Конец психофизической прблемы

А.В.Сурмава

 

Оживить спинозизм в маркс<систской> психол<огии>.

Л.С.Выготский

Рукопись, настоящий журнал стр.

 

Главный недостаток всего предшествующего материализма - включая и фейербаховский - заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой.

К.Маркс Соч, т3, с.1.

 

Анализируя состояние современной ему науки, Л.С.Выготский констатировал, что камнем преткновения для многочисленных попыток построить целостную психологическую теорию является явная, а чаще скрытая для самих теоретиков, нерешенность (и принципиальная неразрешимость) картезианской психофизической проблемы. Эту мысль Л.С.Выготского разделяли и А.Н.Леонтьев, и П.Я.Гальперин и все психологи когда либо пробовавшие не просто чисто внешним образом описывать человеческую психикиу, но пытавшиеся о ее теоретическом понимании.

Однако, несмотря на все попытки основоположников культурно-деятельностной школы найти принципиальное решение этой проблемы и, опираясь на него, построить целостную психологическую теорию, сделать это они так и не успели. Неизжитый дуализм не только продолжал раскалывать живую ткань их собственной теоретической мысли, но и поныне препятствует ее дальнейшему развитию, созданию целостной культурно-деятельностной психологической теории.

Несмотря на принципиально общие теоретико-мировоззренческие установки основоположников российской психологии на сегодняшний день мы имеем два вместо одного – «культурно-исторический подход» Л.С.Выготского и «деятельностный подход» А.Н.Леонтьева вкупе с непрекращающейся полемикой на тему единства или противоположности этих подходов. Забегая вперед, отметим, что мы убеждены в тождественности теоретических оснований этих «подходов», в существовании единой культурно-деятельностной психологической школы а, значит, и в возможности создания подлинно целостной культурно-деятельностной психологической теории, основанной на базисных принципах последней.

Наша убежденность основывается на том, что сегодня мы располагаем средством, которого был лишен Л.С.Выготский, и, к которому так и не обратился А.Н.Леонтьев. Речь идет о категориальном анализе фундаментальных проблем теоретической психологии, содержащемся в трудах Э.В.Ильенкова. Опираясь на него, обратимся к анализу прежде всего самой психофизической проблемы.

Проблема психофизическая есть конкретно-историческая форма вечной философской проблемы - проблемы тождества мышления и бытия. В XVII веке последняя приняла в философии Рене Декарта ту форму, в которой она и по сей день ставит психологов-теоретиков перед серьезными и, как многим кажется, принципиально неразрешимыми трудностями.

Декарту, как основоположнику новоевропейской философии, было необходимо так или иначе разобраться с уравнением, которое в средневековой редакции могло бы выглядеть следующим образом:

m₁v₁ + m₂v₂ = m₁v₃ + m₂v₄+ψ,

где m и v это масса и скорость, то есть величины в терминологии Декарта вполне “протяженные”, а ψ – некоторая потусторонняя прибавка.

Алхимики, как типичные представители средневековой теоретической культуры, именно в ψ видели главный параметр, магически воздействуя на который можно получить желаемый результат.

В той же средневековой редакции (ал)химическое равенство могло выглядеть так:

Pb + ψ = Au,

где Pb – свинец, Au – золото, а ψ - все та же магическая переменная.

Между тем Новое время требовало от науки химических, а не алхимических технологий, механики, а не магии. Традиционный, имевший глубочайшие исторические и культурные корни тип средневекового мышления не мог обеспечить решение этих задач. И Декарт, разрубив шпагой своего критического разума гордиев узел старого мышления, совершил одну из величайших теоретических революций, раз и навсегда устранив пресловутую ψ из уравнений, описывающих физические и химические взаимодействия.

Декарт различает в мире два строго независимых начала, два типа причинности: субстанцию мыслящую и субстанцию протяженную. Все конечные вещи представляют собой лишь модусы указанных субстанций. Они суть либо бездушно-протяженные тела, либо различные определения мышления. Невозможность какого-либо естественного взаимодействия между этими двумя субстанциями, их абсолютная независимость друг от друга вытекает уже из самого их определения в качестве субстанций абстрактно противоположных, не имеющих между собой абсолютно ничего общего.

Иначе говоря, если речь идет о механическом взаимодействии природных тел, то в уравнении, описывающем это взаимодействие могут присутствовать только члены, природа которых может быть полностью сведена к чистой протяженности, пространственности. И наоборот, любые ψ, то есть любые бестелесные, непространственные феномены обязаны быть константой строго равной нулю. Не бесконечной сколь угодно малой величиной, но нулем. В противном случае все уравнения современной физики лишаются смысла. Если можно сообщить бильярдному шару некоторый импульс не только воздействуя на него другим шаром, кием или рукой, но непосредственно мыслью, если возможен так называемый «телекинез», то и уравнения Ньютона и уравнения Эйнштейна не стоят бумаги, на которой они написаны.

Тот же запрет на взаимодействие противоположных субстанций сохраняет силу и для субстанции мыслящей. В логическом «уравнении» также не могут присутствовать «протяженные члены», или последние должны равняться нулю. Иначе говоря, если мысль А имплицирует мысль Б, если из А следует Б, то никакие протяженные тела не могут непосредственно повлиять на это логическое отношение. Конечно протяженный меч может положить конец самому умствующему Архимеду, но он не в силах изменить что-либо в открытом им законе.

Однако сам же Декарт не выдерживает до конца этот последовательно дуалистический принцип, оказавшись вынужденным, вопреки своим же собственным заверениям, признать очевидный факт взаимодействия этих двух субстанций в теле живого и мыслящего человека. Воля, т.е. модус мышления, способна определять человеческое тело к движению, равно как и чисто телесное страдание определяет человеческую душу к мышлению, к восприятию внешних тел.

Иначе говоря, для человека, точнее для его маленькой железы – corpus pineale в его головном мозге – приведенное нами выше уравнение сохраняет свой докартезианский вид. Количество движения шишковидного тела зависит не только от импульса, сообщаемого ему вполне материальными «животными духами», но и от определений мышления и воли, от непротяженной души или психики. Фактор ψ, изгнанный из картезианской физики и физиологии, вновь торжествует в картезианской антропологии и психологии.

Декарт отдавал себе отчет в том, что в этом пункте своей философии он расходится с логикой. Но ничего не мог с этим поделать. Единственной альтернативой его же наивной гипотезе о шишковидной железе, как седалище для души, была мысль о нерешенности, а возможно неразрешимости этой проблемы в принципе, которой он поделился с принцессой Елизаветой. (Другая альтернатива, предложенная окказионализмом - в лице Гейлинкса, Мальбранша и др., - который, характеризуя, связь «духа» и «тела» апеллировал к понятию чуда, по сути, выводила проблему за рамки науки, в том числе – за рамки философии.)

Что же мешало Декарту вовсе устранить непротяженную разумную душу из своей антропологии, так же как он благополучно устранил растительную и анимальную души из ботаники и зоологии? То, сохраняющее доказательную силу и поныне обстоятельство, что человек как мыслящее существо свободен и универсален, тогда как его органическое тело ограничено и конечно. Человек, согласно первому критерию Декарта, принципиально отличен от конечной рефлекторной машины тем, что он может действовать по форме любого предмета, даже если он повстречал его впервые в жизни и у него нет ни врожденных, ни благоприобретенных средств для действия по форме именно этого предмета. Точно также, и это второй критерий Декарта, человек нередуцируем к машине, поскольку он способен разумно отвечать на вопросы, ответ на который не только не был вызубрен им заранее, но и не существовал до того вовсе.

Телесные механизмы, обеспечивающие бесконечно многие способы действия, равно как и бесчисленные ответы на все еще не заданные вопросы, в конечном теле человека просто не уместятся, следовательно, по мнению Декарта разгадку таких способностей надо искать не в теле, а в душе, в чистой субъективности, не в протяженной субстанции, а в субстанции мыслящей.

Но тогда вновь рациональная мысль упирается в тупик невозможности взаимодействия этих субстанций. «Под субстанцией мы можем разуметь лишь ту вещь, - пишет Декарт, - коя существует, совершенно не нуждаясь для своего бытия в другой вещи» (Декарт, 1989, с. 334). Но это значит, что все причинные цепи замыкаются внутри субстанции. Модус другой субстанции не может причинно взаимодействовать с каким бы то ни было модусом первой субстанции. Следовательно, самые богатые возможности представляемые человеку мышлением, не имеют для него цены, ибо не могут реально вмешаться в каузальную цепь иной субстанциальной природы, цепь телесной, чувственно-протяженной причинности. Если только, вопреки рациональной интенции философии Декарта, не мыслить такое межсубстанциональное психофизическое взаимодействие как иррациональное чудо.

Из этой картезианской ловушки есть только один последовательно рациональный выход - выход, предложенный Спинозой. Суть его заключается в том, что Спиноза исходит из существования не двух, а всего лишь одной субстанции. Спинозовская субстанция тождественна Природе в целом, так что все мыслимые причинные цепи замыкаются внутри нее. Substantia est сausa sui (Субстанция есть причина самой себя) – вот формула Спинозы. Но это значит, что мышление, психика, которыми Спиноза в отличие от Декарта наделяет и животных, есть не нечто трансцендентное, потустороннее для чувственно-протяженного чувствующего и мыслящего тела животного или человека. Это - неотъемлемый атрибут последних, как та же пространственная определенность, «протяженность», которая также представляет собой не отдельную субстанцию, но наряду с мышлением – атрибут единой субстанции (Природы).

Следовательно, с точки зрения Спинозы, ошибочно даже задавать вопрос, как взаимодействуют тело и душа. «Ни тело не может определять душу к мышлению, ни душа не может определять тело ни к движению, ни к покою, ни к чему-либо другому (если только есть что-нибудь такое)» (Спиноза, 1957, с. 458). Между ними в принципе не может существовать каузального отношения, ибо «душа и тело составляют одну и ту же вещь» (Там же, с. 489).

Но в связи со сказанным естественно встает вопрос о природе мышления. Если спинозовское мышление присуще всей природе, то не означает ли это, что Спиноза, в отличие от Декарта, устранившего мышление из физической природы, наделил им не только живые существа, но и мертвые камни? И что в таком случае есть мышление, мышление как таковое?

Итак, мышление Спиноза понимает как атрибут неотъемлемо присущий Природе в целом, как атрибут субстанции. Понимаемое так мышление не срисовано с эмпирически данного человеческого мышления, человеческой психики, но напротив, последнее только и может быть рационально понято как частный модус этого (всеобщего) мышления. Наконец, если протяженность характеризует Природу или Субстанцию статически, то мышление есть ее динамическая, процессуальная характеристика. Как мыслящая сущность Природа проявляет себя не абстрактно покоясь, но действуя, соответственно, характеристика этого действия и есть характеристика мышления, мышления как такового.

В примере Декарта способность мыслящего существа строить форму своего действия не по заранее телесно заданной программе, но, сообразуясь с формой здесь и сейчас данного предмета, могла лишь обнаружить, экстериоризировать некоторую внутреннюю, ничего общего с протяженным действием не имеющую потенцию, потенцию, которая могла осуществить описанный выше акт экстериоризации лишь таинственным, непонятным самому Декарту образом. Согласно же Спинозе, мышление есть ни что иное как сам специфический способ действия мыслящего тела [1].

В соответствии с этим определением человек, равно как и любое иное существо мыслит в той мере, в какой он способен активно строить действие своего мыслящего тела со-образно с формой и расположением всех прочих тел. В способности отражать формы предметного мира формой своего активного действия, а не в субъективной переживаемости, непосредственной данности субъекту и заключается главная тайна спинозовского понимания мышления. Очевидно, что категория мышления у Спинозы отстоит дальше от традиционного психологического понятия о «мышлении», чем категория мышления у Декарта. Не менее очевидно также и то, что так понимаемое мышление еще ждет своего содержательного научно-психологического освоения.

Одним из первых решительный шаг в этом направлении сделал Л.С.Выготский. В своей статье «Психика, сознание, бессознательное» (1930) он предлагает различать направления современной ему психологии по тому, в какой из картезианских субстанций они находят начальные и конечные звенья психологической причинности. Предмет исследования и психологов, ориентирующихся на идеи И.П.Павлова, и американских бихевиористов – картезианская протяженная субстанция. Они строят некоторое строго каузальное, научное знание. Но в этом знании нет места психике, субъективности. И напротив, психологи интроспекционисты, а также «понимающие» психологи изучают именно человеческую субъективность, психику, но в результате их усилий у них получается не каузальная наука, а некое «понимающее» знание.

Очевидно, что та психология, которая, начиная с В.Вундта, стремилась быть дисциплиной научной, могла существовать только в зазоре между этими двумя радикальными позициями, пытаясь предложить некий третий или синтетический путь. Столь же очевидно, что попытка эта являла собой классический образец «попытки с негодными средствами», ибо предложенный Декартом метод решения антропологической проблемы, метод расчленяющий живое единство на две абстрактно противоположные субстанции и не мог привести ни к чему, кроме гипотезы о шишковидной железе, отклоняемой «свободной волей» на произвольный угол.

Л.С.Выготский ясно отдает себе отчет в том, что выход из тупика психофизической проблемы заключен в спинозовской идее единой субстанции, этой подлинной и единственной causa sui (причины самой себя). Его нисколько не смущает, что данная позиция заключает в себе квинтэссенцию материализма. Он убежден в том, что признание субстанциальности психики, приписывание ей некоей особой сущностной природы, подчиненной неким особым ненатуральным, или сверхнатуральным закономерностям, отличным от закономерностей чувственно-природных, есть тупик - тупик идеалистический.

В соответствии с логикой Спинозы, Л.С.Выготский пытается восстановить единство предмета психологического исследования, утверждая, что между нейрофизиологическими процессами, протекающими в мозгу субъекта и миром его субъективности не существует и не может существовать каузального отношения, ибо первое и второе есть две стороны одного и того же субъекта, мыслящего мозга. Между тем, такое восходящее к Л.Фейербаху «мозгоцентрическое» решение психофизической проблемы, не до конца устраивает Л.С.Выготского, ибо оставляет принципиально неразрешимым вопрос о биологическом смысле психики.

Природа не создает ничего лишнего, - это соображение кажется одинаково очевидным и объективисту В.М.Бехтереву и субъективисту К.Бюлеру. Если психика, понимаемая как субъективно переживаемый, феноменальный мир субъекта есть всего лишь изнанка его нейорофизиологии, то совершенно непонятно для чего она, в чем ее утилитарный, «предметный» смысл для человека или животного? Картезианская психология по-своему логично отвечает на этот вопрос в рамках представления о психофизическом взаимодействии. С ее позиций, психика, возникая на определенном этапе эволюции, позволяет в ментальном плане (в плане образов) решать практические задачи, неразрешимые на уровне телесных автоматизмов. Отрицание возможности психофизического взаимодействия обессмысливает и так понимаемую психику. Если мысль не способна ни на йоту «пошевелить» протяженное тело, если она не может сдвинуть ни один атом внутри этого тела, то для чего она?

Бессмысленно спрашивать о биологическом смысле субъективных чувствований как таковых, абстрактной феноменальной «психики». Только умствующему человеку, который сыт и защищен от любых (природных) неожиданностей, может придти в голову идея о первичности, субстанциальности и самоценности субъективных чувствований как таковых. Для животного в натуральной, природной среде субъективные чувствовования имеют прежде всего практический смысл в контексте его внешней, предметной деятельности, его «приспособительного поведения». То же самое можно сказать и о практически деятельном, а не всего лишь абстрактно мыслящем человеке и уж тем более о человечестве в целом. В природе не существует абстрактного, переживающего аутические грезы бестелесного «мозга», а есть наделенные тем или иным мозгом, или вовсе обходящиеся без него живые существа, практически, чувственно деятельные. Не наделенный хоть каким-нибудь телом, но при этом деловито функционирующий, что-то вычисляющий мозг есть продукт воображения фантаста, есть нечто эстетически невозможное, как невозможен для сколько-нибудь культурно развитого воображения «нейрон сознания», «синапс совести» или «микротрубочка ума». Но тогда столь же невозможно примыслить этому протяженному фантастическому «существу» в атрибуте мышления вторую, субъективную сторону, чтобы она не была таким же фантазмом, как и его протяженная alter ego.

Это и утверждает Л.С.Выготский, призывая искать ключ к разгадке проклятых психологических вопросов «внутри единого процесса поведения», поведения, обеспечивающего биологическую задачу приспособления к реальности.

Иначе говоря, опираясь на ту же логику Л.С.Выготский предлагает субъектом спинозовского тождества считать не абстрактный мозг, но целый организм животного, или, как мы бы сказали сегодня, вслед за Э.В.Ильенковым - мыслящее тело. Причем - тело не покоящееся, но активно приспосабливающееся к окружающей среде «в смысле А.Н.Северцова» (Л.С.Выготский, 1982, с. 141), то есть тело, действующее по форме предмета. В атрибуте протяжения данному субъекту будет соответствовать сама чувственная «приспособительная» деятельность организма, а в атрибуте мышления – «психология». Последний термин предлагает в данном контексте использовать Л.С.Выготский, ибо термин психика, уже занят в предыдущей паре: физиология – психика.

Подчеркнем, что в данном пункте Л.С.Выготский делает открытие подлинно революционное. Так прочитать Спинозу и так осмыслить центральную теоретическую проблему психологии, проблему, которая и поныне в психологической литературе часто трактуется как проблема «психофизиологическая», ни тогда, ни десятилетиями позже не смог ни один исследователь. Сам Л.С.Выготский не оценил этого своего открытия, и сформулировав это принципиально новое для психологической науки положение, теоретически не зафиксировал его[2]. Единственным теоретиком, который более чем через сорок лет пришел к аналогичным выводам, был Э.В.Ильенков[3], изложивший свое понимание Спинозы в «Диалектической логике» (1974).

Между тем та же проблема была в центре размышлений и А.Н.Леонтьева. А.Н.Леонтьев, как и Л.С.Выготский был вынужден исходить из повсеместно распространенного представления о психике как функции мозга. Его категорически не устраивает представление, согласно которому психическое отражение, образ возникает в мозгу непосредственно в результате «тех или иных воздействий на реципирующие системы человека». Между предметом отражения и его психическим образом согласно А.Н.Леонтьеву обязательно включается «третье» звено – чувственная деятельность, пластически уподобляющаяся форме своего предмета. Очевидно, что в идее пластического уподобления вслед за Э.В.Ильенковым и А.Н.Леонтьев вплотную подходит к спинозистскому решению все той же психофизической проблемы[4].

Между тем, и А.Н.Леонтьев так и не решился пойти в этом вопросе до конца и недвусмысленно сформулировать мысль, которая, логически вытекала из его собственных идей, мысль о том, что психика не порождается деятельностью, ибо она сама и есть деятельность. Сама «внешняя», чувственно-протяженная деятельность не есть и не может быть предпосылкой деятельности «внутренней», которая де только и относится целиком к психологии «как это было согласно картезианскому членению», подобно тому, как фас не может быть предпосылкой профиля человеческого лица. Внешняя деятельность не связующее «третье звено», долженствующее заполнить пропасть отделяющую отражаемую внешнюю вещь от «мозга (отражающего)». Это и не средство, опосредующее деятельность внешнюю с собственно психической или внутренней деятельностью, «психику-процесс» с «психикой-образом». Психика есть атрибут внешней чувственно-предметной деятельности, поэтому «по ту сторону» от «внешней деятельности» за этой деятельностью уже нет ничего. И напротив, утверждая обратное, утверждая наряду с дейтельностью «внешней» существование деятельности также и «внутренней» А.Н.Леонтьев благополучно возвращался в тупик картезианского дуализма.

Ошибка А.Н.Леонтьева коренится в самом основании его теоретической концепции. А.Н.Леонтьев вслед за Л.С.Выготским пытается строить свою теорию в соответствии с принципом восхождения от абстрактного к конкретному, исходя из так называемой «клеточки», роль которой в его концепции играет понятие жизни. Между тем, само понимание жизни А.Н.Леонтьев совершенно некритически заимствует из современной ему позитивистски ориентированной биологии[5].

Изложению гипотезы о происхождении психики, А.Н.Леонтьев и А.В.Запорожец, предпосылают общефилософское рассуждение. «Всякий материальный процесс, - пишет А.В. Запорожец (1986, с. 26) - как неорганический, так и органический, заключается во взаимодействии материальных тел. Однако в ходе развития материи характер их взаимодействия изменяется. Если в неорганической природе взаимодействие приводит, как правило, к разрушению и уничтожению взаимодействующих мертвых тел, то в органической природе оно становится необходимым условием существования живого тела».

«Жизнь есть процесс особого взаимодействия особым образом организованных тел», - резюмирует А.Н.Леонтьев (1981, с. 37). Эту же логику (логику взаимодействия), он развивает и применительно к сущности психики. «Мы рассматриваем психику как свойство материи. Но всякое свойство раскрывает себя в определенной форме движения материи, в определенной форме взаимодействия. Изучение какого-нибудь свойства и есть изучение соответствующего взаимодействия» (там, с. 35).

В приведенных фрагментах формулируются понимание категории сущности, согласно которому ее научные определения надлежит искать не внутри исследуемого предмета, а в системе его отношений, взаимодействий внутри некоторой более широкой целостности. И здесь нам нечего возразить. Возражения напрашиваются когда сущность жизни усматривают в «раздражимости», понимаемой как форма взаимодействия живого тела с окружающей средой. Вот как эту мысль звучит у А.В.Запорожца (1986, с. 27): «Способность живых существ реагировать на воздействия окружающей среды, приходить под влиянием этих воздействий в активное состояние называется раздражимостью.

Раздражимость присуща любому организму и является фундаментальным свойством всякой живой материи».

Нетрудно убедиться, что процитированное определение в точности совпадают с определением раздражимости в естествознании, скажем, у Клода Бернара (1878, с. 208), утверждавшего, что: «Раздражимость есть свойство живого элемента действовать сообразно своей природе вследствие постороннего возбуждения».

И в формулировке А.В.Запорожца, и в формулировке К.Бернара речь идет о взаимодействии живого организма с некоторой абстрактной «внешней средой», «внешними агентами», или «посторонними» возбудителями. Строго говоря, речь идет даже не о взаимодействии, а об одностороннем внешнем воздействии на живой организм со стороны некоторых внеположенных организму внешних вещей, где сам этот организм выступает не как активный субъект взаимодействия, а как страдательный объект внешних воздействий.

А.Н.Леонтьев, между тем, постоянно подчеркивает, что в рамках живого отношения, организм выступает именно как активный субъект. Подчеркивая это, он имеет в виду не взаимодействие субъекта с абстрактным внешним стимулом, или средой, а специфическое предметное отношение. Отсюда вытекает ряд принципиальных выводов.

Во-первых, живой организм, дабы быть «не только страдательным», в отношении к своему предмету, «но и деятельным, стремящимся или страстным» (А.Н.Леонтьев), не нуждается во внешнем принуждении, поводе или толчке для того, чтобы направить на него свою деятельность, но разворачивает свою активность спонтанно. Иначе говоря, поступает так, как и надлежит поступать в отношении к предмету страсти.

Во-вторых, сам предмет живого организма есть не некоторая случайная внешняя вещь, но «вещь», положенная самим организмом в качестве предмета своего «страстного стремления».

И, наконец, в-третьих, активное, предметное действие живого организма есть не некоторое определенное лишь изнутри абстрактное шевеление, но известное спинозовско-ильенковское действие «по форме предмета».

Между тем, такое понимание предметного отношения (как и понимание отношения активного организма и предмета в контексте «живого движения» у Н.А.Бернштейна) не вписывается в рамки логической категории взаимодействия, но совершенно очевидно восходит к «более сильной» диалектической категории - полагания.

Активное, или предметное отношение вообще не может быть понято, как взаимодействие двух внеположенных вещей. То же солнце, взятое в абстракции от жизненного процесса, столь же мало является «предметом» растения, как, скажем, предметом астрономии. Специфическое «предметное» качество оно получает исключительно благодаря спонтанной активности зеленого растения, «избирающей» солнце в качестве своего предмета и «скрупулезно» воспроизводящей его движение по небосклону движением своих листьев.

Это означает, что живое, активное или предметное отношение как таковое возможно только между живым, спонтанно активным субъектом и положенным его жизненной активностью предметом.

Иное дело стимульно-реактивное отношение, или отношение «раздражимости». Во-первых, оно не спонтанно со стороны раздражимого объекта. Во-вторых, оно не продуктивно, ибо организм не полагает своего предмета, а вынужден довольствоваться случайным и потому безразличным внешним воздействием. В-третьих, форма ответа, реакции организма (если она не является просто механическим действием внешней причины), может быть обусловлена лишь абстрактной внутренней природой самого организма, но никак не формой безразличной для организма внешней вещи, случайно вступившей в контакт с его живой субъективностью. Иными словами, в рамках стимульно-реактивного отношения не обнаруживается ни малейшего следа предметности.

А.Н.Леонтьев, уже нащупав подлинно диалектическое понимание природы жизненно активного или предметного отношения, не удерживает его и вновь возвращается от диалектики полагания к рассуждениям о взаимодействии организма с «внешней средой». «Главная особенность процесса взаимодействия живых организмов с окружающей их средой, - пишет он, - заключается... в том, что всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие является активным процессом, т.е. совершается за счет энергии самого организма» (А.Н.Леонтьев, 1981. С. 50-51).

Здесь, во-первых, на место предмета А.Н. Леонтьев снова подставляет окружающую среду, а затем пытается определить особенность взаимодействия с ней абстрактно живых организмов, то есть организмов, являющихся живыми до акта полагания предмета, до «чрезвычайного акта» (эта характеристика, обычно приписываемая А.Н.Леонтьеву на самом деле принадлежит И.П.Павлову) встречи с готовой, предсуществующей предметностью.

Но в недифференцированном представлении об окружающей среде смешано то, что является предметом живого организма, в отношении к чему этот организм проявляет активность, и то, что его предметом не является, а, значит, в отношении с чем живой организм лишь страдателен, т.е. не проявляет себя как живой. Поэтому во взаимодействии с окружающей средой живой организм будет проявлять себя то как живой и активный субъект, то как мертвый и страдательный объект. А, следовательно, любой ответ (реакция) организма на внешнее воздействие со стороны окружающей среды совершено необязательно будет активным процессом, как бы далее ни понимать категорию активности.

Во-вторых, не замечая даже чисто стилистической несообразности, А.Н.Леонтьев активное отношение живого организма к своему предмету, т.е., собственно, акцию определяет как страдательное отношение, как всего лишь ответ на внешнее воздействие, как ре-акцию. Хотя после этого, он приговаривает, что эта реакция живого организма на самом деле является активным процессом, т.е. не реакцией, а акцией.

Тем не менее организм, способный проявить свою живую сущность лишь в ответ на внешнее ему, а значит сугубо случайное воздействие на него со стороны абсолютно случайно очутившегося здесь и сейчас «предмета», может остаться живым организмом лишь в результате абсолютно случайного же стечения обстоятельств.

И, наконец, в-третьих, в приведенном рассуждении А.Н.Леонтьев определяет активность как присущую только живому организму способность реагировать на внешнее воздействие таким образом, что его реакция совершается не за счет энергии внешнего толчка, а «за счет энергии самого организма». Между тем, еще на уровне неорганической химии мы имеем множество примеров именно такого, «активного», по терминологии А.Н. Леонтьева способа реагирования. Так, если поджечь гремучий газ, то в качестве реакции на это воздействие произойдет взрыв, энергия которого будет иметь очень отдаленное отношение к энергии горящей спички, но целиком принадлежать самой раздражимой системе двух газов.

Такое по сути физикалистское понимание природы активности не отражает действительной специфики живого движения и не имеет абсолютно ничего общего с развиваемым самим же А.Н.Леонтьевым представлением, о живом движении, пластически воспроизводящем форму своего предмета.

Впрочем, последнее представление А.Н.Леонтьев, в очевидном противоречии с приводимым им же самим фактом движения листьев растения за солнцем, относит исключительно к психически опосредованному движению, или чувствительности. Вообще, симптоматично, что и А.Н. Леонтьев, и А.В. Запорожец, при всей серьезности и глубине их анализа, в данном пункте проявляют индифферентность к фактам (которые они сами же и приводят) и отказываются признать в движениях растений способность к активному пластическому уподоблению форме предмета: будь то движение листьев за солнцем, прорастание корней по градиенту влажности или, наконец, активная предметная локомоция одноклеточных и даже некоторых многоклеточных - колониальных водорослей.

На наш взгляд эта позиция коренится в разделяемом ими и восходящем еще к И.М.Сеченову представлении, согласно которому способность живого организма к действию «по форме» предмета есть, если и не собственно психическая способность, то, во всяком случае, должна быть обусловлена последней. Поэтому способность к пластическому уподоблению они «приберегают» для определения принципа взаимодействия тел в рамках уже не просто живого, но психического отношения, для определения уже не раздражимости, но чувствительности.

Представление о сущности жизни интересует авторов гипотезы лишь постольку, поскольку жизнь представляет собой ближайшую ступеньку, ведущую в эволюции материального мира к психике. Поэтому, определив сущность жизни как раздражимость, они переходят к дедукции, выведению из нее чувствительности или психики.

Именно усмотрение сущности жизни в раздражимости и стало причиной того, что А.Н.Леонтьеву не удалось преодолеть стимульно-реактивную парадигму старой психологии. Принцип активности был совершенно справедливо провозглашен им ключом к построению новой деятельностной психологии, но так и не реализован в действительности. Это было обусловлено неразработанностью в науке самого понятия активности и основанного на нем понятия жизни. Огромный шаг в этом направлении сделан Н.А.Бернштейном, разрабатывавшим физиологию активности (физиологию предметных действий) и провозгласивший идею создания биологии активности. Однако сколько нибудь широкое теоретическое освоение его идей пока остается лишь перспективой науки.

Между тем, опираясь на идею активности, основываясь на которой А.Н.Леонтьев строил свою деятельностную психологическую теорию, мы сделали попытку сформулировать теоретическое определение жизни.

Активность (деятельность) в противоположность принципу страдательности (созерцания) характеризует:

1. Не реактивность, а спонтанность;

2. Не абстрактно внешний предмет, но предмет, противо положенный жизнедеятельностью самого субъекта, т.е. продуктивность;

3. Не имманентное «шевеление», а действие по форме предмета, т.е. предметность.

На наш взгляд, принцип активности (предметности), взятый во всем его объеме является по существу принципом жизни вообще, то есть всякой жизни, как опосредованной психической активностью, так и не опосредованной ею[6].

От теоретического определения жизни мы также как и А.Н.Леонтьев переходим к теоретическому определению психики. Однако начнем наше движение мы с ближайшего эмпирического определениея психики, с ее субъективной переживаемости, презентированности индивиду. Не случайно эмпирическая психология началась с попыток подвергнуть «химическому» анализу непосредственно данные субъекту явления его собственного сознания. Heощущаемое ощущение или непереживаемый аффект - не более чем противоречие в определениях. Между тем именно субъективная представленностъ как таковая порождает самые серьезные препятствия на пути традиционного естественнонаучного экспериментального исследования психики и делает практически невозможным ее изучение в эволюционном аспекте (изучение различных форм зоопсихики). В этом коренится причина кризиса интроспективной психологии и ложных надежд на его преодоление с помощью отказа от субъективности как таковой.

Из теоретико-эволюционных соображений непосредственно следует, что психика едва ли могла бы естественно-исторически возникнуть, а тем более эволюционировать, если бы ее единственным смыслом была предоставляемая животному возможность ощущать свои ощущения и переживать свои аффекты, безотносительно к предметному смыслу, содержанию этих последних. Ощущения, вообще психика, имеют для животного в высшей степени утилитарный смысл именно потому, что они - не только и не столько абстрактно субъективные переживания, но презентированное животному в форме этих субъективных, аффективных переживаний некоторое предметное содержание, образ его предметной среды, его предметных условий действия, его Umwelt.

Очевидно, что животному для активного п

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: