Где источники невротической эпидемии?

Этот источник следует искать прежде всего в авторитарном семейном воспитании, ориентированном на вытеснение сексуальности с неизбежным в этом случае конфликтом между ребенком и родителями. Такой конфликт порождает генитальный страх. Именно потому, что Фрейд был прав с клинической точки зрения, я смог сделать те выводы, к которым пришел. Мне также удалось разрешить неясный до тех пор вопрос — о корреляции сексуальных отношений между ребенком и родителями с общим социальным и сексуальным угнетением. Речь шла о фактах, характеризовавших всю систему воспитания, и проблема переместилась в иную плоскость.

Следовало признать со всей отчетливостью, что люди становились невротиками в массовом масштабе. Интересней был вопрос о том, как люди при господствующих условиях воспитания смогли остаться здоровыми! В разгадывание этой куда более интересной загадки надо было включить и проанализировать всю проблему отношений между авторитарным семейным воспитанием и сексуальным угнетением.

Родители подавляли сексуальность детей и подростков, бессознательно действуя по поручению авторитарного, механизированного общества. У детей, которым из-за принудительного аскетизма, а отчасти из-за безработицы был закрыт путь к нормальной жизнедеятельности, формировалась клейкая, проникнутая беспомощностью и чувством вины привязанность к родителям. Это в свою очередь блокирует их освобождение из детской ситуации со всеми свойственными ей сексуальными страхами и торможениями. Воспитанные таким образом дети, став взрослыми, страдают неврозами характера, воспроизводят душевное заболевание, вызывая его у собственных детей. Так продолжается из поколения в поколение. Так продолжается существование консервативной традиции, проникнутой страхом перед жизнью. Как же люди вопреки этому могут быть и оставаться здоровыми?

Теория оргазма дала ответ: случайные или определенные социальным устройством обстоятельства позволяют какой-то части людей подняться до генитального удовлетворения, которое, в свою очередь, не только устраняет источник энергии невроза, но и ослабляет привязанность к детской ситуации. Таким образом, несмотря на невротическую ситуацию в семье, могут появляться здоровые люди. Половая жизнь молодежи, родившейся в 1940 г., свободнее, но и конфликтнее, чем у молодежи, родившейся в 1900 г. Здоровый человек отличается от больного не тем, что он не переживает семейный конфликт или сексуальное угнетение. Странное, но возможное в данном обществе совпадение обстоятельств: индустриальное обобществление труда и определенное отношение к жизни, интуитивное, основанное на сексуально-экономических принципах, — позволяет человеку освободиться от оков принудительной морали. Остается открытым вопрос о последующей судьбе этих здоровых людей, которым жить в таком обществе, конечно, непросто. Во всяком случае, с помощью «спонтанной органотерапии невроза», как я назвал оргастическое разрешение напряжений, они преодолевали как болезненную привязанность к семье, так и воздействие сексуального убожества, существующего в обществе. В обществе имеется определенный слой людей, живущий и действующий не сплоченно, без связи его представителей друг с другом. Это слой обладателей генитальных характеров, которым свойственна естественная сексуальность. Они встречаются довольно часто в рядах индустриального пролетариата.

Массовая эпидемия неврозов порождается на трех этапах человеческой жизни: под воздействием невротической атмосферы родительского дома в раннем детстве, в период полового созревания и, наконец, в принудительном браке, следующем строгим понятиям брачной морали.

На первом этапе массовый вред приносит строгое и преждевременное воспитание чистоплотности и приучение к послушанию, к абсолютному повиновению и тихой благовоспитанности. Они подготавливают послушание ребенка по отношению к важнейшему в следующем периоде запрету — запрету онанизма. Другие препятствия развитию детей могут варьироваться, названные же типичны. Торможение естественной детской сексуальности, наблюдаемое во всех слоях населения, создает плодотворную почву для фиксации на невротической атмосфере родительского дома, на «родном». Так возникает несамостоятельность мышления и действия. Душевная подвижность и сила идут рука об руку с сексуальной живостью и являются ее предпосылкой. Точно так же душевные заторможенность и неотесанность предполагают сексуальное торможение.

В период полового созревания повторно применяется вредный воспитательный принцип, что ведет к душевному дискомфорту, чувству безысходности и заключению характера в панцирь. Это происходит на солидной основе предшествующего торможения детских импульсов. Проблема полового созревания является общественной, а не биологической или обоснованной конфликтом между ребенком и родителями, как полагает психоанализ. Молодые люди, нашедшие путь в реальную жизнь с ее сексуальностью и трудом, ослабляют невротическую привязанность к родителям. Другие же под тяжелым воздействием сексуального угнетения возвращаются к детской ситуации. Поэтому неврозы и психозы большей частью проявляются в пубертатный период. Статистические исследования д-ра Бараша о длительности брака в соответствии с моментом начала генитальной половой жизни подтверждают существование тесной связи требования верности в браке с требованием аскетизма. Чем раньше половозрелый человек начинает половую жизнь, приносящую удовлетворение, тем менее он будет способен подчиниться строгому требованию: «Только один партнер, и пожизненно». К этой констатации можно относиться как угодно, но речь идет о факте, который больше нельзя оспорить. Он свидетельствует о том, что требование аскетизма выдвигается перед молодежью для того, чтобы сделать ее поддающейся влиянию и способной к вступлению в брак. Это требование позволяет достичь именно такого резулътата. Одновременно оно порождает самую настоящую сексуальную импотенцию, разрушающую браки и обостряющую брачный кризис.

Разрешать в законодательном порядке юноше вступление в брак вечером того дня, когда ему исполнилось 16 лет, показывая таким образом, что в данном случае половая жизнь не во вред, и одновременно требовать «аскетизма до брака», даже если по экономическим соображениям его можно будет заключить только в 30 лет, — значит лицемерить. Так «половой акт в раннем возрасте» превращается в нечто «вредное или аморальное». С этим невозможно согласиться, как и примириться с неврозами и извращениями, порождаемыми таким подходом. Частичным выходом является терпимое отношение к онанизму, ведь речь идет об удовлетворении телесных требований расцветающей молодости. Пубертатный период есть сексуальное созревание и поначалу не что иное. Так называемое «культурное половое созревание», о котором рассуждает эстетическая психология, — это, мягко говоря, болтовня. Обеспечение возможности получения сексуального счастья в жизни созревающей молодежи является центральным пунктом профилактики неврозов.

Функция каждого молодого поколения — представлять следующую ступень цивилизации. Поколение родителей пытается удержать молодежь на своей ступени культуры. Это мотивируется большей частью иррациональными соображениями, так как старшие впадают в отчаяние, чувствуют брошенный им вызов, когда молодежь показывает, чего не сумели достичь родители. Поэтому типичный бунт молодых людей против родительского дома является не невротическим эпизодом пубертатного периода, а подготовкой к выполнению необходимой общественной функции, которая будет позже возложена на молодежь. Поколению, вступающему в жизнь, приходится всякий раз отвоевывать право на поступательное движение. Какие бы связанные с эволюционным развитием задачи ни стояли перед каждым молодым поколением, их решение тормозится страхом старших перед сексуальностью и боевым настроем, присущими молодости.

Меня упрекали в том, что я впал в утопию, желая убрать из жизни все неприятное и сохранить одно только удовольствие. Этому я устно и в статьях противопоставлял довольно четко выраженное утверждение о том, что традиционное воспитание делает человека неспособным испытывать удовольствие, заключает его характер в панцирь, цель которого — защитить организм от неприятного. Удовольствие и жизнерадостность проистекают из трудной борьбы с самим собой и переживаемого опыта. Не теория отсутствия страданий, которой придерживаются йоги и буддисты, не эпикуровская философия наслаждения[9], не самоотречение монашества, а чередование борьбы и счастья, заблуждения и истины, ошибочного шага и его осмысления, рациональной ненависти и рациональной любви, короче, полная проявленность во всех жизненных ситуациях — вот признак душевного здоровья. Способность выносить неприятности и боль, не погружаясь в разочарование, напрямую связана со способностью воспринимать счастье и дарить любовь. Говоря словами Ннцше, тот, кто хочет научиться «возносить к небу ликующий крик», должен быть готов и «опечалиться до смерти».

Но наши европейские общественные воззрения и воспитание формировали, в зависимости от их социального положения, из юношей кукол, упакованных в вату, или мрачные машины для промышленности и «дела», иссушенные и неспособные испытывать удовольствие.

Следует обрести ясность взгляда и в вопросах брака. Брак — это не только дело любви, как говорят одни, и не чисто экономический институт, как утверждают другие. Он представляет собой форму взаимоотношения полов, при которой удовлетворение половых потребностей определяется социально-экономическими процессами[10]. Сексуальные и экономические потребности, особенно свойственные женщине, смешиваясь, порождают желание вступить в брак независимо от идеологии, воспринимаемой с самого детства, и морального давления со стороны общества. Браки страдают от все более усиливающегося противоречия между сексуальными потребностями и экономическими условиями.

Потребности можно удовлетворять с одним и тем же партнером только в течение определенного времени, а экономические связи, моральные требования и человеческие привычки настаивают на поддержании длительных отношений. Отсюда — жалкая ситуация, характеризующая брак. Добрачный аскетизм призван воспитывать для брака. Но этот аскетизм порождает сексуальные нарушения, подрывая тем самым брак. Сделать брак счастливым может сексуальная полноценность, но та же полноценность на каждом шагу противоречит проникнутому морализаторством требованию пожизненного брака. Таковы факты, к которым можно относиться как угодно, исключая лицемерие. При неблагоприятных внутренних и внешних условиях названные противоречия ведут к покорности судьбе, что требует торможения вегетативных импульсов. Это активизирует в душевных глубинах все имеющиеся невротические механизмы. Место сексуального партнерства и человеческого товарищества занимают отношения отцовства и материнства между супругами, взаимная рабская зависимость и питающий их скрытый инцест. Сегодня это давно и подробно описанные истины, остававшиеся неизвестными многим попечителям душ: психиатрам, приверженцам социальных реформ и политикам.

Эти сами по себе крайне тяжелые внутренние повреждения душевной структуры резко усиливаются под воздействием внешних общественных отношений, которыми они и порождаются. Ведь принудительный брак и принудительная семья воспроизводят в человеческом характере общественную структуру века с механизированной экономической и душевной жизнью. С точки зрения сексуальной гигиены в этой структуре все неправильно. В организме человека биологически заложена потребность в 3—4 тысячах половых актов на протяжении генитальной жизни, продолжающейся, предположим, 30—40 лет.

Любовь к детям удовлетворяется рождением двух-четырех детей. Приверженцы морализаторства и аскетизма утверждают, что сексуальное удовольствие в браке приемлемо только в целях продолжения рода, то есть, если последовательно следовать этой позиции, что оно должно испытываться не более четырех раз в жизни. И находятся авторитеты от медицины, которые соглашаются с таким утверждением, а большинство людей молча страдают, обманываются или становятся лицемерами. Но никто не борется с достаточной силой и энергией против этой нелепости. Эта нелепость проявляется в официальном или моральном запрете применения противозачаточных средств, что обусловливает сексуальные нарушения и страх беременности у женщин, вновь пробуждая детские сексуальные страхи и разрушая браки. Элементы неупорядоченности логически проникают друг в друга. Пережитый в детстве запрет онанизма подкрепляет страх, связанный со вторжением во влагалище или с прикосновениями к половым органам. Отсюда и страх женщин перед применением противозачаточных средств, что приводит к процветанию криминальных абортов, что, со своей стороны, создает многочисленные предпосылки невроза. Если женщина боится забеременеть, то ни один из супругов не испытает удовлетворения. Примерно 60% взрослых мужчин практикуют прерывание полового акта. Это порождает массовый сексуальный застой и неврозы.

А врачи и ученые, наблюдая все названные явления, не говорят ничего. Более того, они препятствуют любой попытке изменить ситуацию научными, социальными или медицинскими средствами, беря на вооружение уловки, академизм, ложные теории и прямую угрозу жизни. Есть все основания возмущаться, слушая эти разглагольствования с непоколебимой уверенностью в правоте говорящего о «моральных показаниях», о безвредности прерванного полового акта и т. д. Я не говорил обо всем этом у Фрейда, но мое деловое описание фактов должно было вызвать возмущение.

Ко всем указанным преградам полноценному сексуальному удовлетворению прибавляется жилищная нужда. Статистические материалы, собранные в Вене в 1927 г., показали, что более 80% населения ютилось по четыре человека и больше в одной комнате. Это означает невозможность упорядоченного, физиологически корректного сексуального удовлетворения даже при полностью соответствующем для этого душевном состоянии. Среди медиков и социологов по этому поводу царило глубокое молчание.

Душевная и сексуальная гигиена предполагают упорядоченную, материально обеспеченную жизнь. Тот, кого терзают заботы о хлебе насущном, не сможет испытывать наслаждения и легко станет сексуальным психопатом. Следовательно, люди, считающие профилактику неврозов правильным делом, должны считаться с возможностью радикального изменения всего того, что порождает неврозы. Вот объяснение причины, по которой профилактика неврозов ни разу на становилась предметом дискуссии и почему она чужда традиционному мышлению. Хотел ли я того или нет, мои высказывания должны были оказать провокационное воздействие. Всякого рода провокации содержались в самих фактах. Оформленные законом требования «брачных обязанностей» и «повиновения детей родителям вплоть до перенесения от них телесных наказаний» я даже и не упоминал. Говорить об этом в академических кругах было делом необычным и считалось «политикой, чуждой науке».

Рискованность моей столь прочной в научном отношении позиции заключалась в том, что никто не желал слушать о фактах, которые я приводил, но никто не мог и опровергнуть их. Ведь каждый понимал, что индивидуальная терапия маловажна в социальном отношении, что воспитание оказалось безнадежным, а одних только идей и докладов о половом просвещении было недостаточно. Это вело с неопровержимой логикой к постановке вопроса о культуре вообще.

До 1929 г. отношение психоанализа к культуре не обсуждалось. Психоаналитики не только не видели противоречия между своим учением и культурой, но, напротив, представляли фрейдовскую теорию как содействующую культуре, а вовсе не как критическую по отношению к культуре. С 1905-го года примерно по 1925-й враги психоанализа все время указывали на опасность для культуры, которую он скоро породит. Противники психоанализа и мир, прислушивавшийся к их доводам, приписывали психоаналитической теории больше, чем она намеревалась достичь. Это объясняется глубокой потребностью в ясности относительно половой жизни. Такая потребность была свойственна людям, она была следствием страха перед «сексуальным хаосом», насаждавшегося культуртрегерами.

Фрейд полагал, что ему удастся справиться с опасностью, взяв на вооружение теорию сублимации и отказ от влечения. Неприязнь окружающего мира к психоанализу постепенно сошла на нет, особенно после того, как расцвели учение о влечении к смерти и теория ликвидации страха застоя. Учение о биологической воле к страданию избавляло и психоаналитиков, и сторонних наблюдателей от затруднений. Благодаря ее существованию доказывалась «способность приобщиться к культуре». Это единодушие оказалось под угрозой после публикации моих работ. Чтобы не скомпрометировать себя, психоаналитики объявили мои взгляды или давно известными и «банальными», или неверными. Но я относился к проблеме очень серьезно и не мог выступить просто с утверждением о революционности психоанализа и его противоречии существующей культуре, понимая, что дело обстояло гораздо сложнее, чем многое представляют себе сегодня, но и игнорировать выпады в мой адрес было невозможно.

В клинической работе все чаще с успехом использовались положения и методы лечения, вытекающие из генитальной теории терапии. Отвергнуть ее из-за шокирующего воздействия на консервативные умы было нельзя, необходимо было ослабить это ее воздействие. Ведь генитальная теория подтверждала преобразующий общественные отношения характер естественнонаучной сексуальной теории Фрейда, открытия которого начали новую эпоху в культуре. Конечно, с позиции консервативного психоаналитика невозможно было признать научную ценность и практическую значимость генитальной теории, ведь это противоречило возможности обеспеченного буржуазного существования психоаналитиков. Это относится и к утверждению о том, что психоанализ только содействует развитию культуры, без объяснения, что в этой «культуре» находится под угрозой, а чему оказывается содействие. При таком подходе упускалось из виду то обстоятельство, что «новое» самим фактом своего развития критикует и отрицает старое.

Наиболее именитые австрийские и немецкие специалисты по общественным наукам, отвергая психоанализ, конкурировали с ним в освещении вопросов человеческого бытия. Удивительно, как я не совершил в то время серьезных ошибок, делая скоропалительные в тех условиях выводы и демонстрируя практические результаты успешной терапии, которые могли бы без труда объединить психоанализ и социальную науку, или заявляя о том, что психоанализ хотя и верен в качестве индивидуальной психологии и психотерапии, но не способен серьезно влиять на социальном плане. Так говорили марксисты, дружественно настроенные по отношению к психоанализу. Но я не разделял этого взгляда, так как был слишком психоаналитиком, чтобы позволить себе поверхностность, и слишком заинтересован в развитии мира в соответствии с принципами свободы, чтобы удовлетвориться банальными практическими результатами. Меня поначалу устраивала возможность, пусть пока только методическая, включить психоанализ в систему общественных наук[11]. Непрерывные обвинения со стороны друзей и врагов в поспешности не могли меня взволновать, даже если нередко и сердили. Я знал, что никто не затратил таких теоретических и практических усилий в работе, как я, что мои готовые рукописи годами лежали в столе, прежде чем я убеждался, что могу публиковать их. Умничать я мог предоставить другим.

Отношение психоанализа к культуре начало проясняться, когда некий молодой психиатр выступил у Фрейда с докладом на тему «Психоанализ и мировоззрение». Очень немногие знают, что фрейдовская работа «Недовольство культурой» возникла в ходе упомянутой дискуссии о культуре и была предназначена для того, чтобы дать отпор моей успешно развивавшейся работе и «опасности», которую она порождала.

Хотя Фрейд и подтвердил в этой книге, что естественное сексуальное удовольствие является целью человеческой жизни и стремления к счастью, но попытался тем не менее доказать несостоятельность данною принципа. Его основная теоретическая и практическая формула гласила, человек обычно идет (и должен идти) от «принципа удовольствия» к «принципу реальности». Ему надлежит отказаться от удовольствия и приспосабливаться. Не была поставлена под вопрос иррациональность этой «реальности», устраивающей сегодня оргии уничтожения, не было проведено различия между удовольствиями, совместимыми и несовместимыми с социалъной жизнью. В «Недовольстве культурой» встречаются взгляды, которые Фрейд формулировал, возражая мне, когда я в ходе дискуссии отстаивал свою точку зрения. Сегодня я считаю успехом культурно-политического движения тот факт, что эти возражения были высказаны. Это внесло ясность и помешало продолжить интерпретацию психоанализа как учения, способного осуществить «переворот в культуре», не прибегая к практической критике и изменению существующих в обществе условий воспитания. Что же еще должно означать слово «прогресс», которым так часто злоупотребляют?

Тогдашней позиции академических кругов соответствовало следующее воззрение: наука должна заниматься вопросами бытия, мировоззрение — вопросами долженствования. «Бытие» и «долженствование» — два непересекающихся понятия. Из констатации данного обстоятельства наука, не руководствуясь принципом долженствования, не указывает на цель, которая должна быть достигнута. Исходя из этого, с помощью научной констатации приверженцы любого политического направления могут действовать так, как считают нужным. Я полемизировал со сторонниками этической логики, которые бежали из действительности в мир абстрактных формул. Если я констатирую, что молодой человек становится невротиком вследствие предъявляемых к нему требований аскетизма, если он утрачивает способность работать, — то это объявлялось областью «науки» и ничем больше. Отсюда можно было сделать «абстрактно логический вывод» как о необходимости продолжения аскетического образа жизни, так и о необходимости покончить с ним.

Этот вывод представляет собой «политическое мировоззрение», а его осуществление — политическую практику. Но я полагал, что существуют научные констатации, из которых практически следует только один вывод и никогда — другой. То, что кажется логически правильным, может быть практически неверным. Если бы сегодня кто-нибудь выступил с заявлением о вредности аскетического образа жизни для молодежи, не сделав отсюда вывода о необходимости покончить с воздержанием, его бы попросту высмеяли. Поэтому так важны практические аспекты постановки вопроса. Врачу никогда не следует занимать абстрактную точку зрения. Тому, кто отвергает «долженствование» для молодежи, вытекающее из данной постановки вопроса, придется волей-неволей делать ложное высказывание чисто «научного» характера. Он должен будет, прибегая к помощи «научного авторитета», утверждать, что аскетизм не вредит молодежи, то есть маскировать истину и лицемерить, защищая свое требование воздержания. Каждая научная констатация имеет мировоззренческую предпосылку и практические социальные последствия. Тогда стала впервые видна пропасть, лежащая между абстрактно логическим и функциональным естественнонаучным мышлением. Функция абстрактной логики часто заключается в признании научных фактов, чтобы при этом не допускать ни одного практического следствия из них.

Нерешенность вопроса о долготерпении рабочих масс, их якобы патологическом отказе от знания и плодов культуры, приносимых этим миром «науки и искусства», вопроса об их беспомощности, безответственности и стремлении подчиниться авторитету, нерешенность проблем, принявшая облик фашистской чумы, сегодня ведет мир в бездну. Каков тогда вообще смысл науки, если она отвергает постановку этих важных для жизни вопросов? Какова же совесть тех ученых, которые могли разработать ответ, но намеренно не ведут борьбу против душевной чумы? Сегодня всему миру, оказавшемуся в смертельной опасности, ясно то, что трудно было выразить еще 12 лет назад. Социальная жизнь поставила со всей остротой вопросы, которые тогда были еще предметом заботы врачей.

Фрейд так же замечательно умел оправдывать отказ человека от счастья, как он защищал детскую сексуальность. Несколько лет спустя патологический гений использования человеческого невежества и боязни счастья вверг Европу в бездну, используя лозунг «героического отказа от счастья».

«Жизнь, возложенная на нас, слишком тяжела, — говорил Фрейд, — она приносит нам слишком много боли, разочарований, ставит перед нами неразрешимые задачи. Чтобы ее вынести, не обойтись без смягчающих средств. Эти средства, вероятно, трех видов: мощные отвлекающие факторы, позволяющие считать наше убожество чем-то незначительным, суррогатные способы удовлетворения, уменьшающие ощущение этого убожества, и наркотики, делающие нас нечувствительными к нему. Что-то в этом роде необходимо...» Одновременно Фрейд отвергал опасную иллюзию — религию (см. «Будущее одной иллюзии»). Простой человек не может представить себе провидение иначе, нежели в облике отца, возвышающегося над ним во всем своем великолепии. Только он, по мнению «маленького человека», и может знать потребности людей, смягчиться благодаря их мольбам, успокоиться, увидев знаки их раскаяния. «Все это столь очевидно инфантильно, столь чуждо реальности, что для образа мыслей, проникнутого человеколюбием, будет болезненным само представление о том, что значительное большинство смертных никогда не сможет подняться над таким пониманием жизни...»

Таким образом, правильная точка зрения Фрейда на религиозную мистику приводила к отчаянию. А вокруг кипела жизнь, переполненная борьбой за рациональное мировоззрение и научное социальное регулирование. В принципе различий между мною и Фрейдом не было. Фрейд не заявлял просто о своем мировоззренческом нейтралитете. Он отвергал «политическое» мировоззрение и выступал за «научное». Он чувствовал, что его позиция противоречит политической. Я пытался показать, что стремление к демократизации процесса труда является всего лишь научно-рациональным и должно быть таковым. Тогда уже началось разрушение созданной Лениным социальной демократии, развитие диктатуры в Советском Союзе и забвение всех принципов истины, свойственных научному мышлению. Это было неоспоримо. Я отвергал аполитичную точку зрения Фрейда. Можно было только неясно ощущать, что как позиция Фрейда, так и догматическая позиция советского правительства были каждая по-своему обоснованны. Научное рациональное регулирование человеческого бытия является высшей целью. Но иррациональная структура психологии масс, носителей исторического процесса, делает возможной установление диктатуры с помощью использования иррационализма.

Весь вопрос в том, кто, для чего и против кого осуществляет власть. Во всяком случае, социальная демократия в России была в начале своего развития самой человечной позицией, которая оказалась возможной при имевшихся исторических условиях и с учетом психологической структуры людей. Это недвусмысленно признал и Фрейд. Дегенерация ленинской социальной демократии, ее превращение в нынешний диктаторский сталинизм — неоспоримый факт, льющий воду на мельницу противников демократии. Казалось, что пессимизм Фрейда получил в последующие годы жестокое подтверждение: «Ничего нельзя сделать». После русского опыта развитие подлинной демократии представлялось утопией. Тому, у кого нет науки и искусства, остается «социалистическая религиозная мистика», до уровня которой деградировал громадный мир научных идей. Следует подчеркнуть, что позиция Фрейда всего лишь отражала основную позицию академических кругов, не веривших в демократическое самовоспитание и духовную продуктивность масс и ничего не делавших поэтому для того, чтобы дезавуировать источники диктатуры.

С началом деятельности в социально-гигиенической сфере меня больше не оставляла мысль о том, что общее культурное, а в особенности сексуальное, счастье является, собственно, содержанием жизни и должно быть целью практической политики, ориентированной на чаяния народа. Против этого выступали все, включая марксистов, но сделанное мною в глубине душевного организма открытие заглушало все возражения, оказывалось сильнее трудностей и сомнений. Мою правоту подтверждала вся культурная продукция — от любовного романа до самой высокой поэзии. Вся культурная политика (в области кино, литературы и т. д.) вращается вокруг сексуальных проблем, живет их отрицанием в реальной жизни, признавая их существование лишь на идеальном уровне. Ими живы производство предметов потребления и торговая реклама. Если все человечество мечтает о любовном счастье и поверяет эти мечты бумаге и слову, то разве не должно стать возможным осуществление таких мечтаний? Цель была ясна. Факты, скрывавшиеся в глубине биологической структуры, требовали от врача действий. Почему же стремление к счастью проявлялось вновь и вновь только как фантастический образ, боровшийся с жестокой реальностью?

Что в поведении людей можно признать в качестве цели и намерения, которыми определяется их жизнь? Чего люди требуют от жизни, чего хотят достичь в ней? Такие вопросы Фрейд ставил в 1930 г. после дискуссий, на которых сказалась свойственная широким массам сексуальная воля к жизни. Эта воля проникла в тихую квартиру ученого и довела острые противоречия в его сознании до прямого конфликта.

Фрейду пришлось признать: «Ответ на этот вопрос вряд ли будет ошибочен. Они стремятся к счастью, они хотят стать счастливыми и остаться такими». Люди хотят переживать ощущение удовольствия — это программа реализации принципа удовольствия, устанавливающая жизненную цель, и она занимает центральное место в работе душевного аппарата. «Не может быть сомнения в его целесообразности, и все же его программа в ссоре со всем миром, как с макрокосмом, так и с микрокосмом. Он вообще неосуществим, ибо ему противоречат все институты Вселенной. Можно было бы сказать, что намерение человека быть «счастливым» не включено в план «творения». То, что называют счастьем в строгом смысле этого слова, происходит скорее от внезапного удовлетворения накопившихся потребностей и по природе своей возможно только как эпизодическое явление».

Фрейд выразил здесь настроение, частично проявляющее неспособность человека к счастью. Аргумент звучит хорошо, но он неверен. Сначала кажется, что аскетизм является предпосылкой переживания счастья. Выдвигать такой аргумент — значит упускать из виду, с одной стороны, что само накопление потребностей воспринимается как счастье, если оно имеет перспективу разрядки и не продолжается слишком долго, что оно, с другой стороны, делает организм неспособным испытывать счастье и закостенелым в том случае, если нет перспективы удовлетворения, а переживанию счастья угрожает наказание. Особенность самого сильного переживания счастья — сексуального оргазма — заключается в том, что оно предполагает накопление биологической энергии. Отсюда вовсе не следует сделанный Фрейдом вывод о том, что счастье противоречит всем институтам Вселенной.

Сегодня я располагаю экспериментальными доказательствами неправильности этого утверждения. Тогда я только чувствовал, что Фрейд скрывал действительность за оборотом речи. Допустить возможность человеческого счастья означало перечеркнуть учения о принуждении к повторению и о влечении к смерти. Это означало выступить с критикой общественных институтов, разрушающих жизненное счастье. Чтобы продолжать придерживаться точки зрения, проникнутой отчаянием, Фрейд приводил аргументы, взятые из существовавшей ситуации, не ставя вопрос о том, являются ли они безусловно необходимыми и неизменными. Я не понимал, как Фрейд мог полагать, что открытие детской сексуальности не могло оказывать никакого преобразующего воздействия на мир. Мне казалось, что он сам был несправедлив по отношению к своим произведениям и понимал трагичность этого противоречия, ведь когда я возражал ему, приводя свои аргументы, он мне говорил, что я совсем не прав или «в полном одиночестве испытаю тяжелую судьбу психоанализа».

Как в дискуссиях, так и в публикациях Фрейд искал выхода в биологической теории страдания. Он искал выхода из катастрофы культуры в «напряжении эроса».

В частном разговоре, состоявшемся в 1926 г., Фрейд выразил надежду на удачный исход революционного «эксперимента» в Советской России. Никто еще не предчувствовал, что ленинская попытка установления социальной демократии закончится такой катастрофой. Фрейд знал о болезни человечества и выразил свое знание в письменной форме. Отношение этого общего заболевания к русской, а позже к немецкой катастрофе было столь же чуждо мышлению психиатра, сколь и политика. Три года спустя общественная ситуация в Германии и Австрии была замутнена до такой степени, что любая научная деятельность вызывала раздражение. Иррационализм в политической жизни выступал с полной откровенностью, и аналитическая психология все сильнее устремлялась в область общественных проблем.

В моей работе человек как пациент и как субъект общественной деятельности все больше сливались воедино. Я видел, что невротические и голодные массы становились добычей политических хищников. Фрейд, сознавая опасность душевной чумы, боялся вовлечения психоанализа в политический хаос. Конфликт, который он переживал, очень приблизил меня к нему в человеческом отношении.

Сегодня я понимаю и его величие, и неизбежность охватившего его отчаяния. Полтора десятилетия он боролся за признание простых фактов. Коллега бросали в него грязью, обзывали шарлатаном и оспаривали честность его намерений. Фрейд был не социальным прагматиком, а «только» ученым, но в самом строгом смысле этого слова. Мир не мог дольше отвергать существование неосознанной душевной жизни и начал вновь свою давно опробованную игру, цель которой — погубить, разлагая. Мир подарил Фрейду многих учеников, которые явились к накрытому столу, не испытывая затруднений в работе. Они были заинтересованы только в том, чтобы быстро сделать психоанализ популярным. Они внесли в свою организацию консервативные привязанности этого мира, но без организации работа Фрейда не могла существовать. Один за другим эти ученики жертвовали теорией либидо или опошляли ее. Фрейд знал, как трудно было отстаивать теорию либидо. Но в интересах самосохранения и сохранения движения он не мог высказать взгляды, которые он только один и защищал. Он со своей наукой вышел далеко за тесные духовные рамки традиционной буржуазности, а его же школа тянула его назад. Фрейд понимал, что я в 1929 г. был прав в своем юношеском задоре, но признать это означало пожертвовать половиной организации психоаналитиков.

Важную роль в психотерапии играл вопрос воспитания детей. Было очевидно, что в истоке душевных заболеваний лежит вытеснение сексуальности. Аналитическая педагогика и терапия пытались устранить вытеснение сексуальных влечений. Следующим вопросом, возникавшим на этом пути, был: что произойдет с влечениями, освобожденными от вытеснения? Психоанализ отвечал: они будут осуждены и сублимированы. О реальном же удовлетворении не было и не могло быть речи, ибо неосознанное воспринималось только как ад, в котором господствуют асоциальные и противоестественные побуждения.

Я долго пытался дать ответ на вопрос о том, что происходит с естественной гениталыюстъю маленьких, детей и подростков в пору полового созревания после того, как она освобождена от вытеснения. Должна ли и она быть «сублимирована и осуждена»"? Психоаналитики

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться: