Размышления о родной стране

Кэтлин Миллер

Цветок пустыни

 

Предисловие

 

 

Когда будет перевернута последняя страница этой книги, читатель наверняка ощутит радость от знакомства с поистине незаурядной личностью. Трудно поверить, что главная героиня — она же автор книги — родилась и выросла в кочевом племени, ведущем едва ли не первобытный образ жизни, а затем несколько лет проработала прислугой у богатых родственников — сперва в Могадишо, столице Сомали, а позднее в Лондоне. Уорис Дири не получила никакого образования, и даже на родном сомалийском языке читает и пишет с трудом, в чем откровенно признается. Английский она смогла выучить лишь после того, как 5–6 лет прожила в Англии, да и то, главным образом, разговорную речь — общаясь с другими иммигрантами или с британцами африканского происхождения.

Но Уорис от природы наделена живым умом, смекалкой, чувством юмора. А суровая жизнь в африканской пустыне выработала у нее упорство, терпение, настойчивость, волю к борьбе и философское отношение к житейским невзгодам. Наверное, это и позволило девушке относительно легко прижиться в совершенно чуждой среде, добиться известности на Западе и в то же время остаться собой, не утратить способности критически смотреть на окружающее: на Европу с Америкой, на обычаи далекой родины, на друзей и знакомых. Она, впрочем, и на себя смотрит без самолюбования и зазнайства. И это заставляет читателя следить за ее рассказом с доверием и симпатией.

Вы найдете на этих страницах поразительные по простоте и откровенности описания быта кочевых племен и природы Африки, взгляд со стороны на жизнь англичан и американцев, трезвые суждения о профессии фотомодели, которой Уорис посвятила десять лет жизни.

Эта автобиография была написана в 1998 году, с тех пор немало воды утекло. За «Цветком пустыни» последовали еще три книги, посвященные жизни женщин и детей в Сомали: «Рассвет в пустыне», «Дети пустыни» и «Письмо к матери». Недавно Голливуд приступил к их экранизации: осенью 2009-го на Венецианском кинофестивале был представлен фильм «Цветок пустыни»; роль Уорис в нем сыграла популярная сейчас фотомодель Лия Кебеде (родом из Эфиопии, жители которой во многом родственны сомалийцам), а сама Уорис выступила в качестве одного из продюсеров. Не избежала она перемен и в личной жизни: ее домом стала Вена.

Оставив профессию фотомодели, Уорис в течение шести лет была специальным послом ООН, а затем продолжила общественную деятельность, проявив при этом свойственный ей практицизм. Она — учредитель и глава двух организаций: Фонда Уорис Дири (Waris Dirie Foundation, www.waris-dirie-foundation.com; личный электронный адрес Уорис Дири — waris@utanet.at), координирующего свою деятельность с усилиями ООН (мероприятия по борьбе против обычая обрезания женщин, о чем подробно рассказывается в книге) и фонда «Рассвет в пустыне» (содействие развитию образования и здравоохранения в Сомали). Эта благородная деятельность принесла ей международное признание и ряд престижных наград. Например, в 2004 году Уорис Дири стала одной из первых лауреаток премии «Женщины мира» — их присуждает авторитетное международное жюри под председательством М. С. Горбачева. В следующем году Римско-католическая церковь удостоила ее, мусульманку, своей награды — Премии им. архиепископа Оскара Ромеро (за деятельность в защиту прав человека). А в 2007 году президент Франции Н. Саркози вручил Уорис орден Почетного легиона.

Согласитесь, такая необычная жизнь, изобилующая крутыми поворотами, стоит того, чтобы узнать о ней поподробнее!

 

 

Моей маме

 

Я хорошо понимаю, что когда человек странствует по жизни, то преодолевая бури, то наслаждаясь светом и теплом солнца, то попадая в «око» ураганов, его выживание зависит единственно от силы воли. Вот почему я посвящаю эту книгу женщине, которой обязана всем, женщине, чья сила непоколебима, — моей матери Фатуме Ахмед Аден.

Она всегда показывала своим детям пример веры, лицом к лицу встречая самые невероятные невзгоды. Она проявляла равную любовь ко всем своим двенадцати детям (что само по себе подвиг) и выказала мудрость, способную посрамить самого проницательного из мудрецов.

Жертвы она приносила очень часто, но жаловалась крайне редко. И мы, ее дети, всегда знали, что она отдает нам все, что имеет, — сколь бы ни были скудны ее запасы — без остатка. Она не раз познала боль от потери ребенка и все же сохранила в себе силы и мужество, чтобы бороться за оставшихся. Ее душевная щедрость, ее красота, внешняя и внутренняя, поистине стали легендой.

Мама, я люблю тебя, уважаю и преклоняюсь перед тобой — и благодарю Аллаха всемогущего за то, что он дал мне в матери именно тебя. Я молюсь о том, чтобы достойно продолжить твое дело, воспитав своего собственного сына так, как ты неутомимо растила своих детей.

 

О! ты подобна наряду, который выбрал себе молодой щеголь.

О! ты подобна драгоценному ковру, за который плачены тысячи.

Сумею ль я когда-нибудь найти похожую на тебя — тебя, на которую взглянул лишь однажды?

Спицы зонта распадаются, ты же подобна литому железу;

О! ты подобна золоту Найроби, золоту высокой пробы,

Ты — восходящее солнце, первый луч зари,

Сумею ль я когда-нибудь найти похожую на тебя — тебя, на которую взглянул лишь однажды?

Из сомалийской народной поэзии [1]

 

 

Примечание авторов

 

«Цветок пустыни» представляет собой правдивое повествование о жизни Уорис Дири. Описанные события происходили на самом деле, и рассказ о них основан на воспоминаниях самой Уорис. Все выведенные в «Цветке пустыни» лица вполне реальны, однако большинству из них мы дали вымышленные имена — из уважения к праву на невмешательство в личную жизнь.

 

Бегство

 

Меня разбудил какой-то странный звук. Я открыла глаза, и мой взгляд уперся в… львиную морду. Сон тотчас прошел, но я была не в силах пошевелиться, только глаза распахивались все шире и шире, словно хотели вместить в себя стоящего напротив зверя. Попыталась встать, однако я уже несколько дней ничего не ела, так что ослабевшие ноги дрожали и подгибались. Я тяжело привалилась к дереву, в тени которого отдыхала, укрывшись от палящего солнца африканской пустыни, — к полудню жара становится невыносимой. Я бессильно откинула голову и закрыла глаза, чувствуя, как грубая кора давит на затылок. Лев стоял так близко, что я чувствовала его тяжелый дух, разлитый в знойном воздухе. Я воззвала к Аллаху: «Вот и пришел мой последний час. Забери же меня скорее к себе, Господи!»

Настал конец моему долгому странствию по пустыне. Не было у меня ни защитника, ни оружия. И сил бежать тоже не было. Мне не удалось бы спастись даже при самых благоприятных обстоятельствах, даже взобравшись на дерево, — у львов, как и у всех кошек, крепкие когти, и они прекрасно лазают по деревьям. Я и до середины подняться не успею, как — бац! — мощный удар сметет меня. Я снова открыла глаза, теперь уже без всякого страха, и сказала, обращаясь ко льву:

— Подойди и убей меня. Я готова.

Это был великолепный самец с золотистой гривой и длинным хвостом, которым он беспрестанно отгонял мух. Ему было лет пять-шесть. Такой молодой и здоровый лев мог прикончить меня одним ударом, это я знала, ведь он — царь зверей. Я не раз видела, как удар такой лапы повергает наземь антилопу гну или зебру, которые весят во много раз больше меня.

Лев не сводил с меня взгляда. Потом зажмурился и снова медленно открыл медового цвета глаза. Я не отрываясь смотрела в его зрачки своими карими глазами. Но он отвел взгляд.

— Давай же! Хватай, не тяни.

Он снова посмотрел на меня и вновь отвел взгляд. Облизнулся и сел, подогнув задние лапы. Потом поднялся и принялся расхаживать передо мной. Его движения были изысканно-плавными. В конце концов он отвернулся и пошел прочь, решив, вне всякого сомнения, что меня и есть-то не стоит, — так мало мяса оставалось на моих костях. Он удалялся в пустыню, и скоро его рыжевато-коричневую шкуру было уже не различить на фоне песков.

Когда я поняла, что он не убьет меня, то даже не вздохнула с облегчением, потому что смерть меня не пугала. Я действительно была готова умереть. Но, вероятно, Бог, который неизменно был моим заступником, уготовил мне нечто иное и по какой-то причине решил сохранить мою жизнь.

— Что же это? — сказала я. — Возьми меня к себе или направляй меня.

И я, собрав все силы, поднялась на ноги.

 

Это кошмарное странствие началось с того, что я сбежала от собственного отца. В то время мне было лет тринадцать, жила я в своей семье, в племени кочевников сомалийской пустыни. Неожиданно отец объявил, что выдает меня замуж за какого-то старика. Нужно было немедленно что-то делать, потому что в любой день мог объявиться мой муж и потребовать меня. Я сказала матери, что хочу убежать из дому. Я надеялась отыскать мамину сестру, которая жила в Могадишо — столице Сомали. Правда, я никогда раньше не была в этом городе. Да и вообще ни в одном городе, если уж на то пошло. Тетю свою я тоже никогда раньше не видела. Но у меня была детская вера в то, что в конце концов каким-то волшебным образом все само собой устроится.

Когда отец и все остальные в семье еще спали, мать разбудила меня и сказала:

— Ступай, пора!

Я огляделась. Не было ничего, что можно было бы взять с собой. Ни бутыли воды, ни кувшина молока, ни корзины с едой. И вот так, босая, закутанная в одну только легкую накидку, я выбежала в ночь, в пустыню.

Я не знала, в какой стороне лежит Могадишо, и просто бежала куда глаза глядят. Было настолько темно, что я то и дело спотыкалась, цепляясь за корни деревьев. Всякий раз, когда я наступала на корень, мне мерещилось, что это спина плюющейся кобры. Африка кишит змеями, а змей я панически боялась. Поэтому села на землю и смотрела, как в небе занимается рассвет. Не успело показаться солнце, как я — фьють! — сорвалась с места, словно газель. Я бежала, бежала, бежала… Час за часом, не останавливаясь.

К полудню я далеко углубилась в красные пески — и так же глубоко ушла в свои мысли. «Куда меня несет?» — думала я. Ведь я даже не представляла, в какую сторону бегу. Передо мной расстилалась бескрайняя пустыня, и однообразие песков лишь изредка нарушалось чахлой акацией или верблюжьей колючкой. На целые мили вокруг не на чем было остановить взгляд. Я проголодалась, очень хотела пить, устала, и бег мой все замедлялся, пока наконец я не перешла на шаг. Бредя наугад в каком-то оцепенении, я думала о том, где же начнется моя новая жизнь. Что ждет меня дальше?

Вдруг мне почудился голос, звавший «Уо-о-о-ри-и-ис! Уо-о-о-ри-и-ис!».

Отец! Я огляделась, но никого не увидела. Наверное, показалось.

— Уо-о-о-ри-и-ис! Уо-о-о-ри-и-ис!

Голос раздавался словно со всех сторон одновременно и звучал жалобно, но мне все равно стало очень страшно. Если отец меня поймает, то неминуемо вернет домой и заставит выйти замуж за старика, да еще и поколотит.

Нет, мне не показалось — это и вправду был мой отец. Голос раздавался все ближе и ближе, и я бросилась бежать по-настоящему, изо всех сил. Несмотря на то что я вышла из дому несколько часов назад, отец догнал меня. Как я сообразила позже, он шел по моим следам, хорошо заметным на песке.

Отец слишком стар, ему ни за что не догнать меня — так я поначалу считала, — а я молодая и быстроногая. Тогда он казался мне стариком. Теперь я смеюсь, припоминая, что в то время ему было лет тридцать с небольшим. И все мы были невероятно выносливыми, потому что много ходили пешком и бегали, — у нас не было ни автомобилей, ни общественного транспорта, совсем ничего. И я всегда двигалась проворно — гналась ли за животными, бегала ли по воду, торопилась ли попасть под отчий кров, пока не погасли последние искорки вечернего света.

Прошло немного времени, я перестала слышать голос отца и пошла медленнее. Если не останавливаться, решила я, отец утомится и возвратится домой. Оглянувшись, я вдруг увидела его: он спускался с ближайшего холма. Он тоже меня заметил. От страха я рванулась вперед. Еще быстрее! Мы напоминали движущиеся барханы: я взлетала на холм, а отец спускался с предыдущего. Так продолжалось очень долго. Наконец я сообразила, что какое-то время уже не видела отца. И голос его уже не окликал меня.

Сердце мое бешено стучало. Наконец я остановилась и, спрятавшись за куст, осмотрелась. Никого. Прислушалась. Ни малейшего шороха. Я добрела до выходившего на поверхность пласта горной породы и сделала привал. Потом побежала дальше. Ошибка, совершенная минувшей ночью, кое-чему меня научила, и теперь я двигалась по скальным участкам, где почва была твердой, да еще и меняла направление, чтобы отец не мог идти по моим следам.

Я решила, что отец повернул назад, ведь солнце уже садилось. И все же ему не удастся вернуться засветло. Ему придется бежать в темноте, прислушиваясь к шуму, какой бывает в стойбище по вечерам, отыскивая дорогу по крикам и смеху детей, по мычанию и блеянию стада. В пустыне ветер разносит звуки далеко окрест, и эти звуки, если случалось заблудиться в ночи, служили нам чем-то вроде маяка.

Миновав следующий скальный участок, я сменила направление. Не все ли равно, в какую сторону идти, раз я все равно не знала, где Могадишо? Я бежала и бежала до тех пор, пока не село солнце, пока не погасли последние отблески света и тьма не сгустилась настолько, что уже ничего нельзя было разглядеть. Я буквально умирала с голоду и не могла думать ни о чем, кроме еды. Ноги у меня были стерты до крови. Я присела под деревом и уснула.

Утром меня разбудило солнце, палящие лучи которого обжигали лицо. Я открыла глаза и посмотрела вверх, на устремленные в небо листья красавца-эвкалипта. Мало-помалу до меня стало доходить, в каком положении я оказалась. «Боже мой, я совсем одна! Что же делать?»

Я поднялась с земли и побежала дальше. Много дней мне приходилось делать это снова и снова. Сколько именно, не могу сказать точно. Единственное, что знаю: я потеряла ощущение времени, остались только голод, жажда, страх и боль. Когда наступала полная темнота, я останавливалась и отдыхала. В полдень, когда солнце в зените и печет немилосердно, я ненадолго присаживалась под деревьями.

 

Как раз во время одного из таких дневных привалов я и задремала, а лев разбудил меня. К этому времени мне уже не хотелось свободы. Мне хотелось только одного — вернуться домой, к маме. Без мамы было хуже всего. И хотя мы привыкли обходиться без еды и воды день, а то и два, я понимала, что долго не продержусь. Я настолько ослабела, что еле передвигала ноги, а ступни потрескались и так болели, что каждый шаг казался пыткой. Вот почему к моменту, когда голодный лев уселся передо мной, я уже сдалась. Быстрая смерть представлялась мне желанным выходом из этого невыносимого положения.

Но лев посмотрел на мои выпирающие ребра, запавшие щеки и удалился. То ли он сжалился над несчастным человеческим существом, то ли просто рассудил, что из меня не выйдет даже приличной закуски, не знаю. А может, Бог был на моей стороне. Я подумала, что Бог не может быть настолько бессердечным и оставить меня в живых лишь для того, чтобы позволить умереть еще более жестокой смертью — например, от голода. Он, конечно же, уготовил мне другое предназначение, и я воззвала к нему: «Возьми меня к себе или направь путь мой». Держась за ствол дерева, я кое-как поднялась на ноги.

Я побрела дальше и через несколько минут наткнулась на пастбище с множеством верблюдов. Я высмотрела верблюдицу, в сосцах которой было молоко, и бросилась к ней. С жадностью, точно грудной младенец, я пила ее молоко. Меня заметил пастух и закричал:

— Пошла вон, сучка!

Я услышала, как щелкнул бич из сыромятной кожи. Но мною овладело отчаяние, и я продолжала жадно сосать молоко, едва успевая глотать.

Пастух, громко ругаясь, бросился ко мне. Он понимал, что если не сумеет криком отпугнуть меня, то прибежит слишком поздно: молока у верблюдицы уже не останется. Но вот я напилась вволю и снова побежала что было сил. Пастух погнался следом и изловчился раз-другой достать меня кнутом. Но я бегала быстрее, и он в конце концов остался, все еще бранясь, посреди пустыни в лучах клонившегося к закату солнца.

Теперь я была сыта, и ко мне вернулись силы. Я бежала все дальше и дальше, пока не попала в селение. Никогда прежде я не видела ничего подобного: там были дома, целые улицы домов из плотно утрамбованной земли. Я шла по середине улицы, решив, что здесь и положено идти. Я брела по улицам этого поселка, разинув рот и вертя головой из стороны в сторону.

Проходившая мимо женщина оглядела меня с ног до головы и бросила:

— Ты что, с ума сошла! Ты хоть понимаешь, где идешь? — Потом она крикнула случившимся поблизости односельчанам: — Боже милосердный! Вы только посмотрите на ее ноги! — И указала пальцем на мои ступни, растрескавшиеся и покрытые кровавой коркой. — О Аллах! Должно быть, это девчонка из кочевья.

Она сразу это поняла.

— Эй, девочка! Если хочешь жить, уйди в сторонку. Сойди с дороги!

Она махнула рукой, указывая на обочину, и засмеялась.

Я понимала, что все ее слышат, и смутилась. Я низко опустила голову, но продолжала идти посередине дороги, потому что так и не поняла, в чем дело. Скоро появился грузовик — би-бип! — и мне пришлось буквально отпрыгнуть в сторону. Я повернулась лицом к движущемуся транспорту, и всякий раз, когда машины подъезжали поближе, поднимала руку. Не могу сказать, что собиралась путешествовать автостопом, — я ведь и слова такого не знала. Просто я стояла на дороге с поднятой рукой и пыталась хоть кого-нибудь остановить. Один легковой автомобиль промчался настолько близко, что чуть не задел мою руку, я едва успела ее отдернуть. Я снова вытянула руку, но теперь уже не так сильно, и отодвинулась к обочине. Я заглядывала в лица сидевших за рулем людей и мысленно молилась, чтобы кто-нибудь из них остановился и помог мне.

Наконец один грузовик притормозил. Тем, что произошло дальше, я не могу гордиться, но это произошло, и что же мне делать, как не рассказать правду? И поныне, стоит мне вспомнить тот грузовик, я жалею, что не прислушалась к внутреннему голосу и села в машину.

Грузовик перевозил камни для строительства. Они были необработанными, размером больше бейсбольного мяча. В кабине были двое мужчин. Водитель открыл дверцу и сказал по-сомалийски:

— Прыгай, милая!

— Мне надо в Могадишо, — объяснила я, чувствуя себя совершенно беспомощной. Мне вдруг стало нехорошо от страха.

— Я отвезу тебя туда, куда только пожелаешь, — ответил он, усмехаясь и обнажая рыжие зубы. Но я знала, что этот цвет они приобрели вовсе не от табака: однажды я видела, как мой отец жевал такое. То был кат — наркотическое растение, которое в Африке жуют мужчины; по своему действию оно похоже на кокаин. Женщинам не позволяют к нему даже прикасаться, и вполне справедливо: от него люди будто сходят с ума, становятся очень возбужденными и злыми. Кат многим сломал жизнь.

Я почувствовала, что попала в беду, но что делать, не знала, поэтому молча кивнула. Водитель сказал, чтобы я лезла в кузов. Это немного успокоило меня, ведь так я буду подальше от них. Я забралась в кузов и присела в уголке, стараясь поудобнее устроиться на груде камней. Уже стемнело, в пустыне стало прохладно. Когда грузовик тронулся, я замерзла и легла, укрываясь от ветра.

Следующее, что я помню, — это то, что рядом со мною, опершись коленями на камни, стоит спутник водителя. Ему было уже за сорок, и выглядел он просто уродом. От такого чудовища, похоже, даже волосы сбежали — лысина у него была очень заметная. Он, однако, попытался возместить эту потерю, отрастив маленькие усики. Вместо зубов у него торчали пеньки, а некоторых и вовсе недоставало. Уцелевшие зубы покрывал рыжеватый налет от ката, тем не менее он ухмылялся, выставляя их напоказ. Сколько буду жить, не забуду его плотоядный взгляд.

Мужчина был очень полным — это я увидела, когда он спустил брюки. Его возбужденное мужское естество качнулось в мою сторону, когда этот тип схватил меня за ноги и попытался развести их в стороны.

— Пожалуйста, ну пожалуйста, не нужно! — молила я.

Я намертво сжала свои худые ноги, и он стал бороться со мной. Поскольку эти попытки ни к чему не привели, он размахнулся и с силой ударил меня по лицу. Я пронзительно завизжала, и ночной ветер, летевший навстречу машине, отнес мой вопль далеко назад.

— РАЗДВИНЬ НОГИ, ТАК ТЕБЯ!

Он всем весом налег на меня, и острые края камней врезались мне в спину. Он снова размахнулся и ударил меня, на этот раз еще сильнее. После второго удара я поняла, что необходимо выбрать другую линию поведения: драться с ним мне явно было не по силам. Этот человек хорошо знал, что делает. В отличие от меня, он был опытен и, несомненно, насиловал женщину не впервые. Мне предстояло стать его очередной жертвой. Мне очень хотелось его убить, да вот только оружия у меня не было.

Поэтому я притворилась, что согласна.

— Ну хорошо, хорошо, — сказала я ласково. — Только я сначала пописаю.

Было видно, что его это еще больше раззадорило — еще бы, девчонка согласна! — и он позволил мне подняться. Я пробралась в дальний угол кузова и опустилась на корточки. Это дало мне немного времени на размышление. Когда я закончила свою маленькую комедию, то уже знала, что надо делать. Я подобрала самый большой камень, какой только удалось отыскать, вернулась и, сжимая его в руке, легла рядом с мужчиной.

Он взобрался на меня, а я со всей силой, на какую была способна, ударила его по голове. Попала в висок. После первого удара у него помутилось в голове. Ударила снова, и он свалился с меня. Я, словно воин, ощутила невероятный прилив сил. Я и не знала, что способна на такое, но когда на тебя нападают, пытаются тебя убить, силы откуда-то берутся сами собой. До того и не подозреваешь, сколько в тебе их. Я снова ударила поверженного врага и увидела, что у него из уха потекла кровь.

Его дружок-водитель видел все это из кабины.

— Мать твою, что там творится? — заорал он и принялся высматривать в кустарнике подходящее место, куда можно было бы загнать грузовик. Я понимала, что если меня поймают, мне конец. Когда грузовик начал тормозить, я проползла в конец кузова и, оттолкнувшись от груды камней, спрыгнула на землю, как кошка. А потом побежала, спасаясь от смерти.

Водитель был человеком пожилым. Он выпрыгнул из кабины и закричал хриплым голосом:

— Ты убила моего друга! Вернись! Ты убила его!

Он погнался было за мною через густой колючий кустарник, но пробежал немного и сдался. По крайней мере, так я решила.

Водитель же вернулся к машине, забрался в кабину, включил зажигание и погнался за мной по пустыне. Свет фар освещал меня, позади я слышала урчание мотора. Я бежала что было сил, но грузовик, конечно же, был быстрее. Я побежала зигзагами, потом развернулась по дуге в обратную сторону. Водитель потерял меня из виду и вскоре, бросив это дело, повернул обратно к дороге.

Я же мчалась, как вспугнутый зверек. Бежала по пустыне, через заросли, снова по пустыне, не имея представления о том, в какую сторону двигаюсь. Взошло солнце, а я все бежала и бежала. В конце концов я оказалась на дороге. И хотя меня переполнял страх перед тем, что может случиться, решилась снова проголосовать — я понимала, что нужно убраться как можно дальше от водителя грузовика и его дружка. Я так никогда и не узнала, что сталось с моим противником после того, как я ударила его камнем, но меньше всего мне хотелось бы снова встретиться с этими двумя.

Хорошенький же, наверное, был у меня вид, когда я стояла в лучах утреннего солнца на обочине дороги. Легкая накидка, что была на мне, превратилась в грязные лохмотья. Много дней я бежала по пескам, и теперь все тело и волосы покрылись толстым слоем пыли. Мои руки и ноги напоминали тоненькие веточки, готовые сломаться под сильным порывом ветра, а ступни были покрыты язвами, своим видом не уступавшими язвам прокаженного. Подняв руку, я остановила «мерседес». Щеголевато одетый господин притормозил у обочины. Я забралась на кожаное сиденье и разинула рот от окружавшей меня роскоши.

— Ты куда направляешься? — спросил он.

— Вон туда, — сказала я, указывая в направлении, куда ехал «мерседес». Мужчина приоткрыл рот, показывая великолепные белые зубы, и расхохотался.

 

Пастушье детство

 

До того как я убежала из дому, жизнь моя была тесно связана с природой, с семьей, но особенно крепкие узы соединяли нас с животными, от которых зависело само наше существование. С самого раннего детства мне была свойственна черта, общая для детей всего мира, — любовь к животным. И самое первое, что я помню из детства, — это ручной козленок Билли. Он был моим сокровищем, и я привязалась к нему, наверное, еще и потому, что он был малышом, как и я. Тайком я подкармливала его всем, чем только удавалось, и вскоре он стал самым пухленьким и веселым козленком в стаде.

— Отчего он такой жирный, когда остальные такие тощие? — недоумевала мама.

А я заботилась о нем с душой, чистила, гладила и часами говорила с ним.

Мое отношение к Билли очень характерно для тех, кто живет в Сомали. Жизнь моей семьи тесно переплеталась с жизнью стада, о котором мы неустанно заботились. У нас выработалось глубокое уважение к животным, ведь от них зависела наша жизнь, и что бы мы ни делали, все было проникнуто этим уважением и заботой. В нашей семье все дети ухаживали за животными, и это дело нам поручали, как только мы начинали самостоятельно ходить. Вместе с животными мы росли, вместе наслаждались сытостью или страдали от голода, вместе с ними и умирали. Мы выращивали коров, овец и коз, но как бы я ни любила своего малыша Билли, главными среди всех наших животных были, вне всякого сомнения, верблюды.

В Сомали верблюд — это животное, о котором слагают легенды; в Сомали верблюдов больше, чем в любой другой стране мира; в Сомали верблюдов больше, чем людей. В моей родной стране веками передаются из уст в уста поэтические сказания, и многие из них были сложены для того, чтобы сохранить для новых поколений знания, накопленные в ходе общения человека с верблюдами, и подчеркнуть непреходящую ценность этого общения для нашей национальной культуры. Я хорошо помню, что мама часто пела нам песню, смысл которой был такой: «Мой верблюд попал в руки дурного человека, и тот или зарежет его, или присвоит. И вот я плачу и молюсь: сжальтесь, верните мне моего верблюда». С колыбели я знала, как драгоценны для нас верблюды, — для сомалийца верблюд дороже золота. Без них в пустыне выжить просто-напросто невозможно.

Жизнь человека, и та измеряется количеством верблюдов. Сто верблюдов — выкуп за убийство. Род убийцы должен отдать сто верблюдов семье убитого, а иначе род потерпевшего обрушит на убийцу свою месть. Верблюдами платят и выкуп за невесту. Но и жили-то мы только благодаря верблюдам. Никакое другое домашнее животное не приспособлено в такой мере к жизни в пустыне. Верблюд обычно пьет раз в неделю, но может обходиться без воды целый месяц. И все же верблюдица продолжает давать молоко, которым мы утоляем и голод, и жажду, — незаменимое качество, когда находишься далеко от источника воды. Даже в самую сильную жару верблюд сохраняет запасы жидкости и выживает. Кормится он колючим кустарником, произрастающим на наших засушливых землях, а трава, таким образом, достается остальному скоту.

Мы держали верблюдов и для того, чтобы передвигаться по пустыне, переносить наши скудные пожитки, расплачиваться с долгами. В других странах можно сесть в автомобиль и ехать, а здесь единственное средство передвижения, не считая собственных ног, — это верблюды.

Характером верблюд очень похож на лошадь: у него возникает сильная привязанность к хозяину, и он станет делать для хозяина то, чего никогда не сделает ни для кого другого. Мужчины укрощают молодых верблюдов — что весьма опасно — и приучают их нести седло и ходить в караване. С ними важно вести себя твердо: верблюд, почувствовав нерешительного наездника, сбросит его, а то и лягнет.

Наша семья, как и многие другие сомалийцы, вела патриархальную жизнь скотоводов. Нам приходилось ежедневно бороться за выживание, однако большие стада верблюдов, коров, овец и коз позволяли нам считаться людьми зажиточными — по меркам моей родины. В соответствии с традицией мои братья пасли верблюдов и крупный рогатый скот, а мы с сестрами — мелкий.

Как и все кочевники, мы постоянно находились в пути, задерживаясь на одном месте недели три-четыре, не больше. Эти постоянные передвижения были вызваны необходимостью ухаживать за скотом: нам приходилось искать новые пастбища и источники воды, а в засушливом сомалийском климате не так-то легко удовлетворить эти жизненные потребности.

Домом нам служила сплетенная из травы хижина. Ее можно было перевозить с места на место, и она выполняла роль шатра. Мы сооружали из веток каркас, мама плела из травы циновки, а мы укладывали их на согнутые жерди, и получался купол диаметром чуть меньше двух метров. Когда приходило время сниматься со стоянки, мы разбирали хижину и грузили связки жердей и циновок вместе с прочим скарбом на спины верблюдов. Эти животные невероятно сильны, на них ехали еще младенцы и малыши, а остальные шли рядом, направляя животных к следующей стоянке. Когда мы находили участок, где хватало воды и травы для выпаса, то снова разбивали лагерь.

Хижина служила убежищем для малышей, источником тени для всех в полуденное время и хранилищем свежего молока. По ночам старшие дети спали на одной циновке под открытым небом, прижавшись друг к другу. После захода солнца в пустыне холодно, а у нас не хватало одеял на каждого, да и одежда была скудной, вот и приходилось согревать друг друга собственным теплом. Отец спал чуть поодаль от всех — часовой и защитник семьи.

Утром мы поднимались с первыми лучами солнца. Прежде всего нужно было пойти к загонам, где мы держали коров и коз, и подоить их. Где бы мы ни оказались, мы обязательно срубали молодые деревца, чтобы соорудить загоны для скота и не дать ему разбрестись ночью. Телят и козлят держали в загонах отдельно от матерей, чтобы они не высасывали все молоко. Я должна была доить коров, но так, чтобы и телятам хватало. Часть свежего молока шла на приготовление сливочного масла. Когда я заканчивала дойку, в эту часть загона впускали покормиться телят.

Потом мы завтракали верблюжьим молоком. Оно питательнее молока других животных, потому что содержит витамин С. Наши края очень засушливые, там не хватает воды, чтобы выращивать зерновые культуры, так что ни хлеба, ни овощей у нас не было. Время от времени мы выслеживали бородавочников — больших диких африканских свиней — и шли за ними. Бородавочники вынюхивали съедобные корнеплоды, выкапывали их копытами и рылом и начинали пир. Наша семья урывала и себе долю, пополняя тем самым свое меню.

Забой животных на мясо считался расточительством, и прибегали к нему лишь в исключительных случаях, когда не было другого выхода, или же по большим праздникам — например, на свадьбу. Скот был слишком ценным для нас, чтобы забивать его на мясо; мы разводили его ради молока и обмена на необходимые товары. А для поддержания жизни мы питались лишь верблюжьим молоком: по утрам на завтрак и по вечерам на ужин. Иной раз на всех не хватало. В таких случаях сначала кормили самых маленьких, потом детей постарше и так далее. Моя мама никогда не брала ни крошки, пока не поели все остальные. Если честно, я вообще никогда не видела, чтобы мама что-то ела, хотя и понимаю, что когда-нибудь она должна же была есть. Но если вечером совсем нечем было поужинать — подумаешь, дела большие! Что в этом особенного? Не из-за чего хныкать. Совсем маленькие, конечно, могли плакать, но те, кто постарше, уже знали, как надо себя вести, и молча ложились спать. Мы старались не унывать, вести себя спокойно, и тогда завтра, с Божьей помощью, станет лучше. Иншалла, то есть так будет, «если Аллаху это угодно» — такая у нас философия. Мы знали, что наша жизнь зависит от сил природы, а те во власти Аллаха, не в нашей.

Большой радостью для нас — все равно что в других странах праздничный обед — было, когда отец привез домой целый мешок риса. Кроме того, иногда мы ели масло. Его сбивали, долго встряхивая коровье молоко в сплетенной матерью корзине. Иной раз удавалось выменять козу на зерно, выращенное в более влажных районах Сомали. Мы размалывали его и готовили кашу или вешали над костром котелок и засыпали туда зерно. Если поблизости оказывались другие семьи, мы делились всем друг с другом. Если у кого-нибудь находилось что-то съедобное — финики, корнеплоды, а то и мясо забитого животного, из этого готовили обед и делили на всех поровну. И еще мы все вместе радовались: пусть чаще мы были оторваны от мира, кочуя с одной-двумя другими семьями, мы все же чувствовали себя частью большого племени. Ну а если подходить к делу с сугубо практической стороны, то у нас ведь не было холодильников, так что мясо и вообще все свежие продукты необходимо было потреблять сразу же.

По утрам, сразу после завтрака, наступало время выгонять скот из загонов. Когда мне исполнилось шесть лет, мне доверили выгонять в пустыню на выпас отару овец и стадо коз — голов шестьдесят-семьдесят. Я брала длинную палку и в полном одиночестве гнала их, напевая нехитрую песенку. Если кто-то отбивался от стада, я тут же возвращала его на место. Животные шли за мной охотно, они знали: раз их выпустили из загона — значит, пора кормиться. Главное было выйти как можно раньше, тогда можно найти место получше, где и вода есть, и травы больше. Всякий раз я первым делом старалась отыскать воду, чтобы успеть раньше других пастухов, иначе их скот быстро выпил бы то немногое, что удается найти в пустыне. К тому же в разгар дня земля становится такой сухой, что она впитывает все до последней капли. Я старалась, чтобы мои козочки и овечки напились как следует, ведь следующий источник, возможно, найдется через неделю. А может, и через две. Или через три — кто знает? Когда приходила засуха, печальнее всего было смотреть, как погибает скот. В поисках воды с каждым днем приходилось забираться все дальше и дальше. Стадо пыталось добраться туда, но наступал момент, когда животные уже не могли идти. А когда они в изнеможении падают на землю, ты необычайно остро ощущаешь свою беспомощность — знаешь, что им настал конец, а поделать ничего не можешь.

Пастбища в Сомали никому не принадлежат, поэтому я была вольна проявить смекалку и найти такое место, где моим козочкам и овечкам хватит зелени. Мои природные инстинкты обострялись в поисках признаков дождя, и я внимательно оглядывала небо, высматривая тучки. Другие органы чувств тоже включались: предсказать дождь может и особенный запах или дуновение ветра.

Пока стадо паслось, я следила за хищниками, которых в Африке хватает. Бывало, гиены подкрадывались незаметно и хватали отбившегося от стада козленка или ягненка. Приходилось опасаться и львов, и диких собак: они же охотятся стаями, а я одна.

Глядя на небо, я старательно высчитывала, насколько далеко можно зайти, чтобы успеть вернуться до наступления темноты. Не раз я ошибалась, тогда-то и начинались неприятности. Спотыкаясь в темноте, я искала дорогу домой, и вот тут нападали гиены: они же знали, что их не видно. Стоило отогнать одну, как за моей спиной появлялась другая. И пока я отгоняла эту, с другой стороны подбегала еще одна. С гиенами труднее всего, они настырные, ни за что не отвяжутся, пока не добьются своего. Каждый вечер, возвратившись домой и загнав своих овец и коз, я несколько раз пересчитывала их — все ли на месте? Однажды я вернулась и, пересчитывая коз, увидела, что одной недостает. Я сосчитала снова. И еще раз. И вдруг поняла, что не вижу Билли. Я лихорадочно пробиралась среди коз, отыскивая его. Потом побежала к маме с криком:

— Мама, Билли пропал! Что делать?

Конечно, было уже поздно, и мама только погладила меня по голове, а я зарыдала, поняв, что моего любимца сожрали гиены.

 

Что бы ни происходило вокруг, забота о стадах неизменно оставалась нашей первой и самой важной задачей — несмотря н

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: