 |
Сюрреализм и Сальвадор ДАЛИ 14 глава
|
|
|
|
Через четверть часа после своей повторной женитьбы я весь, телом и душою, оказался во власти нового каприза: это было пронзительное, как острая зубная боль, неистовое желание снова, еще раз жениться на Гале. Когда в сумерках я возвращался в Порт-Льигат, на море был прилив, а на берегу я увидел сидящего епископа (мне часто в жизни случается встречать в подобные моменты епископов). Я поцеловал ему перстень, потом поцеловал его с двойной признательностью после того, как он пояснил мне, что мой повторный брак можно совершить еще раз благодаря существованию коптского ритуала, одного из самых длительных, сложных и изнурительных ритуалов на свете. Он сообщил, что это бы не добавило ничего нового к священным католическим таинствам, но вместе с тем ничего бы их и не лишило. Это как раз для тебя, Дали, для тебя, Диоскур! После того как ты завладел уже столькими яйцами на блюде без блюда, тебе только этого в жизни и не хватало: двойное ничто — несуществующий дубль,которое бы ничего не значило, не будь оно священным.
Вот почему в этот момент моей жизни мне необходимо было изобрести грандиозный далианский праздник. И я устрою его в один прекрасный день, этот свой грандиозный праздник. Пока же Жорж Матье, удостоив меня своей аристократически учтивой откровенностью, написал:
"Если упадок придворных празднеств во Франции начался при правлении Валуа, изгнавших оттуда толпы простого люда, то ускорился он благодаря итальянскому влиянию, превратившему праздники в зрелища мифологического или аллегорического толка, единственной целью которых стало отныне пускать пыль в глаза, потрясая пышным великолепием и «хорошим вкусом». Идущие от этих корней нынешние великосветские празднества — будь то балы Артура Лопеса или Шарля де Бейстегуи, маркиза Куэваса или маркиза д'Арканжэс — не более чем археологические «репризы».
|
|
|
Жить — это прежде всего участвовать. Со времен Дионисия Ареопагита никто на Западе — ни Леонардо да Винчи, ни Парацельс, ни Гете, ни Ницше — не имел лучшего взаимопонимания с космосом, чем Дали. Приобщить человека к процессам творчества, дать пищу жизни общественной и космической — такова роль художника, и, безусловно, самая важная заслуга итальянских князей эпохи Возрождения в том, что они понимали эту очевидную истину и поручали организацию своих праздников Винчи или Брунеллески.
Одаренный поразительнейшим воображением, наделенный склонностью к блеску и пышности, к театральности и великолепию, а также к игре и всему священному, Дали приводит в замешательство поверхностные умы, ибо за ярким светом скрывает истины, а диалектике совпадений предпочитает диалектику аналогий. Тем, кто дает себе труд доискиваться до эзотерического, сокрытого от глаз смысла его поступков, он предстает как скромнейший и очаровательнейший волшебник, пока наконец их не озарит мысль, что он даже более значителен как космический гений, чем как художник".
На столь любезные признания я ответил сочинением «Гордость Бала Гордости», где изложены мои самые общие мысли о том, каким должен быть праздник в наши дни, ставя перед собою цель благоразумно и весьма заранее умиротворить тех своих друзей, которых я на него не приглашу.
"В наше время праздники станут лирическим апофеозом кибернетики — горделивой, рогоносной и униженной, — ибо одна лишь кибернетика сможет обеспечить святую преемственность живой традиции праздника. И ведь в самом деле, в альгидный час Возрождения праздник почти мгновенно воплощал доведенные до пароксизма экзистенциальные удовольствия всех моральных информационных структур: снобизм, шпионаж и контршпионаж, макиавеллизм, литургии, эстетическое рогоношение, гастрономическое иезуитство, недуги феодализма и лилипутизма, состязания между изнеженными кретинами…
|
|
|
Сегодня только одна кибернетика с теми сверхъестественными возможностями, которые открывают теория информации, сможет, используя новые статистические сюжеты, в одно мгновение нацепить рога на всех участников празднества и на всех снобов вообще — ведь, как говаривал граф Этьенн де Бомон: «Праздники дают в первую очередь для тех, кого не приглашают».
Скатологическое помрачение священного, которое должно быть самой что ни на есть точечной кульминационной запятой всякого уважающего себя праздника, будет, точно так же как и в прошлом, представлено ритуальным жертвоприношением архетипа.
Точно так же, как во времена Леонардо вспарывали живот дракону, из ран которого вырастали геральдические лилии, сегодня следует потрошить самые совершенные кибернетические машины — самые сложные, самые дорогостоящие, самые разорительные для общества. Они будут принесены в жертву единственно с целью доставить удовольствие и хорошенько поразвлечь владык, чем одновременно будут наставлены рога и общественной миссии этих чудовищных машин, чья поразительная мгновенная информационная мощь послужит лишь тому, чтобы вызвать мимолетный, великосветский и не слишком-то интеллектуальный оргазм у всех тех, кто придет сжигать себя в ледяном пламени рогоносных бриллиантовых огней этого сверхкибернетического празднества.
Не следует забывать, что эти информационные оргии надобно обильно оросить кровью и шумом сильных доз оперных представлений, конкретной иррациональности, конкретнейшей музыки и абстрактных декораций в стиле Матье и Милларе, наподобие тех ставших уже знаменитыми праздников, где Дали хочет осуществить диапазон музыкально-лирических шумов за счет истязания, кастрации и умерщвления 558 свиней на звуковом фоне 300 мотоциклов с включенными двигателями, не забывая при этом отдать дань уважения таким ретроспективным приемам, как процессия органов, заполненных привязанными к клавиатуре кошками, дабы их раздраженное мяуканье смешивалось с божественной музыкой Падре Витториа, что практиковал в свое время еще Филипп II Испанский.
|
|
|
Новые кибернетические празднества бесполезной информации — мне придется пока воздержаться от описания их с теми подробностями, которые составляют предмет моей гордости, — будут возникать спонтанно по мере того, как будут восстановлены традиционные монархии, вызывая тем самым к жизни испанское объединение в Европе.
Короли, принцы и всякие придворные будут из кожи вон лезть, стараясь как можно лучше устроить эти пышные празднества и прекрасно при этом сознавая, что ведь праздники дают вовсе не для того, чтобы развлечься самим, а единственно из желания ублажить гордость своих подданных".
Снова, в который раз, остаюсь верным своим планам без блюда своего эпилога, упрямо отказываясь отправиться в Китай или предпринять какое бы то ни было путешествие на какой бы то ни было Ближний или Дальний Восток. Два места, которые мне не хочется переставать видеть всякий раз, когда я возвращаюсь в Нью-Йорк — что с математической регулярностью случается раз в год — это неизменно вход в парижское метро, навязчивое олицетворение всей духовной пищи Новой Эры — Маркса, Фрейда, Гитлера, Пруста, Пикассо, Эйнштейна, Макса Планка, Галы, Дали, и это все, все, все; другим таким местом стал для меня совершенно ничем не примечательный Перпиньянский вокзал, где — по причинам, которые мне еще не до конца понятны, — мозг и душа Дали нашли для себя возвышеннейшую пищу для размышлений. Именно эти самые мысли, навеянные Перпиньянским вокзалом, породили строки:
В поисках «кванта действия»
Живопись, живокисть, живописать…
В поисках «кванта действия»
Сколько же жизни он живонапишет
Живопись, живокисть, живописать.
Мне необходимо было найти в живописи этот самый «квант действия», который управляет нынче микрофизическими структурами материи, и найти это можно было, только призвав на помощь мою способность провоцировать — а ведь я, как известно, непревзойденный провокатор — всевозможные случайные происшествия, которые могли ускользнуть от эстетического и даже анимистического контроля, дабы. иметь возможность сообщаться с космосом… живопись, живокисть, живописать… космопись, космокисть, космописать. Я начал с помоек, нечистот, сточных вод… живопись, живокисть, живописать… Сточнопись, сточнокисть, сточнописать… Я выразил грязь дна и ненасытную суть осьминогов морских глубин. С живыми осьминогами я был по-осьминожьи ненасытен. Изображал я и морских ежей, все время впрыскивая им адреналин, дабы сделать болев судорожной их мучительную агонию, и при этом норовя воткнуть между пятью зубами этого аристотелевского рта трубку, на покрытый парафином поверхности которой могли бы запечатлеться их малейшие вибрации. Я извлекал пользу из падающего с неба во время грозы дождя из маленьких жаб, дабы они сами, вспарывая себе животы, запечатлевали лягушачьи кружева донкихотовского одеянья. Я перемешивал обнаженных женщин с изображениями пропитанных влагой тел, превращенных в ожившее тряпье, прибавляя ко всему этому свежеоскопленных боровов и мотоциклы с невыключенными двигателями и бросая все это в помойные мешки, предназначенные для всевозможных отбросов. Я заставлял взрывать живых лебедей, начиненных гранатою, дабы зафиксировать стробоскопически в мельчайших подробностях, как будут разрываться внутренности их почти еще живой физиологии.
|
|
|
Помню, однажды я весьма спешно поднялся в оливковую рощу, где проводил обычно все эти эксперименты, однако на сей раз у меня не было при себе ни водяного пулемета, ни живого носорога, который был мне нужен, чтобы снять отпечатки, ни даже хоть какого-нибудь полудохлого осьминога — словом, хоть в данном случае речь и не шла об аудиенции с Людовиком XIV, «мне почти что.пришлось ждать». Но Гали была тут как тут. Она протянула мне кисть, которую только что где-то отыскала:
— Попробуй-ка — может, с этим получится!
Я попробовал. — И случилось чудо! Весь двадцатилетний опыт вдруг воплотился в нескольких неповторимых, архангельских мазках! Получилось то, о чем всю свою жизнь я лишь смутно догадывался. «Квант действия» живописи… живокист и… живоописания… таился в небрежном героическом мазке Дона Диего Веласкеса де Сильва, и пока Дали писал… живопись, живокисть живописала… мне вдруг послышался голос Веласкеса, и кисть его, пролетая мимо, сказала: «Что с тобой, малыш, ты не поранился?»… а живопись, живокисть живописала.
В полнейшем антиреалистическом хаосе, в момент апогея «Action Painting» — какая же сила у этого Веласкеса! Триста лет спустя он кажется единственным великим художником в истории. И тогда Гала, с горделивой скромностью, с которой лишь ее народ способен чествовать победившего героя, проговорила:
|
|
|
— Конечно, но ведь и ты ему здорово помог! Я посмотрел на нее, хотя после всего этого мне вовсе не надо было смотреть на нее, чтобы знать, что со своей шевелюрой и моими усами, после пушистого орешка, космической обезьяны и плетеной корзинки с черникой она больше всего похожа на Майский ливень Веласкеса, с которым я мог бы заниматься любовью.
Живопись — это любимый образ, который входит в тебя через глаза и вытекает с кончика кисти,и то же самое любовь!
Шафарринада, шафарринада, шафарринада, шафарринада, шафарринада — вот новая сперма, от которой родятся все будущие художники мира, ибо «шафарринады» Веласкеса имеют вселенский характер.
Й год
На толстой, нотариального вида конторской тетради, которой Дали записывал свои мысли 1961-го года, красными прописными буквами помечено «TOP SECRET» — «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Позже мы узнаем, о чем же размышлял в ту пору Дали в Порт-Льигате и в Нью-Йорке. А сегодня отнесемся же с уважением к этой скрытности, которая так мало на него похожа.
Й год
НОЯБРЬ
Порт-Льигат, 5-е
Из шестнадцати атрибутов Раймондо Луллио можно получить 20 922 789 888 000 различных сочетаний. Просыпаюсь с мыслью добиться того же числа комбинаций внутри своей прозрачной сферы, где вот уже четыре дня провожу первые опыты (насколько мне известно, первые) по «мушиным полетам». Однако вся домашняя прислуга в смятении: море разбушевалось. Говорят, это самый сильный шторм за последние тридцать лет. Выключено электричество. Темно как ночью, и нам пришлось зажечь свечи. Желтая барка Галы сорвалась с якоря, и теперь ее отнесло на середину бухты. Наш матрос рыдает, в отчаянии стуча по столу огромными кулачищами.
— Нет, я не в силах смотреть, как эта лодка разобьется о скалы! — вопит он.
Я слышу эти крики из своей мастерской, куда приходит Гала, прося меня спуститься, дабы утешить матроса, прислуга думает, что он сошел с ума. И вот, спускаясь, я прохожу через кухню, где с первой же попытки с проворством и ловкостью неслыханного лицемерия на лету ловлю муху, которая нужна мне для опытов. И никто даже этого не замечает. Матросу же говорю:
— Перестань убиваться! Ну купим новую лодку. Кто же мог предвидеть такой шторм!
И тут с внезапным кокетством я вдруг дохожу до того, что опускаю ему на плечо руку, в которой зажата пойманная муха. Он вроде бы сразу же успокаивается, и я снова поднимаюсь к себе в мастерскую, чтобы спрятать муху в сферу. Наблюдая за полетом мухи, слышу истошные крики с пляжа. Бегу.
Семнадцать рыбаков и слуг вопят: «Чудо! Чудо!» В тот момент, когда барка должна была вот-вот разбиться о скалы, внезапно переменился ветер, и она, словно верное, послушное животное, выбросилась на песчаную отмель прямо напротив нашего дома. Какой-то моряк со сверхчеловеческой ловкостью забросил привязанный к концу каната якорь и умудрился оттащить лодку в безопасное место, где ее уже не могли достать волны, которые, толкая в борт, относили лодку к скалам. Надо ли уточнять, что помимо имени Галы барка моя носила еще и название «Milagros», что означает чудеса.
Одновременно со всем этим я, возвратившись в мастерскую, констатирую, что только одна моя муха совершила уже множество чудес, самое удивительное из которых заключается в том, что она осуществила 20 922 789 888 000 комбинаций, которые определил Раймондо Луллио и которых я так страстно желал при пробуждении.
До полудня оставалось ровно восемь минут.
Как же, должно быть, густо насыщена жизнь такими вот уплотнениями, состоящими из смеси случая и исступленной ловкости! Что заставило меня вспомнить о своем отце, как одним июньским утром тот зарычал как лев:
— Идите все сюда! Скорей! Скорей!
Мы тут же все сбежались, не на шутку встревожившись, и застали отца, указывающего пальцем на восковую спичку, вертикально стоявшую на шиферных плитках. Зажегши, сигару, он подбросил спичку высоко вверх, и та, описав порядочную петлю и, скорей всего. Погаснув в полете, вертикально упала вниз и, прилипнув концом к раскаленной плитке, встала торчком и снова от нее зажглась. Отец не переставая созывал крестьян, которые уже столпились вокруг него:
— Сюда! Сюда! Такого вы уже никогда больше не увидите!
В конце обеда я, все еще находясь под сильным впечатлением этого столь взволновавшего меня происшествия, изо всех сил подбросил вверх пробку, и она, ударившись о потолок, отскочила потом от верха буфета и в конце концов замерла в равновесии на краю карниза, на котором висели портьеры. Это второе происшествие ввергло отца в состояние какой-то прострации.
Целый час он задумчиво рассматривал пробку, не позволяя никому до нее дотрагиваться, дабы потом многие недели слуги и друзья дома могли любоваться этим зрелищем.
Я пролил на рубашку кофе. Первая реакция тех, кто, в отличие от меня, не родился гением, это тотчас же приняться вытирать. Я же делаю совершенно обратное. У меня еще с детства была привычка, улучив момент, когда меня не могли захватить врасплох прислуга и родители, украдкой проворно выплеснуть между рубашкой и телом самые липкие сахарные остатки моего кофе с молоком. Мало того, что я получал невыразимое наслаждение, чувствуя, как эта жидкость стекает по мне вплоть до пупка, ее постепенное подсыхание плюс липнущая к коже ткань надолго обеспечивала меня пищей для упорных периодических констатаций. Медленно и постепенно или же долго, сладострастно ожидаемым рывком оттягивая ткань, я потом добивался, чтобы рубашка по-новому прилипла к телу, и это занятие, чрезвычайно щедрое на эмоциональные переживания и философские раздумья, могло длиться вплоть до самого вечера. Эти тайные радости моего преждевременно развившегося ума достигли параксизма, когда я превратился в юношу и выросшие у меня в самом центре груди (как раз там, где я локализую потенциальные возможности своей религиозной веры) волосы добавили новые осложнения в процессе слипания ткани рубашки (литургическая оболочка) с кожей. А ведь на самом деле, как я знаю теперь, эти несколько замаранных сахаром и накрепко спаянных с тканью волосков как раз и осуществляют электронный контакт, благодаря которому вязкий, постоянно меняющийся элемент превращается в мягкий элемент настоящей мистической кибернетической машины, которую нынче утром, 6 ноября, я только что изобрел, обильно расплескав милостью Божией (и явно непроизвольным образом) свой слишком сладкий кофе с молоком, и все это в каком-то полном исступлении. Это уже было просто сахарное месиво, которое приклеило мою тончайшую рубашку к волоскам на моей груди, до краев наполненной религиозной верою.
Подводя итоги, считаю необходимым добавить, что вполне, вполне вероятно, что Дали, будучи гением, способен превратить все возможности, заложенные в этом простом происшествии (которое многим показалось бы просто-напросто мелкой неприятностью), в мягкую кибернетическую машину, что позволяет мне достигнуть, или, вернее, тянуться к Вере, которая до настоящего времени была исключительно прерогативой всемогущей милости Божией.
Е
Возможно (и даже без «возможно»), в числе самых острых и пикантных из всех гиперсибаритских удовольствий моей жизни есть и будет радость лежать под солнцем облепленным мухами. Так что я с полным правом могу сказать:
— Дайте же прильнуть ко мне этим маленьким мушкам!
В Порт-Льигате я за первым завтраком опрокидываю себе на голову масло, которое осталось в тарелке из-под анчоусов. И тут же со всех сторон ко мне спешат мухи. Если я владею ситуацией со своими мыслями, то мушиное щекотанье может их только ускорить. Если же, напротив, выпадает редчайший день, когда они мне мешают, это верный признак, что что-то не так, что кибернетические механизмы моих находок поскрипывают и дают сбои — вот насколько я считаю мух настоящими феями Средиземноморья. Они еще в античные времена имели обыкновение покрывать лица моих выдающихся предшественников, Сократа, Платона или Гомера(В мае 1957 года Дали уже подробно рассуждал о мухах Порт-Льигата, которых он предпочитает всем прочим мухам на свете. В Приложении мы приводим сочинение Люсьена де Самосата о мухах, которое стало любимым лакомством Дали.), которые, закрыв глаза, описывали прославленные рои мух, кружащихся вокруг глиняного кувшина с молоком, называя их возвышенными существами. Но здесь я должен во весь голос напомнить, что люблю лишь мух чистых, мух наряженных, как я уже сказал, совсем не таких, какие встречаются в кабинетах у бюрократов или в буржуазных апартаментах, — нет, мне милы лишь те, что обитают на оливковых листьях, те, что порхают вокруг более или менее протухшего морского ежа.
Сегодня, 7 ноября, я вычитал в одной немецкой книжке, будто Фидий начертил план какого-то храма, взяв в качестве модели одну из разновидностей морского ежа, представляющего собою самую божественную пятиугольную структуру из всех, которые мне когда-нибудь доводилось видеть. И именно сегодня же, 7 ноября, в два часа пополудни, глядя, как пяток мух порхает вокруг закрывшегося морского ежа, я смог заметить, что всякая муха, участвуя в этом своеобразном явлении гравитации, неизменно делает движение по спирали справа налево. Если этот закон подтвердится, то он обретет для космоса такое же значение, что и закон прославленного яблока Ньютона, ибо я берусь утверждать, что эта гонимая всем миром муха несет в себе тот квант действия, который Бог постоянно сажает людям прямо на нос, дабы настойчиво указывать им путь к одному из самых сокровенных законов вселенной.
Е
Засыпая, думаю о том, что по-настоящему жизнь моя должна бы начаться завтра или послезавтра — или же послепослезавтра, — но каким-нибудь неотврати— мым образом (это, впрочем, в любом случае бесспорно и совершенно неизбежно), и вот эта самая мысль дарит мне за четверть часа до пробуждения творческий театрализованный сон с максимальным сценическим эффектом. Итак, мой театральный час начинается с движущегося переднего занавеса, обильно золоченного, щедро освещенного и имеющего в самом центре некую странную штуковинку, которая настолько характерна и своеобразна, что тотчас же замечена всеми зрителями, причем так, что они уже никогда ее не забудут. Когда этот занавес поднимается, начинаются представления, которые тут же достигают самых грандиозных и бурных мифологических высот. На мгновение свет юпитеров повергает все в полный мрак. Все присутствующие с нетерпением готовятся к какому-то неожиданному фантастическому развитию действия, но — вот вам театральный трюк — зажигается свет и снова, точно тем же манером, что и вначале, освещает занавес. Так что все зрители остаются с рогами, кроме Дали и Галы, ведь и она тоже параллельно видела тот же самый сон. Можно было бы подумать, будто мы присутствовали на опере начала нашей жизни, но ничего подобного… Занавес даже еще и не поднимался. И один только этот занавес, если его использовать с умом, ценится на вес золота) 1963-й год
СЕНТЯБРЬ
Е
У меня всегда, насколько я себя помню, была привычка просматривать газеты наизнанку. Вместо того чтобы читать новости, я их рассматриваю — и вижу. Еще в юности, стоило мне прищурить глаза, как я тут же в змеистых типографских извилинах начинал различать футбольные матчи, да так ясно, будто смотрел их по телевизору. Частенько мне даже приходилось делать передышку, не дожидаясь окончания тайма, настолько утомляли меня перипетии игры. Сегодня я вижу с изнанки газеты столь божественные и исполненные такого движения вещи, что принимаю решение заставить воспроизвести — в порыве возвышенного далианского поп-арта — обрывки газет, содержащие эстетические сокровища, часто достойные самого Фидия. Те непомерно увеличенные газеты я велю проквантовать мушиным пометом… Эта идея пришла мне в голову после того, как я заметил красоту некоторых наклеенных, пожелтевших (и кое-где засиженных мухами) газет у Пабло Пикассо и Жоржа Брака.
Нынче вечером я пишу и одновременно слушаю радио, там гремят отзвуки пушечных залпов, совершенно заслуженных, которые произвели по случаю похорон Брака. Того самого Брака, который среди прочих заслуг знаменит еще и эстетическим открытием коллажей из наклеенных газет. Отдавая дань уважения его памяти, я посвящаю ему свой самый трансцендентный и приобретший самую стремительную известность портрет Сократа, засиженный мухами и как нельзя подходящий для того, чтобы служить гениальной обложкой для этого дневника моего гения.
Е
Именно на Перпиньянском вокзале, в тот момент, пока Гала регистрирует картины, которые следуют с нами поездом, мне всегда приходят самые гениальные мысли в моей жизни. Еще не доезжая несколько километров, в Булу, мой мозг уже начинает приходить в движение, однако прибытие на Перпиньянский вокзал служит поводом для ментальной эякуляции, настоящего умоизвержения, которое обычно достигает здесь своих величайших и возвышеннейших спекулятивных вершин. Я подолгу остаюсь на этих заоблачных высотах, и вы можете всегда видеть, как у меня закатываются глаза во "ремя этого умоизвержения. Ближе к Лиону, однако, это напряжение начинает понемногу спадать, и в Париж я уже прибываю умиротворенный путевыми гастрономическими фантазмами, Пик в Валенсии и М. Дю— мэн в Солье. Мозг мой снова приходит в норму, попрежнему, как о том помнит мой любезный читатель, сохраняя свою неизменную гениальность. Итак, сегодня, 19 сентября, я пережил на Перпиньянском вокзале нечто вроде космогонического экстаза, по силе превзошедшего все предыдущие. Мне привиделась точная картина строения вселенной. Оказалось, что вселенная, будучи одной из самых ограниченных вещей из всего сущего, по своей структуре, соблюдая все-все пропорции, точь-в-точь похожа на Перпиньянский вокзал — по сути дела, единственное отличие состоит в том, что на месте билетных касс во вселенной разместилась бы та самая загадочная скульптура, чья высеченная из камня копия вот уже несколько дней не дает мне покоя. Непроработанная часть скульптуры будет проквантована девятью мухами — уроженками Булу и одной-единственной винной мушкой, которая представит антиматерию. Посмотри на мой рисунок, читатель, и запомни: именно так и рождаются все космогонии.
Привет!
Приложение 1
|
|
|
