Марийцы, как этническая общность в период закрепления в составе русского государства

Добро пожаловать

О книге:

В данной книге представлена история Марийского народа. Здесь рассмотрено происхождение, особенности языка, обычаи и нравы. Все факты подкреплены источниками и ссылками на них.

Приятного прочтения

МАРИЙЦЫ, КАК ЭТНИЧЕСКАЯ ОБЩНОСТЬ В ПЕРИОД ЗАКРЕПЛЕНИЯ В СОСТАВЕ РУССКОГО ГОСУДАРСТВА

Предпосылки и сам ход покорения окрепшим Русским государством «преименитого и славного города Казани» достаточно хорошо освещены в существующей литера­туре. Не менее полно раскрыты и те решительные изме­нения, которые в связи с этим событием произошли в исторических судьбах народов Среднего Поволжья. Но мы не можем не остановиться на некоторых важных вопросах, имеющих прямое отношение к довольно слож­ной социально-политической обстановке в Марийском крае во второй половине XVI в., вызванной противоре­чивыми тенденциями развития феодального базиса. Та­ких противоречий, резко окрашенных военными столк­новениями совершенно различных противоборствующих сил, накопилось так много, что, казалось бы, спокойный лесной край мирного труда на целый ряд десятилетий приковал к себе внимание русского правительства и тогдашней литературы.

Настоящим бедствием для марийского народа было то, что, находясь в подчиненном положении от Казан­ского ханства, он оказался ввергнутым в войну с Рус­ским государством, которая в общем-то была чужда его интересам. Незадолго до взятия Казани татарская вер­хушка направила крымскому хану льстивую грамоту о том, что о его «жаловании челом бьют» и просят о во­енно-политической помощи не только «Казанские земли Мамай князь в головах, и уланы, и молны, афизы, изеи, и все князи», но и феодально зависимое от них населе­ние — «и сотенные князи, и десятники, и горние люди, и арские князи, и вси люди». Но реальные события свидетельствовали о другом. Уже в 1546 г. Горная сто­рона отпала от Казани и затем отошла к Москве фак­тически мирным путем. Важнейшим условием этого со­бытия был тот факт, что в 1551 г. русский государь «в ясаках полегчил» положение местного населения». И при последующей борьбе с Казанью «нагорная стра­на черемиса отступила от них вся и заложишася за мо­сковского царя». Об обстановке на Луговой стороне в 1551 г. не менее красноречивы такие слова летописца: «казанцы предашася великому князю московскому и за него сами ся заложиша со всею другою половиною боль­шею земли своея, с нижнею черемисой, добровольно, и без брани и без пролития крови».

Однако в следующем году события повернулись ина­че. Враждебные Москве группировки казанских феода­лов решили дать бой правительству Ивана Грозного, рассчитывая при этом не столько на собственные силы, сколько уповая на военную помощь крымского хана и ногайского владетеля, а также на отвлекающие от Ка­зани боевые действия подневольных союзников — марий­ских ополченцев во главе с их «сотенными князьями. Надежда на поддержку последних объясняется тем, что только эти авторитетные среди рядовой массы марийцев и облеченные общинной властью лица могли собрать сколько-нибудь крупное ополчение и направить его под Казань во фланг подступившему русскому воинству.

Коварный замысел стоящих на краю гибели казан­ских правителей удался и, как писал князь А. Курб­ский, «собралися Черемисы Луговыя не мало, и удари­ли на наши станы задние, в Галицкой дороги, и немало стад коней наших отграмили». Вполне понятно, что, поставив перед собой цель решительного и быстрого сокрушения Казани, московские воеводы обрушили уда­ры и на ее союзников: русское войско «...разлетешася аки птица по всей земли той, и воеваху, и пленяху Ка­занскую землю и область всюде, невозбранно ходяще на вся страны около Казани и до конец ея. И быша убиения человеческая велика, и кровми полияся вар-варьская земля; блата и дебри, и езера и реки намости-шася черемискими костми».

Как бы ни были возбуждены этим погромом прика-занские марийцы, все же они вскоре поняли, за какое безнадежное и чуждое им дело они сражались. Предо­ставим в этой связи слово подлинному свидетелю собы­тий сразу же после падения Казани: «Черемиса же лу­говая досталная вся, сведавше того же дни взятие вели­кого града своего, и изыдоша из острогов своих старей­шины их и сотники, кои были не взяты еще. И собрав-шеся мнозии, приидоша в Казань ко царю самодержцу с великим смирением и покорением, и предашася ему вси, и назваша себе новым царем. Он же возлюбил их,и пожаловал на обеде своем, накормив их и напоив, й даст им семена земные, и коня, и волы на орание, инем же и одеяние дасть и сребрениц понемногу... И отпусти их по местом своим жити без боязни, наказав воево­дам, да закажют всем своим не обидети их ничем же. И преписаша тех оставшихся от воевания живых 93 000 и 75 человек».

Из этого отрывка следует, что Иван Грозный, хорошо понимавший роль марийских сотников, стремился их облагодетельствовать и замирить, но в то же время по­велел учинить перепись «черным людям», чтобы нало­жить на них государевы «прямые ясаки», которые взи­мались с них и при татарском владычестве. Однако желанного мира достигнуть не удалось. Спустя два ме­сяца началась новая длительная полоса антирусской борьбы, в которой участвовали и марийцы, но возглав­ляли ее, по точному выражению казанского летописца, бывшие «владельцы их, уланове и князи и мурзы», т. е. сохранившие еще силу татарские феодалы. В этой связи справедлив вывод, сделанный в свое время Г. Пе-ретятковичем: «При связях и при влиянии, которыми они (казанские феодалы. — К. К-), по всей вероятности, обладали между инородческим населением, им не осо­бенно трудно было организовать восстание в стране, где столько времени они управляли и где, следовательно, вся администрация края находилась от них в зависи­мости. В возникших в скором времени восстаниях, наря­ду с казанскими князьями и мурзами, действуют также выдающиеся люди из инородцев, «сотенные князья». Серия восстаний 1552—1557 гг. охватила значитель­ную часть Волго-Камья и порой достигала большого ожесточения и кровопролития. Сложные перипетии этой борьбы, в которой переплетались и антифеодальные вы­ступления крестьян и своекорыстные устремления мест­ной социальной верхушки сохранить свои прежние при­вилегии, неоднократно освещались в специальной лите­ратуре, что избавляет нас от необходимости подробно следовать по всем ее этапам. Отметим лишь те момен­ты этой войны, в которых наиболее отчетливо прояви­лась сущность тогдашней социально-политической обстановки в Марийском крае. Интересные данные на этот счет мы находим, например, в подробном «Летописце Русском».

Прежде всего обращает на себя внимание довольно широкий размах антифеодального движения, в кото­ром принимали участие как разрозненные, так и объеди­ненные отряды луговых марийцев и удмуртов («арских людей»). Зимой 1553 г. «изменили луговые люди, яса­ков не давали, а ясачников, которые ясаки на луговой збирали.... побили, и пришли на Арское, и соединачи-лись вси содново» для борьбы с царскими воеводами. Восставшие «город себе поставили на Меше реке, от Казани от города 70 верст, и землею стену насыпали, хотяще тут отсидетися». В следующем году этот город был разрушен русским войском, но война разлилась по еще большей территории: «А война их была от Казани и по Каму, а от Волги за Ошит, и за Уржум, и на Илит, и под Вяцкие волости, от Казани вверх по Каме пол-третья ста верст, а от Волги к Вятке поперег двести верст; а ходили ис Казани четыре недели; а не была война вверх по Волге и по Кокшагам и по Руткам». Из этого следует, что в 1553—1554 гг. наибольшей ак­тивностью отличались марийские ополчения Галицкой, Алатской и Арской дорог. Но в 1555 г. понадобился большой карательный поход царских воевод в централь­ные (по Кокшагам) и западные (по Ветлуге и Рутке) районы Марийского края. Кстати, при описании этого похода летопись впервые дает перечень кокшайских во­лостей: «А от больших воевод была война в волостях, в Шушурше, да в Хозякове, да Вошли, да в Мазарех в обоих, да в дву волостях в Оршах, в малой, да в боль­шой, да в Битше, да в Кушкуле, в Сороке Куншах, да в Васильукове Балаке, да Мамичь Бердеевы волости, да Киле.еву волость, да Кикину волость, да Култуян Кок-шан, в болшой да в малой, да волость Сызад Дадмаши, да Монам, да Кермечи, да Улылзы».

