 |
География, достопримечательности, религии, народы 16 глава
|
|
|
|
– Привет, Джонни. Я уезжаю на некоторое время. Последи, чтобы детишки не копались у меня в лекарствах, ладно? Я сегодня разложил на этажерке кое‑какие новые средства, и среди них есть опасные.
Джонни оскорбленно выпятил челюсть.
– Никто ничего не тронет в твоей хижине, Линбаба! О чем ты говоришь? Ты можешь оставить здесь миллион рупий, и он будет цел. Можешь оставить золото. Центральный банк Индии – не такое надежное место, как хижина Линбабы.
– Я только хотел сказать…
– Даже алмазы можешь положить здесь. И изумруды. И жемчуга.
– Понятно, понятно, Джонни. Я учту это на будущее.
– Да о чем вообще беспокоиться? – вмешался Абдулла. – Он получает так мало денег, что они никого не могут заинтересовать. Знаешь, сколько он заработал на прошлой неделе?
Джонни, похоже, относился к Абдулле с подозрением. На лице его сохранялась враждебная мина, но любопытство одержало верх.
– Сколько? – спросил он.
– Не вижу смысла говорить об этом сейчас, – проворчал я, боясь, что обсуждение моих крошечных заработков затянется на целый час.
– Тысячу рупий! – сказал Абдулла, плюнув для пущей выразительности.
Взяв Абдуллу за руку, я потащил его по дорожке между хижинами.
– О’кей, Абдулла. Ты же хотел отвезти меня куда‑то. Так поехали, брат.
Мы направились к выходу, но Джонни нагнал нас и, схватив меня за рукав, заставил отойти на два шага назад.
– Господи, Джонни! У меня нет никакого желания беседовать сейчас о моих заработках. Обещаю тебе, что отвечу на все твои вопросы, когда вернусь.
– Нет, Линбаба, я не о заработках, – проскрежетал он скрипучим шепотом. – Я об этом парне, об Абдулле. Ему нельзя доверять. Не занимайся с ним никаким бизнесом!
– Что это значит? В чем дело, Джонни?
|
|
|
– Ну, просто… не занимайся! – Возможно, он добавил бы что‑нибудь еще, но Абдулла, обернувшись, окликнул меня, и Джонни с надутым видом отступил и исчез за поворотом.
– Что за проблема? – спросил Абдулла, когда я нагнал его.
– Никаких проблем, – пробормотал я, понимая, что проблема есть. – Совсем никаких.
Абдулла оставил свой мотоцикл у тротуара возле трущоб, поручив группе маленьких оборванцев присмотреть за ним. Самый старший схватил бумажку в десять рупий, которую Абдулла дал им за работу, и вся команда тут же вприпрыжку унеслась. Абдулла завел мотоцикл, я сел на заднее сиденье, и мы в своих тонких рубашках и без всяких шлемов понеслись в потоке транспорта вдоль берега моря в сторону Нариман‑пойнт.
Если вы хоть чуточку разбираетесь в мотоцикле, то можете понять очень многое в человеке по тому, как он ведет его. Абдулла вел мотоцикл инстинктивно, не задумываясь, так же естественно, как передвигал ноги при ходьбе. Ориентироваться в уличном движении ему помогали мастерство и интуиция. Несколько раз он замедлял ход, когда, на мой взгляд, в этом не было необходимости, но сразу после этого другим водителям, не обладавшим такой же интуицией, приходилось резко нажимать на тормоза. Порой он прибавлял газу, хотя казалось, что мы столкнемся с идущим впереди транспортом, но транспорт словно по волшебству разъезжался в стороны, и мы захватывали освободившееся пространство. Сначала его манера вождения немного нервировала меня, но вскоре я невольно проникся доверием к нему и успокоился.
Возле пляжа Чаупатти мы свернули с набережной, и сплошная стена высоких домов отрезала доступ прохладному морскому бризу. Вместе с табунами других машин, оставлявших за собой дымный шлейф, мы помчались в сторону Нана Чоук. Здания в этом районе были возведены в период, когда Бомбей интенсивно развивался как крупный портовый город. Некоторым из них, построенным по строгим геометрическим правилам эпохи британского владычества, было уже двести лет. Многочисленные балконы, узорное обрамление окон и ступенчатые фасады придавали зданиям пышную элегентность, какой не хватало современным домам с их хромом и блеском.
|
|
|
Часть города между Нана Чоук и Тардео была известна как район парсов. Поначалу меня удивляло, что в этом огромном мегаполисе, с его многообразием народностей, языков и жизненных укладов люди стремятся обособиться отдельными группами. Ювелиры торговали на своем ювелирном базаре, а слесари, плотники и прочие ремесленники – на своих; мусульмане жили в мусульманском квартале, а христиане, буддисты, сикхи, парсы и джайны – в своих. Если вы хотели купить или продать золото, надо было идти на базар Завери, где сотни ювелиров пытались перехватить клиентов друг у друга. Если вы решили посетить мечеть, то оказывались в районе, где мечети теснились чуть ли не вплотную друг к другу.
Но вскоре я убедился, что эти границы, как и прочие демаркационные линии в этом городе с его смешением языков и культур, не так уж строго соблюдаются. В мусульманском квартале встречались и индуистские храмы; на базаре Завери среди сверкающих драгоценностей попадались овощи, и практически возле каждого многоэтажного дома с роскошными квартирами простирались трущобы.
Абдулла остановился около больницы Бхатиа, одной из современных клиник, которые содержались за счет благотворительных фондов, основанных парсами. В здании внушительных размеров имелись и комфортабельные палаты для богатых, и бесплатные для бедняков. Поднявшись на крыльцо, мы вошли в стерильно чистый мраморный вестибюль, где большие вентиляторы нагнетали приятную прохладу. Абулла поговорил с регистраторшей и повел меня по забитому народом коридору в палату скорой помощи, соседствовавшую с приемным покоем. Обратившись еще несколько раз к санитарам и медсестрам, он наконец нашел того, кого искал, – маленького тщедушного врача, который сидел за столом, заваленным бумагами.
– Доктор Хамид? – спросил Абдулла.
– Да, это я, – раздраженно отозвался доктор, продолжая писать.
– Я от шейха Абдель Кадера. Меня зовут Абдулла.
|
|
|
Доктор сразу перестал писать и, медленно подняв голову, уставился на нас с тревожным любопытством. Такое выражение появляется на лицах прохожих, наблюдающих за уличной дракой.
– Он должен был позвонить вам вчера и предупредить о моем приходе, – напомнил ему Абдулла.
– Да‑да, – спохватился доктор и, широко улыбнувшись, поднялся и пожал нам руки. Его рука была очень тонкой и сухой.
– Это мистер Лин, – представил меня Абдулла. – Он доктор в колабских трущобах.
– Нет‑нет, – возразил я. – Я совсем не доктор. Меня просто… попросили помочь там. У меня нет медицинского образования и… соответствующей подготовки.
– Кадербхай сообщил мне о ваших жалобах на то, что больница Святого Георгия и некоторые другие отказываются принимать пациентов, которых вы им направляете, – сразу перешел Хамид к делу, оставив без внимания мои претензии на скромность, как человек, у кого нет времени на неуместные расшаркивания. Его темно‑карие, почти черные глаза поблескивали за стеклами очков в золоченой оправе.
– Ну да, было такое, – ответил я, удивленный тем, что Кадербхай запомнил мою жалобу и счел необходимым передать ее доктору Хамиду. – Дело в том, что я работаю, так сказать, вслепую. Порой я не знаю, что делать с больными, которые приходят ко мне. Если я не могу установить диагноз или сомневаюсь в нем, то посылаю людей в больницу Святого Георгия – ничего другого мне не остается. Но очень часто они возвращаются, так и не получив помощи ни от врача, ни от медсестры, ни от кого.
– Может быть, они просто симулируют болезнь? – спросил доктор.
– Да нет, что вы! – оскорбился я и за себя, и еще больше за обитателей трущоб. – Какая им в этом выгода? И потом, у них же есть чувство собственного достоинства. Это не попрошайки какие‑нибудь.
– Конечно, конечно, – пробормотал он и, сняв очки, потер вмятины, оставленные ими на переносице. – А вы сам не пробовали пойти в больницу и выснить, почему они их отсылают?
– Да, я ходил туда дважды. Мне сказали, что рады бы помочь, но они и так перегружены работой, и что если бы у больных было направление от какого‑нибудь врача, обладающего лицензией, то они поставили бы их в очередь на прием. Я не жалуюсь на сотрудников больницы. Понятно, у них и без того забот выше головы. Персонала не хватает, а больных с избытком. Я в своем медпункте принимаю до пятидесяти пациентов в день, а к ним ежедневно приходят шестьсот, а то и тысяча. Да вам и без меня прекрасно известно, как это бывает. Уверен, они делают все, что могут, но еле успевают справиться с пострадавшими от несчастных случаев. Проблема в том, что у моих больных просто нет средств, чтобы заплатить врачу за направление в больницу. Поэтому они обращаются ко мне.
|
|
|
Доктор Хамид приподнял брови, и лицо его опять осветила широкая улыбка.
– Вы сказали, «мои больные». Вы уже чувствуете себя индийцем, мистер Лин?
Я рассмеялся и впервые ответил ему на хинди строчкой из песни, звучащей рефреном в популярном кинофильме, который шел тогда во многих кинотеатрах города:
– «Мы стараемся стать лучше в этой жизни».
Доктор тоже засмеялся и даже всплеснул руками в приятном удивлении.
– Знаете, мистер Лин, думаю, я смогу помочь вам. Здесь я дежурю два дня в неделю, а остальное время работаю у себя в кабинете на Четвертой Почтовой улице.
– Я знаю эту улицу. Она очень близко от нас.
– Вот именно. Мы с Кадербхаем договорились, что вы будете посылать пациентов ко мне, а я уже направлю их в больницу Святого Георгия, если это будет необходимо. Мы можем начать прямо с завтрашнего дня, если хотите.
– Конечно, хочу! – воскликнул я. – Это просто великолепно! Огромное вам спасибо. Я пока не знаю, как организовать оплату вам, но…
– Не за что меня благодарить и не беспокойтесь насчет оплаты, – ответил он, взглянув на Абдуллу. – Ваших людей я буду принимать бесплатно. Вы не хотите выпить вместе со мной чая? У меня скоро перерыв. Напротив больницы есть ресторанчик. Не могли бы вы подождать меня там? Нам надо обсудить кое‑какие подробности.
Мы с Абдуллой прождали его минут двадцать в ресторане, наблюдая через большое окно за тем, как к больничному входу ковыляют бедные пациенты и подъезжают на машинах богатые. Затем появился доктор Хамид, и мы договорились о процедуре направления к нему больных из трущоб.
У всех хороших врачей есть по крайней мере три общих свойства: они умеют наблюдать, они умеют слушать и не умеют заботиться о себе. Хамид был хорошим врачом, и когда, после затянувшегося на целый час обсуждения наших дел я взглянул на его преждевременные морщины и покрасневшие от недосыпания глаза, то почувствовал неловкость. Он мог бы, если бы захотел, быстро разбогатеть, занявшись частной практикой в Германии, США или Канаде, но он предпочел остаться на родине, зарабатывая гораздо меньше. Он был одним из тысяч и тысяч бомбейских медиков, которые мало получали от жизни, но в своей ежедневной работе достигали очень многого. По сути дела, они обеспечивали выживание города.
|
|
|
Когда мы на своем мотоцикле вновь затесались в переплетение транспортных цепочек, лихо лавируя среди автобусов, автомобилей, грузовиков, буйволовьевых повозок, велосипедистов и пешеходов, Абдулла крикнул мне через плечо, что раньше доктор Хамид тоже жил в трущобах. Кадербхай выискивал в трущобах по всему городу одаренных детей и платил за их обучение в частных колледжах, а потом и в высших учебных заведениях. Они становились врачами, медсестрами, учителями, инженерами, юристами. Так больше двадцати лет назад был выбран Кадербхаем и Хамид, и теперь, помогая моим больным, он отдавал свой долг.
– Кадербхай из тех, кто создает будущее, – сказал Абдулла, когда мы остановились на перекрестке. – Большинство людей – и мы с тобой, брат мой, – просто ждут, когда будущее наступит. Но Абдель Кадер Хан сначала мечтает о будущем, потом планирует его, а потом строит согласно плану. В этом разница между ним и всеми остальными.
– А как насчет тебя, Абдулла? – заорал я, потому что двигатель взревел и мы опять понеслись вперед. – Тебя Кхадербхай тоже запланировал?
Абдулла громко расхохотался.
– Думаю, что да! – крикнул он.
– Алё, мы же едем не в сторону трущоб. Куда ты меня опять везешь?
– Туда, где ты будешь получать лекарства.
– Получать лекарства?
– Кадербхай рапорядился, чтобы тебе доставляли лекарства каждую неделю. То, что я привез тебе сегодня, – это первая партия. Мы едем на медицинский черный рынок.
– Черный рынок лекарств? А где это?
– В трущобах прокаженных, – объяснил мне Абдулла деловитым тоном. И, ввинтившись в образовавшуюся между двумя передними машинами щель, засмеялся: – Не беспокойся ни о чем, брат Лин. Оставь это мне. Теперь ты – тоже часть плана.
Мне следовало бы прислушаться к этим словам, «теперь ты тоже часть плана», как к сигналу тревоги. Но я не чувствовал никакой тревоги, я был почти счастлив. Эти слова возбуждали меня, впрыскивали адреналин мне в кровь. Совершив побег, я оставил позади свою семью, родину, цивилизацию. Я думал, что моя жизнь кончилась. И вот теперь, проведя несколько лет в изгнании, я вдруг увидел, что бегу не только от старого, но и к новому. Побег принес мне одинокую беспечную свободу отверженного. Подобно всем отверженным, я приветствовал любую опасность, потому что чувство опасности принадлежало к немногим сильным ощущениям, которые помогали мне забыть то, что я потерял. Петляя с Абдуллой на мотоцикле по паутине городских улиц, всматриваясь в теплоту встречного ветра, я так же безоглядно ворвался в свою судьбу, как влюбляются в прекрасную улыбку застенчивой женщины.
Колония прокаженных находилась на окраине города. В Бомбее было несколько специальных лепрезориев, но те, к кому мы ехали, не хотели там жить. В этих заведениях, среди которых имелись как государственные, так и частные, для больных были созданы хорошие условия, за ними ухаживали, пытались их лечить, но там приходилось подчиняться очень строгим правилам, и не всем это было по душе. Самых недисциплинированных изгоняли из лепрезориев, некоторые покидали их сами. В результате несколько десятков прокаженных постоянно жили на воле, участвуя в жизни города.
Необычайная терпимость жителей трущоб, гостеприимно принимавших людей любой расы, касты и социального положения, не распространялась лишь на прокаженных. Районная администрация и уличные комитеты, как правило, не приветствовали их присутствия на своей территории. Их боялись и сторонились, и потому прокаженные жили во временных трущобах, раскидывая свой лагерь за какой‑нибудь час на любом свободном пространстве, какое могли найти, и еще быстрее сворачивая его. Иногда они поселялись на несколько недель на участке, где были свалены промышленные отходы, или около одной из городских свалок, распугивая постоянно промышлявших там старьевщиков, и те, естественно, оказывали им сопротивляление. В тот день мы с Абдуллой обнаружили их поселение на пустующей полоске земли возле железнодорожного полотна в Кхаре, одном из пригородов Бомбея.
Нам пришлось оставить мотоцикл в стороне и пробираться к лагерю прокаженных тем же путем, каким ходили они сами, пролезая через дыры в заграждениях и перепрыгивая через канавы. Участок, который они выбрали, служил местом сосредоточения составов, в том числе и тех, что вывозили продукты и промышленные товары из города. Рядом с сортировочной станцией находились административные здания, склады и депо. Вся территория была опутана сетью сходящихся и расходящихся маневровых путей и огорожена по периметру высоким проволочным забором.
Вокруг процветала обеспеченная жизнь благоустроенного пригорода с интенсивным транспортным движением, садами, террасами и базарами. А на безжизненной территории внутри проволочного заграждения царила голая, безжизненная функциональность. Здесь не росли растения, не бегали животные, не ходили люди. Даже составы, на которых не было ни железнодорожных служащих, ни пассажиров, перемещались с одного запасного пути на другой как некие призрачные существа. И здесь расположилась колония прокаженных.
Они захватили небольшой участок свободного пространства между железнодорожными путями и возвели на нем свои жилища, в высоту едва доходившие до моей груди. Издали поселение было похоже на армейский бивуак, окутанный дымом костров, на которых готовят пищу. Вблизи перед нами предстало такое убожество, по сравнению с которым хижины в наших трущобах казались прочными комфортабельными постройками. Здешние времянки были сооружены из листов картона и пластмассы, связанных тонкими бечевками и подпертых сучьями и кольями. Все это поселение можно было снести одним махом за какую‑то минуту, а между тем оно служило жильем для четырех десятков мужчин, женщин и детей.
Мы совершенно свободно зашли на территорию и направились к одной из центральных хижин. При виде нас люди застывали на месте и провожали нас глазами, но никто не пытался заговорить. Я невольно таращил глаза на здешних жителей, не в силах отвести взгляд. У некоторых из них не было носов, у большинства – пальцев на руках; ноги их были обмотаны окровавленным тряпьем, а кое у кого процесс разложения зашел так далеко, что они были лишены губ или ушей.
Особенно ужасное впечатление производили изувеченные женщины – не знаю даже, почему. Может быть, потому, что ты сознавал, сколько они потеряли вместе со своей природной красотой. У многих мужчин был вызывающий и даже лихой вид – своеобразное драчливое уродство, само по себе подкупающее, а женщины держались застенчиво и чуть испуганно. Голод, понятно, не украшал ни тех, ни других. Однако у большинства детей не было видно следов болезни, они выглядели вполне здоровыми – разве что были очень истощены. Им приходилось трудиться, не покладая рук, поскольку у старших, как правило, нормальных рук не было.
По‑видимому, весть о нашем прибытии распространилась по всему лагерю: из лачуги, к которой мы направлялись, выбрался какой‑то человек и стоял, поджидая нас. К нему сразу же подбежали двое детей, чтобы поддержать его. Он был крошечного роста, едва доходил мне до пояса. Болезнь безжалостно изуродовала его, начисто уничтожив губы и почти всю нижнюю часть лица и обнажив темную узловатую плоть, на которой выделялись десны с зубами и зиял темный провал на месте носа.
– Абдулла, сын мой, – сказал он на хинди, – как ты поживаешь? Ты завтракал сегодня?
– У меня все хорошо, Ранджитбхай, – почтительно ответил Абдулла. – Я привез гору, который хочет познакомиться с тобой. Мы недавно поели, но чаю выпьем с удовольствием.
Дети притащили нам стулья, и мы расселись перед лачугой Ранджита. Вокруг нас собралось несколько человек, кое‑кто из них опустился на землю.
– Это Ранджитбхай, – обратился ко мне Абдулла на хинди громким голосом, чтобы всем было слышно. – Он здесь, в колонии прокаженных, царь и бог, председатель клуба кала топи.
Кала топи означает на хинди «черная шляпа»; так часто называют воров, потому что в бомбейской тюрьме на Артур‑роуд воров заставляют носить шляпы с черными лентами. Я не понял, почему Абдулла употребляет это прозвище по отношению к местным жителям, но все они, включая Ранджита, восприняли его слова с улыбкой и даже повторили их несколько раз.
– Приветствую вас, Ранджитбхай, – произнес я на хинди. – Меня зовут Лин.
– Ап доктор хайн? – спросил он. – Вы доктор?
– Нет! – воскликнул я чуть ли не в панике, поскольку их болезнь приводила меня в замешательство, я не имел понятия, как лечить ее и боялся, что он попросит меня помочь им. И обратился к Абдулле, перейдя на английский: – Скажи ему, что я не доктор, я просто умею оказывать первую помощь, залечивать крысиные укусы, царапины и тому подобные вещи. Объясни ему, что у меня нет необходимой медицинской подготовки и что я ни бельмеса не смыслю в проказе.
– Да, он доктор, – объяснил Ранджитбхаю Абдулла.
– Ну, спасибо, братишка, – процедил я сквозь зубы.
Дети принесли нам стаканы с водой и чай в щербатых чашках. Абдулла выпил воду большими глотками. Ранджит откинул назад голову, и один из мальчиков влил воду прямо ему в горло. Я колебался, устрашенный гротескной картиной, которую видел вокруг. У нас в трущобах прокаженных называли «недоумершими», и мой стакан представлялся мне вместилищем всех кошмаров, связанных с этим полуживым состоянием.
Однако Абдулла наверняка отдавал себе отчет в том, что делает, когда пил воду, и я решил, что можно рискнуть. В конце концов, я рисковал ежедневно. После великой авантюры с побегом опасность поджидала меня постоянно. Бесшабашным широким жестом изгнанника, которому нечего терять, я поднес стакан ко рту и опрокинул его. Сорок пар глаз следили за тем, как я пью.
У Ранджита были глаза медового цвета, их заволакивала легкая пелена – очевидно, симптом катаракты в начальной стадии. Он несколько раз окинул меня с ног до головы пристальным взглядом, полным откровенного любопытства.
– Кадербхай сказал мне, что вам нужны лекарства, – медленно проговорил он по‑английски.
Зубы Ранджита слегка щелкали, когда он говорил, и поскольку он не мог помочь себе губами, понять то, что он произносил, было непросто. Ему не давались звуки «б», «ф», «п» и «в», не говоря уже о «м» и «у». К тому же наши губы, произнося те или иные слова, одновременно передают различные оттенки значения, наше настроение, отношение к тому, о чем мы говорим. Этих выразительных средств Ранджит был лишен, как и пальцев, которые могли бы помочь ему изъясниться. Но рядом с ним стоял мальчик – возможно, его сын, – и он, как переводчик, отчетливо повторял слово за словом все, сказанное Ранджитом, выдерживая тот же темп и не отставая от него.
– Мы всегда рады помочь господину Абдель Кадеру, – произнесли они на два голоса. – Оказать ему услугу – это честь для меня. Мы можем давать вам много лекарств каждую неделю, без всяких проблем. Высококачественные лекарства, вы убедитесь.
Они выкрикнули какое‑то имя, и мальчик лет тринадцати пробился через толпу и положил передо мной холщовый сверток. Он развернул холстину, и я увидел широкий ассортимент ампул и пузырьков. Все они были снабжены этикетками и выглядели абсолютно новыми. Среди них были морфин гидрохлорид[62], пенициллин, средства против стафиллококовой и стрептококковой инфекции.
– Где они достают все это? – спросил я Абдуллу.
– Крадут, – ответил он на хинди.
– Крадут? Где? Как?
– Бахут хошияр. – (Очень изобретательно.)
– Да, да! – поддержал его целый хор голосов, звучавший очень гордо, без тени иронии, как будто он похвалил какое‑то произведение искусства, являющееся продуктом их коллективного творчества.
«Мы хорошие воры», «Мы хитрые воры», – слышалось вокруг.
– А что они делают с этими лекарствами?
– Продают их на черном рынке, – объяснил мне Абдулла на хинди, чтобы его слова были понятны окружающим. – Благодаря лекарствам и другим краденым товарам им удается выжить.
– Но кто же станет покупать лекарства у них, если их можно достать в любой аптеке?
– Какой ты дотошный, брат Лин. Чтобы объяснить тебе это, я должен рассказать целую историю, а она длинная, рассчитанная на две чашки чая. Так что для начала давай возьмем еще по одной.
Окружающие рассмеялись шутке и сгрудились возле нас теснее, чтобы послушать историю. В этот момент пустой товарный вагон прогромыхал сам по себе по ближайшему пути, едва не задевая хижины. Никто не обратил на него внимания. По железнодорожному полотну прошелся рабочий в шортах и форменной рубашке защитного цвета, проверяя состояние рельсов. Время от времени он бросал взгляд на поселение прокаженных, но, миновав его, больше ни разу не обернулся. Нам подали чай, и Абдулла приступил к своему рассказу. Дети сидели на земле, прислонившись к нашим ногам и обнимая друг друга. Одна из девчушек доверчиво обвила руками мою правую ногу.
Абдулла говорил на хинди, употребляя очень простые фразы и повторяя их по‑английски, если видел, что я не все понял. Начал он с эпохи британского владычества, когда англичане хозяйничали по всей Индии, от перевала Хайбер до Бенгальского залива. Иностранцы, фиренги, ставили прокаженных ниже всех остальных слоев населения, сказал он, и они получали какую‑либо помощь в последнюю очередь. Очень часто они были лишены лекарств, перевязочных средств, медицинского ухода. В случае голода, наводнения и прочих бедствий они зачастую не имели возможности воспользоваться даже традиционными народными средствами и лечебными травами. И прокаженным приходилось красть то, что они не могли достать иным путем. Постепенно они настолько преуспели в этом деле, что у них появились даже излишки, которые они стали продавать на собственном черном рынке.
На всем пространстве Индии, продолжал Абдулла, вечно было неспокойно – то и дело вспыхивали восстания и войны, процветал бандитизм. Кровь лилась рекой. Но гораздо чаще, чем на поле битвы, люди погибали от гнойных ран и эпидемий. Контроль за расходом лекарственных и перевязочных материалов служил важнейшим источником информации для полиции. Все, проданное аптеками, клиниками или оптовыми торговцами, строго учитывалось, и когда эти цифры заметно превышали норму, предпринимались соответствующие меры, сопровождавшиеся арестами и даже убийствами. Предательский след, пахнущий лекарствами – в первую очередь, антибиотиками, – позволил выловить немало бандитов и повстанцев. А прокаженные на своем черном рынке продавали лекарства всем, не задавая лишних вопросов. Разветвленная сеть их тайных торговых точек существовала в каждом крупном индийском городе. Их клиентами были чаще всего террористы, сепаратисты, нелегалы или просто чересчур заметные преступники.
– Эти люди умирают, – завершил Абдулла свой рассказ цветистой фразой, как я и ожидал, – и они крадут жизнь для себя самих, а потом продают ее и другим умирающим.
Абдулла замолчал, и над нами нависла плотная увесистая тишина. Все смотрели на меня. Похоже, их интересовало, как я буду реагировать на эту повесть об их печалях и достижениях, о жестоком бойкоте со стороны общества и об их незаменимости в криминальном мире. Дыхание со свистом вырывалось сквозь сжатые зубы из безгубых ртов. Посерьезневшие терпеливые глаза выжидательно уставились на меня.
– Можно… можно мне еще один стакан воды? – спросил я.
По‑видимому, я оправдал ожидания, так как все принялись радостно смеяться. Несколько ребятишек сорвались с места, чтобы принести мне воды, а взрослые похлопывали меня по плечам и спине.
Ранджитбхай объяснил, что Сунил – мальчик, который принес нам сверток с лекарствами, – будет регулярно привозить медикаменты мне в трущобы в удобное для меня время. Он попросил меня, прежде чем мы уйдем, посидеть еще некоторое время, чтобы каждый из окружающих мужчин, женщин и детей мог прикоснуться к моей ноге. Мне казалось, что это унизительно для людей, и я стал уговаривать его отказаться от этой затеи. Но он настаивал, а затем с суровым выражением и каким‑то ожесточенным блеском в глазах наблюдал, как его люди друг за другом стучат по моей ноге обрубками пальцев или почерневшими и потерявшими форму ногтями.
Час спустя Абдулла высадил меня возле Центра мировой торговли. Он тоже слез с мотоцикла и, импульсивно обхватив меня руками, сжал в крепком объятьи. Я рассмеялся, и он недоуменно воззрился на меня.
– Что в этом смешного?
– Ничего смешного, – успокоил я его. – Просто я не ожидал таких медвежьих объятий.
– Медвежьих объятий? Это такое английское выражение?
– Ну да. Оно означает крепкие объятия, так у нас обнимаются друзья.
– Брат мой, – произнес он с легкой улыбкой, – завтра мы с Сунилом привезем тебе еще лекарств.
С этими словами он укатил, а я направился к своей хижине. Я огляделся вокруг, и наш поселок, представлявшийся мне поначалу забытой богом юдолью скорби, теперь показался мне крепким, жизнестойким маленьким городом безграничных возможностей и сбывающихся надежд. Его жители были сильными и здоровыми. Войдя в хижину, я закрыл за собой тонкую фанерную дверь, сел и заплакал.
«Страдание, – сказал мне однажды Кадербхай, – это способ испытать свою любовь, прежде всего любовь к Богу». Я не знал Бога, говоря его словами, но и как неверующий я не выдержал испытания в этот день. Я не мог любить бога – как бы его ни звали – и не мог простить его. Слезы текли у меня из глаз несколько минут, чего со мной не случалось очень давно, и я все еще сидел, погруженный в отчаяние, когда вдруг открылась дверь, вошел Прабакер и опустился передо мной на корточки.
– От него может быть большая опасность, Лин, – выпалил он без всяких предисловий.
– От кого? О чем ты?
– Об этом парне, Абдулле, который приходил к тебе сегодня. От него может быть очень большая опасность, если знакомиться с ним, и особенно если делать какие‑то дела с ним также.
– Что ты этим хочешь сказать?
Прабакер помолчал, на его открытом лице явственно выразилась внутренняя борьба.
– Он… убийственный человек, Лин, убийца. Он убивает людей. За деньги. Он гунда, гангстер, и работает на Кадербхая. Все знают это. Все, кроме тебя.
Я сразу же, не задавая больше вопросов и не требуя от Прабакера никаких доказательств, понял, что это правда и что я уже и сам знал это или, во всяком случае, подозревал. Это было видно по тому, как люди обращались к Абдулле, по шепоту у него за спиной и по страху, с каким многие смотрели на него. Абдулла был похож на самых опасных и лучших людей, с какими я встречался в тюрьме. Так что это должно было – по крайней мере, в какой‑то степени – быть правдой.
Я постарался трезво взглянуть на самого Абдуллу и на то, чем он занимается, и определить, каковы должны быть мои отношения с ним. Кадербхай был, несомненно, прав. У нас было много общего. Мы оба были способны применить при необходимости грубую силу и не боялись переступить закон. Мы оба были изгоями, одиночками в мире. Абдулла, как и я, был готов в любой момент умереть за то, что покажется ему достойным этого. Но я никого не убивал. Этим мы отличались друг от друга.
|
|
|
