Виртуальное измерение социальной реальности: симуляция и символический обмен

Ряд инноваций — концепции "знаковой меновой стоимости", "воспроизводительного труда" и "медиатизации реального" — позволяют Бодрийяру наполнить идею обобщенной критики политической экономии конкретным теоретическим содержанием, несущим элементом которого является, конечно же, понятие симуляции. Симуляция представляется как новый тип абстракции: это уже не абстракция от некоторого референциального бытия, некоторой субстанции. Понятие симуляции противопоставляется привычному понятию репрезентации: с точки зрения последнего симуляция предстает как ложная репрезентация, тогда как если исходить из первого, делается явным симулятивный характер всякой репрезентации. Второе понятие "снимается" первым: репрезентация оказывается рабочим элементом механизма симуляции. Для разъяснения этого тезиса Бодрийяр выстраивает следующую последовательность фаз развития образа: (1) он является отражением некоей фундаментальной реальности; (2) он маскирует и искажает фундаментальную реальность; (3) он маскирует отсутствие фундаментальной реальности; (4) он вообще не имеет отношения к какой бы то ни было реальности: является своим собственным симулякром. Решающий поворот знаменуется переходом от знаков, которые что-то скрывают, к знакам, которые скрывают, что ничего и нет: если первые еще отсылают к теории истины (на горизонте которой остается и теория идеологии), то вторые, собственно, и возвещают эру симулякров и симуляции. "Речь идет уже не о ложной репрезентации реальности (идеологии), а о том, чтобы скрыть, что реальное больше не является реальным, и таким образом спасти принцип реальности" [7, p. 26]. Замена реального образами реального означает, что реальное операционально: оно производится и может неограниченно воспроизводиться. Симуляция — это порождение посредством моделей реального "без происхождения и реальности". Соответственно, симуляция характеризуется прецессией моделей относительно мельчайшего факта, поскольку именно их циркуляция образует действительное магнитное поле события. "Реальные" факты более не обладают собственной траекторией, они рождаются на пересечении моделей.

Собственно говоря, реальное как синтетический продукт комбинаторных моделей — это уже и не реальное в строгом смысле, поскольку его больше не прикрывает никакое воображаемое, а гиперреальное: "Гиперреальность представляет собой гораздо более высокую стадию, поскольку здесь стерто даже само противоречие реального и воображаемого. Нереальность здесь — уже не нереальность сновидения и фантазма, чего-то до- или сверхреального; это нереальность невероятного сходства реальности с самой собой (l’hallucinante ressemblance du réel à lui même)" [6, p. 112]. Ведь коль скоро реальное и воображаемое сливаются в одно операциональное целое, то все вещи наделяются своеобразным эстетическим очарованием. Гиперреальное обязано этим уже не художественному замыслу создателя и не эстетической дистанции восприятия, а своей искусственности: это реальность, как бы возведенная в степень, передержанная в свете моделей. Искусство теперь повсюду, поскольку в самом сердце реальности, слившейся со своим образом, заключена искусственность [6, p. 117].

Концепция симуляции раскрывает виртуальный характер реальности: она сводится по существу к "эффекту реальности", производимому образами реального; измерение продуктивной потенциальности, представленное "моделями", обретает первичность относительно любого оформленного существования. Идея "виртуальной реальности" у всех на слуху прежде всего в связи с развитием информационных технологий и компьютерных сетей. И, несомненно, есть все основания рассматривать Бодрийяра как авангардного high-tech мыслителя [8, p. 18]. Вместе с тем, симуляционизм — это социально-теоретическая позиция, достигнутая Бодрийяром в результате постановки вопроса о странной реальности "общества-мифа" путем разработки обобщенной критики политической экономии. Этот путь проходил от раскрытия социальной конституции потребления к понятию знаковой меновой стоимости, а уже анализ специфической общественной логики знаковых стоимостей вел к концепции симуляции, собственно, и дающей ответ на исходный вопрос: общество потребления — это гиперреальное общество.

Иными словами, понятие реальности, используемое в концепции симуляции, может трактоваться предельно широко, и все же его основное содержание является у Бодрийяра социально-теоретическим. "Принцип реальности", сменяемый в современном обществе "принципом симуляции", имеет у Бодрийяра два основных воплощения, и оба, вопреки суггестии используемой терминологии, не содержат в себе ничего "психоаналитического". Первое — это "референции" тех или иных видов деятельности, их специфические целевые установки, "ставки", определяющие их общественную реальность (в этом смысле можно говорить о реальности труда, богатства, власти, знания и т. п.). Второе — это индивидуальное потребление (обобщаемое Бодрийяром до тотальности повседневной жизни индивидуума): прагматическое отношение рационального индивидуума к полезным вещам (потребительным стоимостям)8. И принцип симуляции утверждает смоделированный характер "реальности" в обоих ее воплощениях.

Вместе с тем, симуляция — не единственный и не первичный модус виртуальности у Бодрийяра. Разоблачение симуляции служит защите (или обретению заново) не реального, а символического, концепция которого и является действительным завершением обобщенной критики политической экономии. Как указывает Бодрийяр, эта критическая теория ориентирована на три основные задачи. Во-первых, она распространяет марксовскую критику системы меновой стоимости также и на потребительную стоимость, что позволяет избавиться от идеалистической антропологии и делает возможной действительно радикальную критику общественной системы. Во-вторых, она распространяет критику экономической системы на системы знаков, что приводит к основополагающему уравнению, устанавливающему связь между экономикой и культурой: меновая стоимость относится к потребительной так же, как означающее к означаемому (как мы видели, этот ход мысли приводит к концепции симуляции как механизма моделирования всех квазиестественных реальностей современного общества). Наконец, в третьих, она предполагает построение теории символического обмена, представляющей собой "основу революционной антропологии" (имея в виду интегративный характер концепции символического, Бодрийяр даже заявляет, что "критика общей политической экономии … и теория символического обмена суть одно и то же") [4, p. 152-153].

Идею символического обмена Бодрийяр разрабатывает, радикализируя концепцию дара Марселя Мосса. В домодерных обществах, пишет Мосс, дарение является ключевым элементом социальной жизнедеятельности и в плане своей специфической "логики" находится по ту сторону экономики утилитаризма. Прежде всего, дар представляет собой "целостный социальный факт", который наряду с собственно экономическим аспектом включает также политический, религиозный, военный и т. п., причем уже само выделение этих аспектов дара является искусственным: на деле они неразличимо сплавлены. Основная "странность", нуждающаяся в объяснении, состоит в том, что дарение, являясь "по определению" добровольным и бескорыстным, имеет вместе с тем принудительный и, в конечном счете, небескорыстный характер. Эта специфическая логика дарения наиболее явственно заметна на примере потлача — празднества, устраиваемого вождем племени и отличающегося подчеркнутой расточительностью хозяина, доходящей до уничтожения накопленных богатств. Дарение здесь пронизано духом соперничества и антагонизма и организуется тремя основными обязанностями: давать, получать и возмещать. Вождь должен устраивать потлач, чтобы поддержать свой ранг в племени и среди других вождей: он может утвердить свое величие, лишь унижая других, дарениями помещая их ниже себя. Обязанность принимать носит столь же принудительный характер; отказаться от дара — значит обнаружить боязнь оказаться "уничтоженным", не ответив на подарок. Признанное положение в иерархии позволяет отказаться от дара: тогда потлач обязателен для отказавшегося — необходимо устроить более богатый праздник. Наконец, обязанность достойно возмещать полученный дар носит императивный характер: если не отдаривают в ответ или не разрушают эквивалентные ценности, то навсегда "теряют лицо".

Источник специфической принудительности цикла дарений усматривается Моссом в экстраутилитарном характере дара: в самих даримых вещах имеется свойство, заставляющее дары циркулировать, поскольку вещь не инертна, а обладает "душой". Она сохраняет в себе нечто от личности дарителя, и через нее он получает власть над получателем дара, если последний не возместит подаренное. Таким образом, циркуляция вещей на деле оказывается циркуляцией прав и личностей.

Отсюда видно, что безудержное расточительство отнюдь не является бескорыстным: именно путем цикла дарений между вождями и вассалами внутри племени и между вождями разных племен устанавливается социальная иерархия. Давать — значит демонстрировать свое превосходство; получать, не возвращая или не возвращая больше, — значит становиться ниже. Специфическая корысть дарения состоит в том, чтобы превратить других в своих должников и тем самым достигнуть более высокого статуса: "прибылью" от расточительства является "честь", приобретаемая дарящим.

Опираясь на концепцию Мосса, Бодрийяр радикализирует ее, отделяя практику дарения от функции воспроизводства социального порядка в традиционных обществах. Целью антагонистического дарения является уже не обретение или подтверждение социального статуса, а само состязание. Дарение, додуманное до символического обмена, — это рисковая игра "на интерес", дающая опыт суверенного существования. Дар — это вызов, на который нельзя не ответить, но никакой ответ не приводит к окончанию игры: он становится новым вызовом, и циклическое движение символических обменов не имеет завершения. Поскольку ставкой в этой игре может быть все что угодно, все прочные реальности, все ценности приходят в состояние неопределенности, опасной двусмысленности. Форма символического обмена — это форма жертвенного истребления, воплощающего обратимость жизни и смерти.

Хотя Бодрийяр и говорит об "обществах, основанных на символическом обмене", эмпирической точности в этом образе не больше, чем в марксовом "первобытном коммунизме", типологическим аналогом которого он, собственно говоря, и является. Это образ нереифицированной социальности, лежащий в основе критики политической экономии знака.

Символический обмен — это форма, противопоставляемая как экономическому обмену эпохи господства "принципа реальности", так и циркуляции знаковых стоимостей эпохи симуляции. Даримой вещи нельзя приписать ни потребительную, ни меновую экономическую, но лишь "символическую меновую стоимость". В отличие от знаков, материал символического обмена неотделим от субъектов (является переходным) и не может быть кодирован (не организуется кодом, всевластие которого отличает эпоху симуляции). Соответственно, с того момента, когда обмен перестает быть всецело переходным, предмет символического обмена обретает автономию и вырождается в предмет потребления, на базе которого строится реифицированное социальное отношение.

Благодаря концепции символического, симуляция предстает не только как "превосхождение" классической системы политической экономии, основанной на реальности производства, но и как вырождение ("реификация") символического обмена: амбивалентность символического вырождается в эквивалентность знаковых стоимостей, жертвенное истребление (consumation) — в тотальное потребление (consommation). В определенном смысле можно говорить о гиперреальности9 не только симуляции, но и символического обмена: символическое, говорит Бодрийяр, — это социальное отношение, разрешающее в себе оппозицию реального и воображаемого. "Эффект реальности" представляет собой структурный эффект разобщения двух элементов: объективность природы, противостоящая человеческой субъективности, возникает лишь в результате разделения человека и природы, материальность тела — в результате разделения тела и духа. Символическое как раз и упраздняет этот дизъюнктивный код и разделенность элементов, восходящую к разделению жизни и смерти.

Тем самым концепция символического обмена не только изображает первичную виртуальность, но и определяет нормативный горизонт критики политической экономии знака: редукции символического обмена противопоставляются деконструкция знаковых стоимостей и трансгрессия их круговращения к символическому обмену [4, p. 146-148]. Подобная стратегия должна прежде всего порвать с традиционной стратегией революционного отрицания системы общественного господства, представляющей собой ловушку, выставленную властью. Систему невозможно победить, принимая подсказываемую ею логику целевых установок и силового воздействия — революционное насилие лишь перелицовывает систему, насыщая ее энергией, давая ей новый толчок для движения. Систему вообще нельзя победить в плане реального, поскольку это реальное — не более чем воображаемое самих революционеров, внушенное им системой. Победа возможна лишь в плане символического — праформы всякой власти и подлинного источника общественного господства. Власть определяет всю динамику символического обмена: дарение означает обретение власти над одариваемыми, но эта захваченная власть тут же упраздняется ответным даром. Соответственно, общественное господство возникает при блокировке обратимости дара-вызова и представляет собой захват власти путем систематически одностороннего одаривания. Все общественные институты призваны предотвратить ответный символический акт, упраздняющий власть: система стремится исключить возможность прямого символического столкновения, перевести отношения в режим сделки (борьбы в терминах реального). И тем не менее самым совершенным системам грозит подспудная амбивалентность: при вторжении символического колоссальный аппарат власти словно разжижается. Лишь символические акции, совершенно незначительные в плане силовых отношений, дезавуируют власть: "Пути альтернативной политики — это пути символической действенности" [6, p. 65].