В этом перечне интересно то, что названия ряда во­лостей носят не топонимический (Шушурша, Вошла и т. д.), а ономастический характер (Хозякова, Василь-укова, Мамичь Бердеева, Килеева, Кикина), что и послужило Г. Перетятковичу поводом к следующему при­мечанию: «сотенные князья были, кажется, и начальни­ками волостей; некоторые волости прозываются именами отдельных людей, называвшихся при этом «сотенными князьями». В таком аспекте самое понятие «волость», приложенное летописью к отдельной территориальной группе кокшайских марийцев, полностью совпадает с истинным его древнерусским значением сельской округи с населением, находящейся под чьей-то авторитарной властью, в данном случае не обязательно даже фео­дального свойства.

Среди упомянутых «начальников волостей» (по М. Н. Тихомирову, «старшин») выделяется колоритная фигура Мамичь Бердея — «лугового сотного князя», с именем которого связан ряд важных событий описы­ваемых бурных лет. Несомненно, это был незаурядный военный предводитель, доставивший много неприятно­стей царским воеводам. Так, во время краткого замире­ния после побоища 1555 г., когда «и Арские и побереж­ные люди все укрепилися у государя и ясаки все сполна поплатили», непокорными остались «луговые сотники Мамичь Бердей с товарищи», которые «воруют по ста­рому на Волге, приходя на суды. И государь на них рать свою большую послал». Далее события разво­рачивались таким образом: по словам горных людей, в 1556 г. «приходил Мамичь Бердей их воевати, а с ним было две тысячи человек», но был предательски схва­чен и выдан в Москву, где при допросе дал интересное показание: «взял было из Ногаи царя, и царь им не учи­нил никоторые помочи, и он царя убил и всех Ногай побил, да сложился с Арскими людьми, а сам пошел на горную сторону тех отводити от царя и великого кня­зя». Пояснение к действиям Мамичь Бердея мы нахо­дим в другом источнике — сочинении князя А. Курб­ского: «А потом взяла была Черемиса Луговая царя собе с Ногайские орды, броняшеся Христианом и воююще;...потом же егда рассмотривши, иже мало им прибыли с того царя, убиша его и сущих с ним татар, аки триста, и главу ему отсекоша и на высокое древо взоткнули и глаголали: «Мы было взяли тебя того ради на царство, з двором твоим, да обороняеши нас; а ты и сущие с тобою не сотворил нам помощи столько, сколько волов и коров наших поел: а ныне глава твоя да царствует на высоком коле!... Потом избравше собе своих атаманов, бьющеся и воююще с нами (русски­ми.— К- К-) крепце, аки два лета».

Под рукой талантливого автора, каким был князь Андрей Курбский, сообщаемые факты обрели характер живой зарисовки дружинного, военно-демократического порядка, свойственного марийцам XVI в. И, действи­тельно, мы видим здесь и выборность временных, види­мо, вожаков на случай ратного дела, и признанных вож­дей, — «сотенных (волостных) князей» с более прочной представительной властью, имевшей уже наследствен­ный характер (известны «Мамичь Бердеевы дети, бью­щие челом государю) ^ш, а также приглашаемых на «об­щественную службу» сторонних витязей, которых можно было низвергнуть и даже убить как не оправдавших себя.

Роль этих предводителей в те беспокойные времена была настолько очевидной, что русские воеводы в своей борьбе с восставшими особенное внимание обращали на пленение или истребление сотников, а нередко на то и другое вместе. Осенью 1555 г. в Казанской земле было убито 1560 «именитых людей, князей и мирз, да сотных князей, да лучших казаков». Восстание стало затухать в 1557 г. только тогда, когда усилиями русских воевод «извелися все лучшие казанские люди, их князи, мирзы и казаки, которые лихо делали» (Никоновская лето­пись) ¹³². Казанский летописец к этому добавляет: «Ма­ло же их живых осташа во всей земли Казанской, и разве простых живых людей и худых и немощных и убозех земледелец». Правда, здесь налицо определен­ный литературный прием, так как многие «именитые люди» почли за благо перейти на службу к московскому государю и тем самым сохранить свою жизнь и состоя­ние. Но факт остается фактом: большие потери в люд­ской силе, в том числе в руководящей верхушке, прину­дили луговых марийцев просить мира: в мае 1557 г. «луговые люди прислали бити челом о своих винах, чтобы государь пожаловал их, вину им отдал, и учинил их в холопстве, как и горных людей, и ясак велел има-ти, как прежние цари имали».

Сразу же после того, как «казанское дело в конеч­ное смирение пришло», московское правительство при­ступило к наведению твердых феодальных порядков в новоприобретенной области, причем первой своей зада­чей оно считало наделение землей русской знати и испо-мещеиие в Приказаиье простых «пашущих людей». В 1557 г. казанский наместник князь П. И. Шуйский определил: села, находившиеся во владении у казанских царей и князей, разделить между московским госуда­рем, наместником, духовенством и детьми боярскими. А так как земли эти в значительной мере из-за войны запустели, около Казани было поселено много русских людей, и стали они пахать «на государя и на всех вме­сте с новокрещенными и чувашами».

После первой раздачи земель велено было описать их, чтоб можно было знать, какие земли заняты и кем, какие лежат впусте и никем не заняты, но «впред в по­местье роздати доведется». На основании этих описей 1565—1567 гг. и 1602—1603 гг. выясняется, что, несмот­ря на создание господствующего русского феодального землевладения, в значительной мере сохранилось слу­жилое татарское землевладение. Более того, даже в XVIII в. некоторые феодалы татарского происхождения умудрялись собирать ясак на себя лично «украдом», утаивая его от государевой казны ¹³⁶.

В коренных марийских землях взрослое население оказалось в прямой феодальной зависимости от госу­дарства и платило ясаки, но сохранило за собой право наследственного владения прежними пахотными земля­ми и общинными угодьями. О повинностях крестьян, кроме уплаты ясака, достаточно полно свидетельствует уставная грамота Казанской земле 1574 г. Оказывается, податное население платило в казну медвяной оброк и пошлины за бортные ухожаи, куничный оброк и пошли­ны за охотничьи угодья, исправляло «городовое дело» — строило остроги, несло ратную службу во время вой­ны. Из текста грамоты — «всей Казанской земли к тем городам и к острогам возити (строевой лес. — К-К.) тем волостям, которая волость х которому новому го­роду или к острогу которая волость будет приписа­на», — мы узнаем, что правительство Ивана Грозного проводило политику приписки естественно сложивших­ся марийских волостей к уже учрежденным или наме­ченным к учреждению уездам, возникавшим одновре­менно с основанием русских городов-острогов.

Население Казанской земли делилось на волости (по-старому — «сотни»), а в пределах волостей по свое­му имущественному положению — на «лучших, средних и молодчих людей». Из «лучших» выбирались «землею (волостью) своего рода советники (они же сотники или «десятные князья») при русских боярских головах для низшего управления: «А которые сотники и лутчие лю­ди их волостей»; «А вершить головам нашим детям боярским, которые у них будут, всякий суд меж их, докладывая бояр и воевод, приговаривая с их лутчими людми, которые будут выбраны землею вправду без по-норовки».

Из того же верхнего слоя местного населения рекру­тировалось и особое служилое сословие. Сотники и «лутчие» люди обязаны были выставлять на дальнюю службу летом с трех дворов по человеку, а зимою — с двух дворов по человеку, а на ближнюю службу с каж­дого двора по человеку.

Но что примечательно: отсутствуют какие-либо дан­ные о наделении тарханными правами мелких феодалов лиц из марийской «старшины». В отношении последних в писцовой книге 1602—1603 гг.

даже слабого намека нет на то, что совершенно отчетливо сказано о служи­лых татарах Казанской земли: «За служилыми за кня­зьями, за новокрещены, и за мурзами, и за татары в по­местьях, а владеют по государевым грамотам и по вы­писям с казанских дач (см. выше. — К. К-), а иные татаровя живут в тех же деревнях, а поместными же­ребьи владеют без грамот и без выписей с казанских дач по старине».

 

В довершение начатой нами выше дискуссии с авто­рами «Очерков истории Марийской АССР» о социаль­ной природе марийских сотников сошлемся на такое красноречивое свидетельство XVIII в.: «князей и владе­телей у них особливых над ними из них черемисского рода... никогда не бывало и ныне нет, кроме выборных из своей братии сотников для приключившихся их мир­ских нужд... Токмо к таким делам выбирают из добрых и лутчих людей» 142. Попытка же видеть какую-либо су­щественную разницу в социальном статусе между сот­никами первой половины XVI в. (названными «нацио­нальными феодалами») и сотниками второй половины XVI в. (выборными мирскими старшинами) вряд ли со­стоятельна, хотя и ясно, что московское правительство, овладев положением в Марийском крае, признавало только тех сотников, которые «не мыслили измены» и верно служили государственной власти.

Наиболее заметными событиями в истории Марий­ского края последней трети XVI — начала XVII в. были новые восстания крестьянской массы при заметном уча­стии тех же волостных сотников, следовавшие одно за другим: возмущение 1572—1574 гг., «черемисская война» 1580—1584 гг., вооруженные выступления 1606—1610 гг., слившиеся с общей волной первой крестьянской войны в России. Вопреки заявлениям отдельных историков о том, что восстание 1572—1574 гг. и «черемисская вой­на» были исключительно реакционными движениями в пользу феодального Крыма и Турции, даже при всей сложности тогдашней обстановки в этих выступлениях проступает их очевидная антифеодальная направлен­ность, а вызваны они были в первую очередь злоупот­реблениями царской администрации по взиманию различных податей. В частности, это понимал и Иван IV, когда после возмущения Луговой стороны в 1574 г. он всю Казанскую землю «пожаловал и помиловал» и ве­лел выдать всем волостям жалованные уставные гра­моты.

Восстания последней трети XVI в. принудили москов­ское правительство обратить особое внимание на укреп­ление русских позиций на Луговой стороне, что и до­стигалось основанием здесь первых городов-острогов, становившихся центрами одноименных уездов: Кокшай-ска между устьями Б. и М. Кокшаги (1574 г.), Козьмо-демьянска в землях горных марийцев (1583 г.), «Царе­ва города на Кокшаге» (ныне Йошкар-Ола), Шанчу-рина (Санчурска) на Б>. Кокшаге и Уржума в Вятской земле (1584 г.) и, наконец, Яранска (1591 г.). В каж­дом из этих городов-крепостей располагался постоян­ный стрелецкий гарнизон и учреждались уездные вла­сти, надзиравшие за общим порядкохм и сбором подати в приписанных к уездным городам марийских воло­стях.

Но какие бы меры правительство ни предпринима­ло— будь то карательные, или направленные хоть к ка­кому-то ограничению фискального и судебио-полицейского произвола местных властей, главное социальное противоречие между крестьянством и феодальной систе­мой оставалось непреходящим. Достаточно было возник­нуть в стране острой социально-политической ситуации в связи с началом первой крестьянской войны и полити­ческими событиями того времени, как Марийский край оказался втянутым в новую полосу довольно длительной антифеодальной войны.

 

Поражение в этой войне усилило тягу марийских кре­стьян к массовым побегам от податей и произвола в Закамье на вольные башкирские земли. Обнищание и побеги марийских крестьян из тягла приняли такие угро­жающие размеры, что само правительство в 1626 г. дало наказ царевококшайскому воеводе Воронову строго «смотрети над головою стрелецким и над подьячими и над толмачами и над приставами, и над всякими рус­скими людьми, и беречи того накрепко, чтоб они черемисы не обидели и посулов и поминков с них не имали и насильства им не чинили». Грамота 1627 г. наказы­вала писать в ясак лишь тех крестьян, которые «в двад­цать лет и больше», но не подростков, как это, видимо, сплошь и рядом практиковалось на местах: «... за по-смешно бы и малых ребят в ясах писати не велели... чтоб впредь ясачные люди не разбежались» и далее — «чтоб тем черемисы не ожесточить и не разогнать». Однако любые попытки царской администрации при­остановить поток стихийной крестьянской миграции на восток оказались тщетными. В Закамье, в тогдашнем Уфимском уезде, скапливалась все большая масса бег­лых марийских крестьян. Но это уже тема следующей главы данной монографии.

В тесной связи с характеристикой социально-эконо­мической истории марийцев дофеодального и раннефео­дального периодов следует рассматривать вопрос об историческом типе этнической общности марийцев на пути их развития от общинно-родового строя к феодаль­ной организации общества периода закрепления в со­ставе Русского государства. Историография этого вопро­са очень кратка и, к сожалению, оставляет желать луч­шего в смысле теоретических посылок и убедительного изложения основных выводов.

 

Среди современных историков данной проблемы гос­подствует убеждение, что к концу I тыс. н. э. «древние марийцы выступают на исторической арене под именем черемис уже как оформившаяся в основном народность. Одной из важнейших составных частей процесса скла­дывания народности явилось формирование единого ма­рийского языка», а также и некоторых общих черт в культуре, отличающих марийцев от их поволжских и прикамских соседей. Г. А. Архипов стремится обосно­вать этот тезис ссылками на археологический материал, в частности тем, что «все могильники IX—XI вв. как на Ветлуге, так и на Вятке, дают одинаковые комплексы вещей, различие заключается лишь в процентном соот­ношении тех или иных типов». Но такое заключение, может быть справедливое в отношении материальной культуры, не находит себе полного соответствия с выво­дом, сделанным лингвистами: «Современные марийские диалекты образовались в результате расщепления еди­ного языка. Конечно, какие-то диалектные различия в древнемарийском языке существовали, но они не были похожими на современные. Отделение левобережных ма­рийцев от правобережных является одной из главных причин раскола древнемарийского языка. В течение не­которого исторического периода образовавшиеся таким образом диалекты, сохраняя от своего общего предка отдельные черты (в частности, словоизменительные суф­фиксы), которые свидетельствуют об их родстве, разви­вались вполне самостоятельно... В марийском языке рас­смотренные выше фонетические процессы особенно ин­тенсивно развивались с конца I тыс. до XV—XVI вв.». Налицо, таким образом, известное противоречие меж­ду взглядами историков и лингвистов. Правда, в книге Л. П. Грузова сделана оговорка, что язык древней ма­рийской народности, представлявшей собой «этническое и культурное единство в течение 5—6 столетий» (при­мерно с III—IV по X—XI вв.), «характеризовался общ­ностью грамматического строя, фонетической системы и лексического состава», а затем разделился на современ­ные диалекты. В таком варианте лингвисты идут на­встречу археологам, а те, в свою очередь, предлагают нашему вниманию обновленную версию о том, что древ-немарийская народность позднее XI в. раскололась на горную и луговую части. «Предпосылки возникновения двух диалектных групп марийцев складывались в пер­вую очередь в экономических условиях, возникших у марийцев к XII—XV вв., когда появились уже элементы феодальных отношений. Процесс разделения единой древнемарийской народности на диалектные группы был длительным и свое завершение получил к XV—XVI вв., когда письменные источники уже четко стали фиксиро­вать две группы марийцев.

 

Нельзя сказать, чтобы общая постановка вопроса о древнемарийской народности соответствовала современным взглядам на формирование того типа этнической общности, который мы привыкли называть народностью феодальной эпохи. Пожалуй, одним из основных аргу­ментов марийских историков на пути обоснования суще­ствования древней марийской народности является те­зис: «Выявление общих черт в погребальном обряде, в материальной культуре IX—XI вв. в Ветлужско-Вятском междуречье позволяет сделать вывод, что к этому вре­мени марийцы уже оформились этнически, они получили свое имя, известное в письменных источниках X—XI вв. под именем «цармис» (черемис)». Но разве этого до­статочно, чтобы считать какую-либо одноязычную груп­пировку средневекового населения тем определенным типом исторической общности людей, которая получает в своем развитии характер органической величины, ох­ваченной действием прочных общественных связей в массе этнически однородного населения на широкой территории?

С социологической точки зрения каждая такая общ­ность рисуется самостоятельной целостностью большей или меньшей массы людей, имеющих друг с другом по­мимо общности в языке, культуре и прочих этнических признаков устойчивые общие «гражданские интересы и симпатии», опирающиеся в конечном счете на различные формы общественного разделения труда. В обществе, становящемся классовым, все эти разновидности связей усложняются и принимают противоречивый характер, но они все равно существуют и постоянно возобновляются (т. е. нормально функционируют), в противном случае этническая общность утрачивает внутреннее динамиче­ское развитие и распадается на составные части.

 

О социально-экономическом механизме этого обще­ственного процесса Маркс и Энгельс писали в «Немец­кой идеологии»: «...вместе с разделением труда дано и противоречие между интересом отдельного индивида или отдельной семьи и общим интересом всех индиви­дов, находящихся в общении друг с другом; притом этот общий интерес существует не только в представлении, как «всеобщее», но прежде всего он существует в ре­альной действительности в качестве взаимной зависимо­сти индивидов, между которыми разделен труд.

 

Именно благодаря этому противоречию между част-ныхм и общим интересом последний, в виде государства, принимает самостоятельную форму, оторванную от дей­ствительных — как отдельных, так и совместных — ин­тересов, и вместе с тем форму иллюзорной общности. Но это совершается всегда на реальной основе имеющихся в каждом семейном или племенном конгломерате связей по плоти и крови, по языку, по разделению труда в бо­лее широком масштабе и по иным интересам...».

 

Приведенная цитата дает ясное представление о сложном характере этно-социальных организмов в раз­вивающемся классовом обществе. Народности феодаль­ной эпохи формируются «на развалинах» прежних пле­менных или территориально-племенных объединений не только благодаря определенному («земляческому») тя­готению друг к другу людей одного языка и этнографи­ческого уклада жизни, но и благодаря собирающим их в самостоятельную устойчивую целостность факторам: экономическим — через общественное разделение труда и политическим — через систему формирующейся госу­дарственности. Ни одно из этих важных общественных условий формирования народности марийскими истори­ками не проанализировано, а это заставляет подойти к их выводам с большой осторожностью.

 

Однако присмотримся к предложенной марийскими историками аргументации своих положений конкретно-историческими фактами. По Г. А. Архипову, к IX— XI вв. «марийцы уже оформились этнически». В обще­принятом понимании это должно означать то, что к ука­занному времени в Волго-Вятском междуречье суще­ствовало население, которое послужило исторической основой формирования марийского народа, т. е. населе­ние, говорившее на языке (или языках) той же лингви­стической системы, что и современный марийский язык, имевшее сходный хозяйственно-культурный уклад и вы­делявшееся среди окружающих иноязычных соседей спе­цифическими особенностями бытовых черт. Возможно, что в реальной действительности все это было именно так. Но при чем же здесь «народность» как особый тип этнической общности развитого классового обще­ства? Древнемарийский этнический массив конца I тыс. н. э. мог вовсе и не представлять собой единого этно­социального организма, а, наоборот, что более вероятно, в тогдашних условиях перехода от строя общинно-родового к раннеклассовому он был всего лишь этнолингви­стической группировкой целого ряда автономных пле­менных объединений.

 

Существование племенных объединений марийцев с самостоятельными и довольно различными диалектами угадывается на материалах исторической структуры ма­рийского языка. И нет никаких фактических основа­ний к тому, чтобы предполагать слияние этих объедине­ний в единый союз, в этнополитическую, хотя бы даже в виде намека на тип «варварской» государственности, целостность, в «древнемарийскую народность», пример­но к исходу I тыс. н. э. В это и более позднее время отдельные группировки марийцев в силу некоторых исто­рических обстоятельств (внешнее военное давление и пр.) не только не консолидируются друг с другом на сравнительно небольшой территории Марийского Приволжья, а скорее утрачивают былые соседские кон­такты, расселяясь к северу и северо-востоку от Волги. В таких условиях даже близкородственные марийские диалекты обретали новые возможности к самостоятель­ному развитию, хотя неизбежное при передвижении на­селения межгрупповое смешение осложняло процесс оформления новых территориальных диалектов.

Некоторые историки обнаруживают факт существо­вания древнемарийской народности в прочном закреп­лении за марийцами обобщающего имени «черемисы» уже со времен Киевской Руси. Действительно, согласно русской летописи имеют «черемиси свой язык, морьдва свой язык». В древнерусской литературе слово «язык» означало нередко отдельный «народ», «племя» (И. И. Срезневский), а также и более широкую этно­лингвистическую общность: иначе трудно истолковать известную летописную фразу о том, что «Себо токмо Словенеск язык в Руси: Поляне, Деревляне, Ноугородь-ци, Полочане, Дреговичи, Север, Бужане, зане седоша по Бугу, после же Велыняне». Упомянутая здесь «Русь» сама по себе была понятием сложным, в кото­ром проявлялась идея единства языка, территории, куль­туры и государственности перечисленных восточносла-вянских «земляческих» группировок. Но может ли такого рода исторически емкое определение по тексту­альной аналогии быть перенесено на «черемису», кото­рая причислялась к разряду данников Руси? Ни в коем случае. Для Древней Руси «черемиси» были лишь людь­ми неславянского происхождения, причем, возможно, что уже с тех времен это имя было распространено как на марийцев, так и на неродственных им чувашей.

Древнерусские авторы по отношению к отдаленным народам менее всего были озабочены уточнением их действительных имен, границ обитания и территориаль­но-племенного размежевания. «Повесть временных лет» отделила мурому от мордвы, но ни словом не обмолви­лась, что мордва не едина, а составляет две большие, вполне самостоятельные группировки — эрзю и мокшу. Хорошо известно, что вплоть до середины XVI в. в рус­ской письменной традиции оставалась не расчлененной на реальные составные части и марийская этнолингви­стическая общность. Так что ссылка на древнерусскую этнонимику Поволжья практически ничего не дает для обоснования версии о существовании марийской «народ­ности» XI—XII вв.

 

Вместе с тем интересные выводы напрашиваются при раскрытии смыслового значения самоназвания, точнее самоназваний различных групп марийского населения даже поздней поры. По мнению В. М. Васильева, «ма­рийцы всегда себя называли марий, марий калык, калык марий, последнее из которых встречается в молитвенных обращениях в значении простого народа, также шемер марий от шем марий (в значении «черный люд». — К. /С.)». В данном случае приведены обозначения из лугово-восточномарийского наречия. Иначе звучит имя «мариец» (букв, значение муж, мужчина, человек) в других марийских наречиях: в северо-западном, или яранском — маре; в горном — мары; при этом уста­навливается их общая исходная форма (архетип) — мари.

Но означает ли это, что и далекие предки марийцев называли себя точно так же? В какой-то степени — да, называли, ибо слово мари, принявшее характер этнони­ма, признается лингвистами очень древним заимствова­нием из восточных индоевропейских языков. Но, кажет­ся, древнейшие марийцы знали и другое исконное обо­значение «человека» — мис, меес (ср. самоназвание ман­си мис, фин. т1ез, эст. теез — муж, человек, которое прозрачно проступает в этнониме черемис (чув. сармыс, тат. чирмеш), имеющем, видимо, составную структуру: сар — название древнего племени + меес — человек 163. И уж совершенно очевидно, что марийцы отнюдь не всегда называли себя марий калык — марийский народ, ибо слово калык (горн, халык) есть сравнительно позд­нее заимствование от тюрок (ср. тат. халык, чув. халак, алт. калык — народ). Утвердившееся среди марийцев понятие калык, халык могло обозначать как всех людей марийского языка, так и любой его локальной, диалект­ной группы; в обиходе это понятие сужалось до извест­ного круга родственников или до сельского «мира». Примерно такой же характер носит древний этноним мари со всеми его последующими диалектными дерива­тами. Вряд ли подлежит сомнению, что его исконное обыденное значение — люди, а таковыми могли быть и «нашенские, тутошние, здешней земли люди» (ср., как себя некогда называли: манси — махум, ханты — мыг-дат ях, эстонцы — таа гаЫаз— люди земли), и люди совершенно посторонние — не близкие родичи и даже иного языка соседи. Положим, луговой мариец мог на­звать себя и людей своего окружения марий в том смыс­ле, что все они этнически составляют нерасчленимое единство, но по отношению к отличным чем-то соседям-марийцам луговой человек мог употребить дополнитель­ное видовое обозначение. Так, моркинские и сернурские марийцы сами себя одинаково называют марий, но сер­нурские марийцы своих южных моркинских соседей обычно называли ончыл марий — передние (по отноше­нию к Казани) марийцы, а моркинские называли сер-нурских шенгел марий — задние (по отношению к Ка­зани) марийцы. Имя марий фигурирует и в луговомарийском обозначении удмуртов — одо марий, т. е. «лю­ди народа (племени) од или уд, ут». Соответственно горные марийцы средствами своего диалекта называют чувашей суасла мары — «люди народа суас».

Есть основания предполагать, что по описанной кон­струкции локальных этнических обозначений строились имена отдельных древнемарийских племен, в которых присутствовал обязательный формант мари или сходные с ним, но конкретное содержание составному этнониму сообщал дополнительный определитель. Такая манера обозначения определенных этно-культурных группиро­вок населения сохранилась у марийцев и с переходом их от связей родо-племенных к территориально-сосед­ским («земляческим»). В подтверждение этой мысли до­статочно сослаться на В. М. Васильева: «Горные марий­цы называют себя кырык мари, но другие марийцы их кличут курык марий; горные называют луговых — алык мары, также кожла мары — лесные. Восточные марий­цы называют луговых озан марий — казанские; а по­следние первых — ипон марий от слова Упо (произно­шение восточных) — уфимские марийцы».

 

Хорошо известны «земляческие» имена и более мел­ких территориальных групп, входивших в состав основ­ных диалектных и этнографических подразделений ма­рийского народа. О них писал еще И. Н. Смирнов: «Че­ремисы разделяются на группы, обозначающиеся именем какой-нибудь реки: осевшие на Ветлуге называются Вытля-марэ, по Пижме — Пижман-марэ, по Рутке — Рдэ-марэ, по Кундышу — Кундыш-марэ, по Шуде — Шудо-марэ, по Оно — Оно-марэ, по Иру — Ир-марэ, по Юронге — Юрон-марэ, по Кудьме — Кудьманмарэ»

Многие из приведенных топонимических наименова­ний более или менее соответствуют границам старинных больших волостей и локальных говоров. По данным диалектологической экспедиции Мар.НИИ 1957 г. сами марийцы Звениговского (приволжского) района, принад­лежащие в целом к волжскому диалекту родного языка, различают <

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: