно сидел мой покойный папочка, будет восседать профессор Генри Хиггинс и учить меня этикету и искусству речи. Она со своими кишками, он со своими гласными. Просто потрясное лето. Да, мамочка, именно потрясное.

 

Но теперь, представь себе, старушка взбунтовалась и направляется жить к своей сестре. Более того, доктор Ричард Ричард выглядит совершенно как Олан Лэдд! Курчавые каштановые волосы. Темные задумчивые глаза. И его пиджак пахнет лосьоном после бритья! Он воспитывался в Париже, потому что его отец был послом во Франции, так что он превосходно говорит по-французски (там же, кстати, он и приобрел английский акцент – в пансионе!). У меня прямо голова закружилась.

Я видела, как он смотрел на меня, когда мама представляла меня ему. Ты знаешь, как она всегда старается меня принизить, если поблизости симпатичный мужчина. Ну, а это был один из последних ужасно жарких дней, я каталась на качелях у крыльца, пила лимонад и читала журнал, когда он пришел. Я опустила свои солнечные очки и уставилась на него, а он – на меня. Как будто я горячее сливочное мороженое! Я оттолкнулась ногами, чтобы качели качались быстрее, и он все пялился на мои ноги. По спине у меня пробежал весьма приятный холодок, я совершенно забыла, что было ужасно жарко.

О, будет здорово интересно! Если только мама все не испортит. Она передумала ехать в Нью-Йорк – наверное, из-за брокера.

 

Вторник, 10 июня 1947 года Дику тридцать пять лет. Я его спросила об этом вчера за завтраком.

Я принесла ему чай и тост с мармеладом – и уставилась на него. Он определенно по мне с ума сходит. Если бы мама узнала, она пришла бы в ярость. Она просто тает с тех пор, как он явился!

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: