Исследование дневниковых записей К.Hellen

Поскольку волей, изложенной К. в первой же обнаруженной мной в черном чемодане бумаги любому вскрывшему его запрещается всяческое воспроизведение дневниковых записей, я, к сожалению, во многом стою на грани дозволенного и желаемого, поскольку всё же полагаю необходимым, пусть и в с самых общих чертах, но дать читателю представление о содержании дневников К.Hellen.

Вопреки традициям ведения дневников, стоит заметить, К. и в них никогда не ставит точные даты, оставляя записи лишь с указанием дня и месяца, а иногда и вовсе оставляя их без всякого опознавания, разделяя их лишь отступами, достаточными для того, чтобы развести их по смыслу. Тем не менее, многие из записей имеют достаточно необычную «датировку», например, наиболее излюбленные К. - «ночь», «утро», «сумерки» и «день». Записи, подобного характера, в основном чрезвычайно коротки и дают лишь слабое представление о жизни автора, оповещая нас, как правило, лишь о бытовых сторонах жизни, которые ни коем образом не отличаются от распространённых и ныне записок-напоминалок или записей в ежедневниках у многих людей по всему миру. Впрочем, стоит также признать, что кроме использования К. дневников в качестве записных книжек и ежедневника, она прибегала к ним и по назначению. К сожалению, практически все записи, которые имеют отношение к тем или иным личностям не содержат полных имён и фамилий. Все те, о ком идёт речь, как это и бывает у К. указаны под прозвищами, причём, как правило, лишь теми, которые даны самой К. или буквами, возможно, указывающими на буквы имён и фамилий, типа «Г.Б.» или «С.», часто встречающиеся среди её записей.

Помимо бытовых записок, позволяющих взглянуть на К. не только как на авторский миф, можно сделать вывод также и о том, что автор этих записей обладал поистине феноменальной нетерпимостью в отношении всяческого проявления лжи и фальши, будь то неискренность в словах и отношении, будь то ложь или намеренное сокрытие правды. Ярость, боль, отчаянье и безудержный гнев наполняют те строки, в которых К. указывает на замеченные ей проявления всякого несоответствия правде. Кроме лжи и фальши, пожалуй, ничто больше так глубоко и больно не ранит автора, как это можно судить по дневнику. У меня сложилось глубоко личное впечатление, что лишь та тонкая грань, разделяющая человека и написанное на бумаге и есть то, что сдерживает праведный гнев автора, столь язвительный, пронзительный и беспощадный. Однако, кроме обличений в неискренности или фальши и плача и сожалений по этому поводу, в дневниках К. есть также место и подлинной нежности и любви. Многие записи, особенно, те, что занимают, как правило, больше одной или двух страниц, есть ни что иное как письма, адресованные, насколько мне удалось понять, одному и тому же человеку. И, тем не менее, сам факт того, что они написаны в дневнике, явно говорит о том, что и сам автор изначально не был намерен отправлять их, и всё же это именно письма. Слишком личные, чтобы быть отправленными, и в то же время переполненные той самой любовью, пониманием, уважением и заботой, какие невозможно скрыть даже за самыми многозначными словами, так милыми сердцу К. Именно эти письма составляют большую часть всех тетрадей, найденных и отнесённых мной к дневникам. Об их содержании я могу сказать лишь одно, чтобы не нарушить ни волю автора, ни свой долг перед читателями – это не письма от человека к человеку, это беседа души с душой, это слова, идущие от сердца – к сердцу. Это тихая и очень сильная песнь о принятии одной души другой.

Кроме так называемых писем, дневники К. полны и не менее интересных «обращений». Нечто похожее, а во многом и идентичное можно найти в её записках, обращённых к тем или иным личностям или воспоминаниям о них. В дневниках эти записи, также идут под неполными датами, однако, в отличие от «писем» представляют собой некую беседу, оформленную или как рассуждение, или как полноценный диалог, где К., как бы вплетает возможные или предполагаемые, а иногда и имевшие место быть высказывания своего собеседника. Эти записи-обращения, во многом носят философский характер, где автор ведёт беседу на темы литературы, мироздания и бытия. Среди её «собеседников» мне ни раз доводилось находить персонажей, которые обозначены у К. как «святой отец Р.», «св.о. М.О.» и другие, похожие по смыслу «беседы», как правило, посвящённые богословским вопросам, а иногда и самым настоящим схоластическим баталиям. Однако, как и в остальных случаях подлинные имена собеседников и оппонентов К. остаются не указанными и заменёнными на излюбленные автором «Вы» и «Ты». Бывают редкие исключения, когда К. упоминает фразу или некую характерную для той или иной личности черту, которая с некоей долей уверенности может быть соотнесена с реальным историческим лицом, однако, даже будучи уверенной, я всё же воздержусь от категорических суждений в этом вопросе. Кроме обращений к живым или умершим, К. также напрямую обращается и окружающему миру. Мне не раз попадались записи, где в качестве собеседников К. выбирает ту или иную стихию, Бога, свою душу и сердце, луну, дом, чернила, бумагу, траву, землю под ногами или Ирландию - собеседника, общение с которым для К. в полной мере соответствует стилю её «писем» к любимому и её обращений к Богу.

Все записи К. в дневниках, как правило, относятся к «настоящему», т.е. мне практически не доводилось встречать записей, которые бы рассказывали о событиях, случавшихся в «прошлом», хотя, конечно, когда мы говорим о таком авторе как К. эти две категории должны восприниматься нами крайне критично и относительно. Видимо, для рефлексии по «прошлому» К. выбирает формат «записок», нежели дневниковой тайны.

Неоднократно вместо текстов, соответствующих духу дневника, у К. обнаруживаются загадки, иначе говоря, слишком своеобразные тексты, явно отличающиеся от остальных по стилю и манере, записанные в виде поэтического и/или поэтико-символического ребуса, нередко также и в поэтической форме. Многие записи, написанные в строчку по сути имеют стихотворную форму и иногда даже рифму (впрочем, как и многие из произведений К.).

Встречаются, также в дневниках у К.Hellen и стихи, и высказывания, которые, однако, находят и свой дубликат и в «открытых» записях. Стоит признать, что велика заслуга автора и в моих комментариях к текстам, поскольку, хоть и не так часто, как хотелось бы, но К. даёт разъяснения некоторых элементов своих книг, поясняет значение слов, указывает на причинно-следственные связи в тексте. Но подобных записей крайне немного. И то, что могло бы быть соотнесено напрямую с написанными книгами К. мне попалось пока лишь единожды, и то, возможно лишь потому, что К. не скрыла имён, а оставила их полностью. Тем не менее, у меня сложилось впечатление, что всякое событие в жизни К., будь то реальное или вымышленное, представлялось автору как иллюстрация действующих и признаваемых ей законов мироздания, а также как весомый и важный урок для всякого читателя, включая и самого автора. К. много страниц посвящает размышлениям над судьбами тех или иных лиц, среди которых, при желании можно найти сходство с героями её книг и записок. Однако и в данном случае провести некую грань между «возможно реальным» и «возможно вымышленным» не представляется возможным.

Интересным мне видится и от факт, что в дневниках К. практически никогда не использует такую местоименную форму как «я», предпочитая строить либо безличные предложения, либо помещая в них такую форму как «мне». Не менее важным и интересным кажется и то, что всякое употребление К. местоимения «я», написанное на английском языке, в обход устоявшимся нормам, происходит исключительно с строчной буквы, с заглавной же у К. идут лишь те местоимения, которые соотносятся с понятиями «Вы» и «Ты». Подобный стиль намеренных ошибок, выражающих авторское отношение, встречается и во всех её текстах, на каком бы языке они ни были записаны. Такие слова как Любовь, Слово, Смерть, Бог, Время, Друг и Дружба, Земля и некоторые другие вне зависимости от места (дневник или любой другой текст) употребляются К. исключительно с заглавной буквы.

Немаловажным кажется мне и тот факт, что практически большая часть записей К. в дневниках написана именно на английском, причём, настолько каллиграфическим, иногда даже едва ли ни уставным почерком, столь не характерным для К., что заставляет меня сомневаться по поводу назначения дневников, написанных столь чётко, в отличие практически ото всех найденных мной работ К. Однако, лишь благодаря этим записям, я могу делать вывод об истинном почерке автора, а, следовательно, о характерных чертах его личности. В любом случае, о почерке К. я могу сказать лишь одно: в дневниках (и, к сожалению, только в них) он соответствует лишь одной цели – быть максимально читабельным и понятным для любого читателя.

Не мало лингвистических мук принесли и приносят мне также нередкие записи К. на языке принадлежность которого мне пока установить не удалось. Единственное, что я могу сказать об этом языке - это то, что в нём можно чётко различить всякого рода обращения и/или имена, т.к. они начинаются с заглавных букв, однако ничего более конкретного. Насколько мне понятно, в этих записях К. активно использует сокращения, о чём свидетельствуют соответствующие знаки, правда их употребление совершенно лишено для меня смысла, т.к. и в полной форме эти отрывки текста остаются для меня абсолютно нечитабельными, хотя и перемежаются порой с вкраплениями ирландского или английского языков, но ровно в том объёме, который будет достаточным для того, чтобы оставить читателя в полном не ведении о предмете разговора. Однако, судя по знакам препинания – это самые экспрессивные отрывки и тексты в дневниковых записях К. Смею предположить, что именно об этом языке и есть отрывок из произведения К. «Воспоминания о королевстве под корнями, или краткое доказательство Эрк»: «…Их отличает странная верность традиции. Вортейнец не станет пытаться казаться кем-то иным и не станет коверкать душу, пробуя изъясняться на английском и даже ирландском, если в его крови другая грамматика и язык. Общий для всех, кого нельзя назвать людьми. Я не гонюсь за сенсацией и лаврами языковеда, я не хочу оскорблять чувства лингвистов и грамматиков, имена великих богословов и теоретиков, поэтому не стану говорить о языке жителей Вортейна больше, чем стоит. Хотя о нём стоит говорить. На нём стоит говорить. В конце концов, это прекрасный, звучный язык, древнее которого может быть разве что гул Хаоса, язык, на котором жизнь и смерть имеют один и тот же корень, а всякое слово может иметь не меньше 12 синонимов, язык, на котором одной буквы достаточно, чтобы сказать больше, чем в целой книге, и язык, где нет времён. Только настоящее. Таков мой язык. Таков язык всего, что я вижу. Таков язык Эгды Искхьейне и Мортаха. Таков язык ветра, травы и воды. Язык огненного пламени и зайца. Медведя и кабана. Люди бы назвали его… Но я не буду.»

Вкрапление иноязычных отрывков (кроме английского) в дневниковых записях К. также не большая редкость. Однако подобные записи, в основном, несут ярко экспрессивный характер и, как правило, вкраплены в текст «беседы» или размышления, отсылающего так или иначе к стране употреблённого языка или её уроженцу. Среди наиболее частых по употреблению языков, среди дневниковых записей К. (как и в её творчестве) можно назвать: ирландский (во всём множестве его исторических норм и диалектов, включая другие кельтские языки), немецкий, французский, латынь, санскрит, русский и греческий.

Почти всякая более или менее длинная запись К., представленная более чем в 5 предложениях, как правило содержит в себе от 1 до 5 авторских слов, которые успешно кочуют внутри «авторского языка» и часто бывают прочно закреплены за отдельными явлениями, событиями и личностями. Подобные слова, чаще всего, соответствуют форме прилагательного, образованного иногда из таких элементов языка (иногда даже не одного), что смысл слова определяется чисто графически, а порой и остаётся за гранью понимания, и, тем не менее, среди авторских слов есть и существительные, и «прозвища», и даже пара предлогов и междометий рождённых слиянием сокращённых форм различного рода ирландских глаголов, прилагательных и существительных с нечитаемыми и непроизносимыми фонетическими элементами и связками, которые, как правило, в итоге и составляют всё авторское слово. Используются К. также и устоявшиеся описательные формы, применительно к тем или иным людям или явлениям. Так, например, всякий текст, где говорится о «них», в итоге оказывается повествует о людях, а всякое упоминание «света в глазах» так или иначе соотносится с личностью П.Г. Пирса, как и всякое упоминание Грозы или белых поминальных свеч, горящих в глазах – с личностью М. Коллинза. Таким образом, у К. вполне традиционна ситуация, когда слово, прозвище или устойчивое авторское выражение полноценно заменяет имя человека, а иногда и всякую другую информацию о нём.

Среди записей К. встречаются также и анекдоты, как те, что широко известны, так и те, что, как мне кажется, были услышаны или придуманы автором впервые. Эти записи, как правило, являются некими «разграничителями», между более серьёзными и полновесными. Однако, ради справедливости, должна признать ни одного анекдота в абсолютной степени смешного (т.е. без употребления чёрного юмора) мне пока у К. обнаружить так и не удалось.

Некоторые короткие записи К. собраны не по «датам», а под заголовками «Маргинальные записки», что означает - выведенные с полей прочитанной книги комментарии и впечатления по ней. Подобным «Маргинальным запискам» у К. посвящены целые дневниковые тетради, однако установить книгу, на полях которой эти записи были оставлены в оригинале – крайне сложно, хотя иногда подозрения бывают слишком явными.

Естественно, всякая традиция, особенно столь древняя, как традиция общения пера с бумагой не только ради написания текстов, нашла своё отражение и в дневниковом творчестве К. Её рисунки и зарисовки имеют место быть на страницах дневников, правда, как правило, прямого смыслового отношения к ним не имеют, а, скорее выступают в качестве самостоятельных записей, отражающих авторское настроение. Как правило, это либо пейзажи, отображающие буйство стихий, либо идиллическое воспроизведение ирландских сельских пейзажей, изображения традиционных животных, в том числе и мифических, а также растений, цветов и птиц. И никогда, что примечательно – никогда – людей или портретов. Зато, разного рода: совы, овцы и трилистник встречаются у К. наиболее часто. Безусловно, не мне судить о таланте К. как живописца, но, в отличие от письменных её работ, без слёз и улыбки воспринимать её рисунки практически невозможно, но, стоит воздать автору должное, редкие комментарии, призванные объяснить читателю то, что должно быть опознано на рисунке подтверждают мысль о том, что К. не тешила себя напрасными подозрениями о своём художественном таланте и старалась разместить их наиболее близко к анекдотам.

Одним из наиболее интересных символов, которые встречаются в записях К., кроме всем известных и распространённых религиозных, математических и других, есть и один авторский, чьё изобретение К. признаёт за собой. Для автора этот символ имеет огромное значение и, как это следует из записей, он является предметом особой гордости автора. К. называет его «единственно верный вопрос и ответ», что соответствует его изображению, которое представляет собой сердце стилизованное под вопросительный знак - К. достаточно редко отсылает к этому знаку, однако использует его в тексте, что характерно, как часть предложения, а не знак препинания. И, что естественно для К., подобный символ, чаще всего встречается именно в непереводимых записях.

Написание дневников, судя по содержанию и минимальным намёкам на реалии, стало актуальным для К., примерно с XIX, максимум с XVIII века. Хотя, это вполне вероятно и ошибочный вывод, т.к. кроме тетрадей с записями мной найдены также аналогично оформленные отдельные листы бумаги, скреплённые вместе. Примечательно, что всякий дневник, будь то тетрадь или отдельные листы бумаги, всегда начинаются набором разных цифр, возможно дат, копируемых из одного дневника в другой, за редким дополнением или исключением. Но, так как эти даты написаны в строчку и редко разделены точкой или некоторым расстоянием – однозначно увязать их с конкретными событиями по ним практически не возможно.

Немаловажно, что все записи К. (причём не только дневниковые), что оказывается при детальном рассмотрении их по несколько или вместе, образуют вполне единый и связный текст, построенный в виде неразрывной цепи образов, смыслов и тем, моделирующий некое интертекстуальное авторское пространство.

В общем и целом, говоря о дневниковых записях К., хочется отметить поразительное стилевое и психологическое единство её дневников и других работ. В этих записях, как предназначенных для широкого круга читателей, так и «скрытых от глаз» в дневниках нет каких-либо признаков наличия той или иной маски в жизни или творчестве автора. В дневниках К. всё тот же внимательный и небезразличный автор, со странным чувством юмора и дотошный до правды в любом её проявлении, в полной мере живой человек, которому в той же полной мере знакомы любовь и сострадание, скорбь, гнев и раскаяние. Человек бесконечно самокритичный и самокопающийся, докапывающийся не только до исповеднических порогов своей души, но и до глубин исторического подсознания человечества. Дневники К. ничего не раскрывают в её биографии и жизни, не позволяют сформировать новых представлений об авторе, только лишь углубляют те знания и расширяют ту информацию, что можно получить из её книг. Судя по дневникам, К. – это всё тот же отрешённый свидетель и своей собственной жизни, ответственный хроникёр всякого узнанного и обнаруженного в себе чувства, его неутомимый исследователь и критик, и, с другой стороны – всё тот же бесконечно преданный и верный любящий, тот же неотступный друг и поборник правды, верный служитель Слова, странник между мирами и страж их правил и, в то же время, обыкновенный человек с не самым крепким на свете здоровьем, с не самой простой судьбой, и, что самое печальное – с бесконечно одинокой дорогой. Но, мне хочется верить, что это лишь мои впечатления, которые, я надеюсь, – во многом ложны.