Глава шестая. Антирыночная этика: праксиологический анализ

 

6.1. Введение: раксиологическая критика этики

 

Праксиология — экономическая наука — не дает окон­чательных этических суждений: она всего лишь служит источником данных, необходимых для такого рода суждений. Это чисто формальная и универсально значимая наука, основывающаяся на том факте, что человек действует и что из этого следуют определенные логические выводы. И все-таки применение праксиологии может быть расширено, и она может использоваться для критики этических целей. Это не означает, что мы отказываемся от принципа ценностной нейтральности праксиологии. Мы просто исходим из того, что даже этические цели должны формулироваться осмысленно, а значит, возможна праксиологическая критика (1) экзистенциальных ошибок, допускаемых при формулировании этических высказываний, и (2) экзистенциальной бессмысленности и внутренней непоследовательности, которые могут содержаться в поставленных целях. Если удается показать, что этическая цель внутренне противоречива и концептуально нереализуема, она должна быть признана явно абсурдной и должна быть отброшена. Следует отметить, что у нас нет пренебрежительного отношения к этическим целям, которые могут быть практически нереализуемыми в данной исторической ситуации. Мы, например, не отвергаем цель, заключающуюся во всеобщем воздержании от воровства, только на том основании, что в ближайшем будущем эта цель вряд ли достижима. Но мы предлагаем совершенно отбросить те этические цели, которые являются концептуально нереализуемыми из-за неустранимых особенностей природы человека и Вселенной.

Таким образом, мы предлагаем установить некие границы конечных этических суждений, за пределами которых последние не могут считаться вескими и оправданными. При этом мы не выходим за границы праксиологии и не превращаемся в моралистов, потому что не пытаемся утвердить собственную позитивную этическую систему и даже не пытаемся доказать, что такая система возможна. Мы лишь убеждены, что праксиологии должно принадлежать право вето по отношению к любым этическим утверждениям, не отвечающим критериям концептуальной реализуемости или внутренней последовательности.

Более того, мы утверждаем, что, если доказано, что некая этическая цель концептуально невозможна и потому абсурдна, столь же абсурдными будут любые попытки ее достижения. Совершенно непозволительно заявить, что цель Х абсурдна, а потом продолжить, что мы должны приложить все силы для ее достижения. Если абсурдна цель, то таково же и стремление к ней; эта праксиологическая истина выводится из закона, утверждающего, что ценность средству придает только конечная цель[245]. Ценность стремления к цели Х определяется исключительно ценностью самой Х, и если эта цель абсурдна, то и стремление к ней должно быть признано таким же.

По отношению к системе свободного рынка возможны два типа этической критики. Во-первых, это чисто экзистенциальная критика, т.е. исходящая только из экзистенциальных допущений. Во-вторых, это анализ конфликтующих этических целей и обвинений свободного рынка в том, что он не позволяет их достичь. (Суждения, в которых будут смешаны оба типа, мы намерены относить ко второй категории.) Вот пример, относящийся к первому типу: 1) свободный рынок порождает следствие А; 2) мне не нравится А (или А — объективно неприемлемое следствие); 3) значит, к свободному рынку не следует стремиться. Для опровержения такого рода критики достаточно опровергнуть экзистенциальную посылку в первой части аргумента, а это, бесспорно, чисто праксиологическая задача.

Ниже приводятся образцы распространенных критических суждений о свободном рынке, которые могут быть опровергнуты праксиологическими средствами, и это так или иначе уже сделано в других работах.

1) Свободный рынок порождает экономические циклы и безработицу. Причиной циклов деловой активности является денежная политика государства, осуществляющего кредитную экспансию. Причиной безработицы является политика профсоюзов или государства, поддерживающих заработную плату на завышенном относительно свободного рынка уровне. Не частные расходы, а только государственное вмешательство является причиной инфляции.

2) Свободный рынок способствует возникновению монополий и монопольно высоких цен. Если определить «монополию» как «единственного продавца продукции», мы создадим неразрешимую проблему. Единственный для нас способ установить факт однородности продукции — это ежедневные оценки потребителей. Более того, если мы решим счесть такого рода монополию аморальной, нам пришлось бы осудить за аморальный монополизм Робинзона и Пятницу, если бы они, разумеется, вздумали на своем пустынном острове обменивать рыбу на доски. Но если Робинзон и Пятница не делали ничего предосудительного, как можно упрекать в этом современное общество, которое в силу своей сложности в этом смысле является менее монополистическим? При каком объеме торговли такая монополия может быть сочтена аморальной? И как рынок может быть ответственным за число людей в обществе? Более того, каждый человек, стремящийся улучшить свое материальное положение, будет стремиться стать «монополистом». Что же в этом плохого? Разве от его возросшей сноровки и проворности не выигрывают вместе с ним и все остальные? Наконец, на свободном рынке концептуально невозможна ни монополия, ни монопольная цена.

Как монополия, так и монопольная цена могут существовать только в силу того, что государство предоставляет кому-либо исключительную привилегию, и сюда включаются все попытки «навязывания конкуренции»[246].

3) Государство должно делать только то, чего люди не в силах сделать для себя сами. Мы показали, что ничего подобного на свете быть не может.

Есть и другие критические аргументы, включающие ту или иную долю этического протеста. Эта глава посвящена праксиологической критике ряда самых популярных антирыночных обвинений, имеющих этическую составляющую.

 

6.2. Понимание собственных интересов: сомнительная критика

 

Это критика рынка скорее с экзистенциальных, чем с этических позиций. Популярный аргумент заключается в том, что режим laissez faire,или система свободного рынка, покоится на принципиально важном предположении, что каждый человек лучше кого-либо иного знает, в чем заключается его личный интерес. Утверждается, что в случае многих людей это не так. А отсюда следует, что государство обязано вмешаться, а доводы в пользу свободного рынка несостоятельны.

Но доктрина свободного рынка вовсе не базируется на таком предположении. Безупречно Мудрый Человек, подобно мифическому «экономическому человеку», — это чучело, изобретенное критиками теории.

Прежде всего, каждый читатель этой книги, познакомившийся с нашим анализом свободного рынка и государственного вмешательства, должен понять, что аргументы в пользу свободного рынка покоятся на гораздо более глубокой и сложной доктрине. Мы не имеем здесь возможности входить в рассмотрение многих этических и философских аргументов в пользу свободы. Кроме того, доктрина laissez faire,или свободного рынка, вовсе не предполагает, что все и всегда лучше понимают свой личный интерес. Речь идет, скорее, вот о чем: каждому должно быть предоставлено право преследовать личный интерес в соответствии с собственным разумением. Критики могут утверждать, что государству следует принуждать людей — ради их же собственной пользы — к отказу от части текущих благ ради будущей выгоды. Либертарианцы могут возразить на это, что: 1) принуждение вызовет у людей протест и в любом случае снизит их удовлетворенность от достижения целей; 2) свобода жизненно важна для того, чтобы человек чувствовал себя удовлетворенным. Убеждение — это единственный надежный способ отвратить человека от ошибочного поведения; принуждение не ведет ни к чему хорошему. В любом случае, как только внешнее давление исчезнет, человек вернется к привычному поведению.

Никому не дано предвидеть будущее без риска ошиби­ться. На свободном рынке предприниматели, вооруженные личной заинтересованностью и экономическими расчетами, лучше, чем кто-либо, могут предвидеть будущие потребности потребителей и позаботиться об их удовлетворении.

Но что если потребители заблуждаются в вопросе о своих собственных интересах? Очевидно, что такое случается. Здесь нужно сделать несколько замечаний. Во-первых, никто не знает нас лучше нас самих просто в силу того, что каждый — это личность, наделенная собственным умом. Во-вторых, всякий сомневающийся в своем понимании собственной выгоды волен нанять эксперта и получить от него квалифицированный совет, базирующийся на знаниях и опыте. Так люди и поступают, а рынок постоянно осуществляет проверку полезности этих экспертов. Короче говоря, рынок помогает находить экспертов, советы которых чаще приводят к успеху. На свободном рынке процветают хороший врач и толковый юрист, а слабые специалисты влачат жалкое существование. Но когда вмешивается государство, преимущество получают его эксперты. Рынок лишается возможности дать истинную оценку качества их советов. Их квалификация проявилась лишь в том, что они сумели заручиться поддержкой государственного механизма принуждения.

Итак, частный эксперт процветает в соответствии со своими способностями помогать клиентам, а процветание государственного эксперта определяется его умением попасть в фавор к политически влиятельным лицам. Более того, возникает вопрос: а зачем вообще государственному эксперту заботиться об интересах своих клиентов? Официальное положение не может дать ему особых знаний. Он не может быть лучше, чем частные эксперты, а вообще говоря, в силу природы вещей он почти всегда менее способен и более склонен полагаться на голое принуждение. Если частный эксперт материально заинтересован в том, чтобы заботиться о благе своих клиентов или пациентов, у государственного специалиста такого интереса нет. Он в любом случае не останется без жалованья. Ему совсем не нужно тревожиться о действительных интересах своих подопечных.

Любопытно, что люди склонны воспринимать государство как организацию почти божественную, бескорыстную, как Санта-Клаус. Но политики и государственные чиновники подбираются не по способностям и не по дару бескорыстной любви; государство предназначено для принуждения и демагогического привлечения избирателей. Если люди во многих случаях и не знают своих истинных интересов, у них есть возможность обратиться за руководством к частным экспертам. Глупо утверждать, что безличный государственный аппарат, умеющий лишь применять силу, способен в большей степени служить их интересам.

Наконец, сторонники государственного вмешательства впадают в роковое противоречие: они исходят из того, что люди не в состоянии управлять собственными делами или нанимать экспертов для получения консультаций. Но одновременно они предполагают, что эти самые люди в состоянии верно выбрать этих самых экспертов в день выборов. Мы же, напротив, убедились, что хотя большинство людей и в состоянии разумно управлять своими личными делами, но они не в силах разобраться в сложных праксиологических и философских построениях, необходимых для верного выбора политических руководителей или партий. И при этом этатисты упорно настаивают на том, что массы людей должны быть компетентны в сфере открытой политической демагогии![247]^,[248]

 

6.3. Проблема аморального выбора

 

Некоторые авторы достаточно проницательны, чтобы понимать, что рыночная экономика — это просто итог индивидуальных оценок, и что если нам не по душе результаты, дело не в экономической системе, а в мнениях и суждениях людей. Но это не мешает им оправдывать государственное вмешательство для устранения последствий аморальности личных решений. Они говорят, что, если люди настолько испорчены, что предпочитают водку молоку, или интересуются косметикой, а не образованием, то государство должно вмешаться и навести порядок. Здесь можно только повторить аргумент, уже сформулированный в связи с проблемой понимания личного интереса: есть неразрешимое противоречие в утверждении позиции, согласно которой нельзя доверять людям принятие повседневных житейских решений, но при этом им можно предоставлять выбор руководителей государства, отличающихся более высокой нравственностью и разумностью.

Мизес совершенно справедливо отмечает, что стоит только одобрить право государства управлять индивидуальным потреблением в какой-либо одной области, и придется, следуя логике, принять тоталитарный контроль над всеми индивидуальными решениями, каким бы набором ценностных принципов ни руководствовался диктатор. Так, если члены правящей группы любят Баха и не признают Моцарта, потому что считают его музыку безнравственной, они могут запретить исполнение музыки Моцарта ровно с тем же правом, с каким запрещают употребление наркотиков или спиртных напитков[249]. Однако многих этатистов это рассуждение не остановит в их природном рвении.

Мы полагаем, что утилитаристская позиция, согласно которой государственный диктат неприемлем в силу того, что не существует рациональной этики, а значит, ни один человек не имеет права навязывать кому-либо свои произвольные суждения, неадекватна. Прежде всего, эта логика неубедительна для тех, кто верит в возможность рациональной этики, кто убежден, что наука может быть основой для объективно истинных моральных суждений. И даже более того, эта позиция сама содержит неявное моральное предположение, что А не имеет права навязывать свои произвольные оценки В. Но если цели всегда произвольны, разве цель «не навязывать собственных вкусов» не является столь же произвольной? Ведь можно себе представить, что по шкале ценностей А самая важная из прихотей — навязывать В все остальные свои ценности? В этом случае утилитарист не сможет возразить и должен отказаться от дальнейшей защиты индивидуальной свободы на том основании, что, мол, «о вкусах не спорят». В сущности, утилитаристы бессильны перед человеком, который желает силой навязывать другим собственные ценности и при этом не прекращает своих усилий даже после того, как ему укажут на вредные экономические последствия этого[250].

Можно совсем иначе доказать логическую несостоятельность потенциального диктатора, не выходя при этом за рамки предписываемой праксиологией ценностной нейтральности. В чем такой диктатор винит свободных людей? В том, что они всячески испорчены, аморальны. Следовательно, цель диктатора — способствовать исправлению нравов и противодействовать аморальности. Предположим, что возможна система объективной морали. Тогда остается только ответить на следующий вопрос: можно ли силой исправить нравы? Представим, что мы пришли к доказанному выводу, что действия А, В и С аморальны, а действия Х, Y и Z, напротив, моральны. Также предположим, что некий м-р Джонс выказывает огорчительную склонность к поступкам А, В и С и постоянно их повторяет. Мы стремимся изменить м-ра Джонса, чтобы он перестал быть человеком безнравственным и стал добродетельным. Как этого добиться? Этатист ответит: заставить. Нужно под страхом смерти запретить г-ну Джонсу совершать поступки А, В и С. Тогда он станет наконец человеком нравственным. Но так ли на деле? Разве морален поступок Х, если г-н Джонс силой лишен возможности выбрать поступок А? Что нравственного в трезвости Смита, когда он сидит в тюрьме и только поэтому не может напиваться в барах?

В любой концепции нравственности нет ни малейшего смысла, если человек не волен выбирать как нравственное, так и безнравственное поведение. Если нет выбора, если человек силой принужден к нравственному поведению, тогда он просто лишен возможности быть нравственным. Ему не разрешено взвесить альтернативы, прийти к собственным выводам и принять собственное решение. Если он лишен свободы выбора, то через него действует воля диктатора, а не его собственная. (Он, разумеется, может выбрать расстрел, но это не очень совместимо с разумной концепцией свободы выбора. Ведь тогда у него есть всего одна возможность принять свободное решение — быть казненным или во всем подчиниться воле диктатора.)

Диктат в сфере потребления может привести не к прогрессу нравственности, а лишь к ее атрофии. Просвещенные люди только одним способом могут помочь непросвещенным в исправлении нравов — методом разумного убеждения. Если с помощью разумных аргументов А удается убедить В, что его собственные моральные ценности верны, а ценности В ложны, тогда В изменится, и это будет актом свободного нравственного выбора. Совсем не важно, что такой метод работает очень медленно. Важно то, что нравственность может совершенствоваться только под действием мирного убеждения, а применение силы способно лишь разрушать и портить нравственное сознание человека.

Можно указать и на другие факты, подкрепляющие наши аргументы, скажем, на то, что крайне трудно навязать что-либо тем, кто этому противится. Если удерживать человека от дурного поведения с помощью штыков, он сделает все возможное, чтобы обойти препятствия, и даже, не исключено, подкупит того, который со штыком. Поскольку мы пишем трактат не по этике, то не упоминали до сих пор, что с точки зрения либертарианской теории этики, насилие само по себе есть высшая форма безнравственности.

Итак, мы показали, что никакому потенциальному диктатору не дано достичь улучшения нравов и что применение в этом деле силы может дать только обратные результаты. Разумеется, вполне возможно, что диктаторы лукавят, формулируя свои цели; не исключено, что они просто стремятся завладеть властью и помешать другим быть счастливыми. В таком случае праксиология должна будет умолкнуть, хотя этика, пожалуй, могла бы сказать немало[251].

 

6.4. О моральности человека

 

Часто утверждают, что сторонники свободного рынка исходят из сомнительного предположения, согласно которому все люди ангелы. Очевидно, что в обществе, состоящем из одних ангелов, такая система будет «работать», но только не в нашем грешном мире. Проблема с этим критическим замечанием в том, что ни один либертарианец — за исключением, может быть, каких-нибудь толстовцев — никогда не считал людей ангелами. Сторонники свободного рынка никогда и не думали добиваться совершенства человеческой природы, хотя, конечно, не стали бы возражать, если бы такое произошло. Мы видели, что либертарианцы предусматривают необходимость защиты от агрессоров, только предпочитают, чтобы это делали частные организации, а не государство. Но они никогда не предполагали, что в свободном обществе преступность исчезнет как по волшебству.

Государственники готовы признать, что, если бы люди были «хорошими», никакое государство не понадобилось бы. Государственный контроль нужен предположительно потому, что некоторые люди «испорчены». А что, если бы все люди были «испорчены»? Как отмечает Ф. А. Харпер: «Если политическое правление основано на предположении об испорченности людей, то такое правление приведет к тому, что жизнь каждого члена общества будет подчинена воле политического центра... Воля одного будет господствовать над всеми. Возникает вопрос: кто же является этим диктатором? Поскольку предполагается, что все люди испорчены, он тоже будет испорченным человеком., вне зависимости от того способа, которым он пришел к власти. Логическим следствием этого будет политическое господство абсолютного зла. Результаты такого господства не могут быть лучше, чем в случае, когда общество вообще не знакомо с самой идеей политического господства»[252].

Возможно, этот аргумент неуместен потому, что, как известно каждому, человек — сложное существо, равно способное к добру и злу? Но тогда возникает вопрос: при каком соотношении между добром и злом необходим диктат государства? Любой либертарианец заявит, что раз в человеке смешаны добро и зло, то тем более он прав. Потому что, если мы представляем собой такую смесь, то наилучшим общественным устройством будет такое, в котором зло наказывается, а добро поощряется. Либертарианец убежден, что существование государственного аппарата создает удобный канал для проявления зла, так как правители государства, в отличие от всех остальных, уполномочены практиковать принуждение. Когда то, что в частной жизни считается «преступлением», совершается от имени государства, это называют «проявлением власти демократического государства». Подлинно свободный рынок ликвидирует все способы господства человека над человеком.

 

6.5. Невозможность равенства

 

Пожалуй, чаще всего рыночную экономику критикуют за то, что она не приводит к равенству. В защиту равенства выдвигаются разнообразные «экономические» аргументы, такие, как принцип минимума общественных жертв или уменьшающейся предельной полезности денег[253]. Но в последние годы экономисты поняли, что экономическая теория не дает оснований для оправданий эгалитаризма, и, следовательно, равенство нуждается в этическом обосновании.

Экономическая теория, или праксиология, не позволяет обосновать законность этических идеалов, но все-таки даже этические цели должны формулироваться осмысленно. Это значит, что они должны пройти испытание праксиологией на внутреннюю согласованность и концептуальную реализуемость. Концепция «равенства» не проходила такой проверки.

Нужно признать, что иногда критике удавалось остановить наступление эгалитаристов. Осознав неизбежные последствия своей политики, они порой отказывались от нее, хотя чаще только замедляли выполнение своей программы. Например, принудительное равенство заметным образом подрывает стимулы, разрушает адаптационные процессы рыночной экономики, разрушает эффективность механизма удовлетворения желаний потребителей, замедляет процессы образования капитала и даже ведет к проеданию капитала, т.е. порождает все эффекты, отвечающие за резкое падение общего уровня жизни. Более того, бескастовым может быть только свободное общество, и только свобода обеспечивает мобильность капитала в соответствии с продуктивностью. Этатизм, с другой стороны, создает тенденцию к консервации сложившегося (непродуктивного) неравенства.

Это веские аргументы, но никоим образом не решающие. Некоторые люди не оставляют усилий по достижению равенства; многие учитывают отрицательные последствия равенства и делаются более умеренными, т.е. готовыми принять некоторое сокращение уровня жизни ради достижения большего равенства.

При любых обсуждениях проблемы неравенства считается самоочевидным, что равенство — очень привлекательная и достойная цель. Но в этом нет никакой очевидности. Оправданность равенства как цели требует серьезного критического анализа. Доктрины праксиологии выводятся из трех универсальных аксиом: главной (человеческие действия целесообразны) и двух постулатов второго плана — аксиомы разнообразия человеческих умений и природных ресурсов и аксиомы отрицательной полезности труда. Хотя можно построить экономическую теорию и без двух аксиом второго плана (без главной — невозможно), здесь они указаны, чтобы проще вывести законы, непосредственно применимые к реальности[254]. Будем рады послушать каждого, желающего изложить теорию, приложимую к миру, заселенному взаимозаменяемыми людьми.

Итак, разнообразие — это базовый постулат нашего знания о людях. Но если человечество разнообразно и индивидуализировано, каким образом равенство может быть предложено в качестве идеала? Ученые ежегодно собирают конференции по проблемам равенства и призывают к большему равенству, и никто не пытается оспорить базовый принцип. Каким образом природа человека может служить основанием идеала равенства? Если каждый человек уникален, как иначе можно сделать его «равным» другим, кроме как разрушить большую часть его человеческих особенностей и свести в итоге человеческое общество к бессмысленному единообразию муравейника? Поборник равенства, самодовольно оповещающий экономиста о своей конечной этической цели, обязан сам доказать обоснованность своей программы. Он должен показать, каким образом можно сделать равенство совместимым с природой человечества, и должен доказать осуществимость мира, в котором все равны.

Но положение поборника равенства еще кошмарнее, потому что можно доказать, что уже равенство доходов является недостижимой целью. Доход никогда и никак не может быть сделан равным. Доход, разумеется, нужно учитывать не в денежном, а в реальном выражении, в противном случае ни о каком действительном равенстве и речи быть не может. А равенство реальных доходов недостижимо. Каким образом жители Нью-Йорка и Индии могли бы одинаково наслаждаться линией горизонта? Каким образом житель Нью-Йорка может, подобно индусам, наслаждаться купанием в Ганге? Каждый человек живет в своем собственном пространстве, и реальный доход каждого непременно отличается по составу, качеству и разнообразию благ. У нас нет возможности соединить разнотипные блага, чтобы измерить некий «уровень» дохода, так что само стремление к этому ускользающему от измерения показателю совершенно бессмысленно. Следует признать тот факт, что равенство недостижимо, поскольку для человека эта цель концептуально нереализуема — мы все разные и каждый живет в собственном пространстве. Но если равенство является целью абсурдной (а в силу этого иррациональной), то и любая попытка приблизиться к равенству также абсурдна. Если цель бессмысленна, то и попытка ее достичь бессмысленна.

Многие полагают, что, хотя идеал равенства доходов абсурден, его можно заменить идеалом равенства возможностей. Но эта концепция столь же бессмысленна. Каким образом можно «уравнять» возможности жителей Индии и Нью-Йорка проплыть вокруг Манхэттена или переплыть Ганг? Каждый занимает свое место в этом мире, и это не допускает никакого выравнивания «возможностей».

Когда Блюм и Калвен заявляют, что справедливость означает равенство возможностей и что равенство требует, чтобы «участники соревнования начинали с одной отметки», так чтобы «игра» шла «по-честному», они совершают распространенную ошибку[255]. Человеческая жизнь — это не забег на стадионе и не игра, в которой все начинают с общей черты. Это попытка каждого человека быть как можно более счастливым. И не может быть такой ситуации, чтобы все начинали с равной позиции — мир не создается заново, он велик и бесконечно разнообразен. Уже тот факт, что каждый имеет собственных родителей, которые где-то живут и т.п., гарантирует, что уже с момента рождения возможности человека не могут быть такими же, как у его соседа. Стремление к равенству возможностей потребовало бы и разрушения семьи, потому что разные родительские пары обладают неравными способностями, а значит, для начала следовало бы передавать всех детей на общественное воспитание. Государству пришлось бы национализировать всех детей и выращивать их в казенных питомниках в условиях «равенства». Но и здесь не было бы полного равенства, потому что все государственные чиновники различаются по своим способностям и личным особенностям.

В силу этого нельзя допустить, чтобы поборник равенства ограничился провозглашением своей абсолютной этической цели и на этом закончил дискуссию. Прежде нужно ознакомить его со всеми социальными и экономическими последствиями эгалитаризма, и пусть он покажет, что они не противоречат базовым особенностям человеческой природы. Пусть он опровергнет утверждение, что человек не создан для отбывания жизненного срока в муравейнике. Наконец, он должен признать, что цели равенства доходов и равенства возможностей концептуально нереализуемы, а потому абсурдны. Любая попытка достижения этих целей также ipso facto[256] абсурдна.

Социальная философия эгалитаризма в буквальном смысле слова лишена смысла. Она содержит только одну осмысленно сформулированную цель — «равенство свобод», предложенную Гербертом Спенсером в его знаменитом законе равной свободы: «Каждый волен делать что угодно, если он при этом не ограничивает свободу других людей»[257]. Эта цель не направлена на полное уравнение положения людей — задачу абсолютно нерешаемую. Речь идет только о защите свободы, т.е. неприменении насилия по отношению к личности и собственности каждого человека[258].

Но даже эта формула равенства имеет множество недо­статков и должна быть отброшенна. Во-первых, она открывает двери для неоднозначности и эгалитаризма. Во-вторых, термин «равенство» предполагает возможность точного объективного измерения, как в выражении о «равной длине». Когда мы изучаем человеческую деятельность, мы не можем ничего измерить точно, а потому и такого «равенства» у нас быть не может. Намного лучше говорить «каждый человек должен иметь Х», чем использовать выражение «все люди должны быть равны в Х». Если кто-либо задумает убедить каждого купить автомобиль, он сформулирует свою цель так: «Каждый должен купить автомобиль» — и вряд ли воспользуется формулой: «Все люди должны быть равны в покупке автомобилей». Используя термин «равенство», мы делаем фразу не только неоднозначной, но и крайне неуклюжей.

И наконец, по вескому замечанию Клары Диксон Дэвидсон, сформулированный Спенсером закон равной свободы избыточен. Если каждый волен делать, что угодно, то отсюда уже следует, что ничья свобода не была ущемлена. Вторая часть его формулы после запятой, начиная со слова «если», избыточна и не нужна[259]. С того времени, как Спенсер предложил свой закон, его противники использовали уточняющую часть формулы, чтобы торпедировать философию либертарианства. Но при этом их удары поражали лишь второстепенные цели, а сущность этого закона им так и не удалось зацепить. В «законе равной свободы» понятие «равенства» не является необходимым и определяющим, поскольку легко замещается квантификатором «каждый». «Закон равной свободы» можно было бы переименовать в «Закон полной [total] свободы».

 

6.6. Проблема безопасности

 

Одна из самых распространенных претензий к свободному рынку заключается в том, что он не гарантирует «безопасности». При этом говорят, что благо свободы нужно уравновесить наличием гарантий, которые, разумеется, должны быть предоставлены государством.

Отметим для начала, что весь этот мир полон неопределенности. Мы никогда не сможем точно предсказывать будущий ход событий. Иными словами, каждое действие сопряжено с риском. Этот риск неустраним. Человек, имеющий наличные деньги, рискует, что они потеряют часть покупательной способности; тот, кто вложит их куда-либо, рискует потерять все. И т.д.

При этом свободный рынок предоставляет способы уменьшения риска. В свободном обществе у человека есть три способа уменьшить неопределенность будущего:

1) С помощью сбережений. Сбережения в виде наличных или инвестиций в производство сохраняют деньги для будущих нужд. Инвестируя, мы заботимся о приращении нашей собственности. Сбережения в форме наличных гарантируют, что деньги всегда под рукой.

2) С помощью предпринимательства. Предприниматель, т.е. капиталист-предприниматель, принимает на себя большую часть рыночных рисков и тем самым в значительной степени освобождает от риска своих работников. Вообразите, что рабочие не смогут получить свои деньги до момента полной реализации продукции конечным потребителям! Невыносимость ожидания зарплаты, попытки предвидеть будущий потребительский спрос — все это было бы почти непереносимым, особенно для рабочих, занятых на самых ранних стадиях изготовления продукции. Трудно даже представить, как кто-либо смог бы приступить к длительному производственному циклу, если бы он мог рассчитывать на получение дохода только после реализации конечной продукции. Но рабочим деньги, причем сразу, выплачивает капиталист-предприниматель, берущий на себя бремя ожидания и предвидения будущих запросов потребителей. При этом предприниматель рискует потерей всего капитала. Другой метод используется на фьючерсных рынках, где хеджирование, или страхование сделок, позволяет продавцам и покупателям товаров сдвигать риск будущего изменения цен на специализированных посредников.

3) С помощью страхования. Страхование — это базовый метод смягчения рыночных рисков. Предприниматель принимает на себя бремя неопределенности, страхователь берет на себя актуарные риски, характеризующие вероятностный результат событий, подчиняющихся закону больших чисел.

Государство не в силах предоставить абсолютную без­опасность. Рабы могли верить, что хозяин всегда о них позаботится. Но хозяин всего лишь принимал на себя риск, и в случае снижения его дохода, он не мог обеспечить своим рабам безопасность.

4) В свободном обществе есть еще один способ обеспечения безопасности — добровольная благотворительность. Ее источником, естественно, является производство.

Утверждалось, что в деле предоставления безопасности государство имеет преимущество перед рынком, поскольку способно гарантировать каждому минимальный доход. Но государство не имеет таких возможностей. Государство ничего не производит. Оно может только конфисковывать произведенное другими. В силу этого государство не в состоянии что-либо гарантировать. Если продукция, необходимая для обеспечения минимального дохода каждому, не будет произведена, государству придется объявить о своей неплатежеспособности (дефолте). Государство, конечно, может напечатать сколько угодно денег, но оно не способно производить средства потребления. Более того, государство не может обеспечить всем равную степень безопасности. Оно может гарантировать кое-что одним, но только за счет других. Если для безопасности А нужно ограбить В, последний оказывается в итоге в худшем положении, чем до вмешательства государства. Таким образом, даже если нет резкого падения производства, государство не может обеспечить равную безопасность каждому: только одним за счет других.

Но, может быть, у государства — системы организованного принуждения — есть хоть какой-то иной способ обеспечивать безопасность? Есть, но только не в абсолютном смысле. Может обеспечиваться определенный аспект безопасности, и только этот аспект может быть гарантирован для каждого члена общества. Это защита от агрессии. На самом деле, однако, это по силам только добровольным структурам, создаваемым свободным рынком, поскольку лишь негосударственные защитные агентства сами не склонны к агрессии. Когда личность и собственность каждого защищены от нападения, в громадной степени повышаются возможности для производства и досуга. Любая попытка государства обеспечить людей такого рода защитными услугами является анахронизмом, потому что именно государство постоянно занимается нарушением свободы и безопасности своих граждан.

Получается, что каждому члену общества доступен тот тип безопасности, который не только совместим, но и является следствием совершенной свободы. Свобода и защищенность от агрессии — это две стороны одной медали.

Могут возразить, что многие, даже зная, что рабство или подчиненное положение не дают абсолютной безопасности, все-таки предпочитают полагаться на хозяев. У либертарианца здесь только один ответ: если они добровольно делают такой выбор, зачем тянуть за собой других, которые вовсе не склонны жить за спиной хозяина?

&nb

⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: