Тезисы против индульгенций 2 глава

В тезисах 41—51 Лютер касается церковного повода последней кампании по продаже отпущений — сбора средств на строительство храма св. Петра. Пожертвования на это строительство, заявляет он, не лучше и не хуже любого другого чистосердечного дела. Но кто экономит на подаянии бедным, чтобы купить индульгенцию, тот не только не заслуживает благосклонности бога, но и навлекает на себя его гнев. «50. Должно учить христиан: если бы папа знал о вымогательских приемах этих продавцов, он охотнее увидел бы собор св. Петра в руинах, чем согласился бы строить свой храм на содранных шкурах и на костях. 51. Должно учить христиан: папа готов, если потребуется (и таков его долг), продать собор св. Петра, чтобы раздать свои деньги большей части тех, из чьих карманов черпали продавцы индульгенций».

Лютер не хочет верить, что индульгенции под строительство собора св. Петра распространялись по распоряжению главы церкви. Его заявление одновременно и верноподданническое (Лютер показывает, что у него чрезвычайно высокое мнение о папе), и вызывающее. Последнее акцентируется тезисом 86, заканчивающимся таким вопросом: «Почему папа, который сегодня богаче Креза, не построит на свои деньги храм св. Петра, а строит его на деньги бедных верующих?»

В тезисах 53—63 реформатор разъясняет, что существование такого небесного «сокровища заслуг», которое может обмениваться на земные сокровища, было бы к выгоде богатых и невыгоде бедных.

В тезисе 58 декларируется, что, если и существует сокровище заслуг, накопленных Христом и святыми, то оно — так же, как крест, смерть и ад, — достается грешнику не по милости папы (запомним это!).

Губительно, когда уверенность в спасительной силе отпущений замещает веру в спасительность креста, о которой свидетельствует Евангелие. Это место (тезисы 53—55) выражает основную позицию ранней лютеров-{99}ской теологии и предвещает центральное догматическое утверждение лютеранской церкви об оправдании «одной только верой».

В тезисах 69—80 Лютер говорит, что знание свойств бога и средств его умилостивления, которое с таким самодовольством преподносят торговцы индульгенциями, есть пагубное для веры «мечтательство» (в языке позднего средневековья это слово использовалось для обозначения того, что позже стало именоваться иллюзией).

Фактически исчерпав свою тему, Лютер в торжественном заключении (тезисы 92—95) кратко излагает уже знакомую нам главную идею ранних виттенбергских «Чтений». Истинный христианин томится желанием последовать за страстотерпцем Христом. Он не рассчитывает на гарантии, предоставляемые разрешительной грамотой. В чистосердечном раскаянии и претерпевании горестей мира видит он путь к спасению.

Тезисы — сдержанный, суровый и горький документ; их дух и стиль порою куда более мрачен, чем дух и стиль опровергаемой ими Бранденбургской инструкции.

Как же случилось, что в эпоху, которая только предреволюционным десятилетиям во Франции уступала по обилию памфлетов, дерзких воззваний, пародий и обличительных листков, роль возбудителя массового протеста выпала на долю именно этого документа?

Лютер был не первым, кто выступал с критикой «священной торговли». В 1412 году Ян Гус ополчился на индульгенции, средства от которых должны были пойти на организацию крестового похода против короля обеих Сицилий Владислава. Во второй половине XV века протесты против продажи индульгенций раздались в Германии. Они исходили от базельского профессора Иоганна Рурхата и Весселя Гансфорта из Гронинга. Резкие нападки на беспардонность «священной торговли» содержались в памфлетах Ульриха фон Гуттена и, как было уже упомянуто, в «Письмах темных людей».

Предреформационная критика индульгенций, подчас очень острая, сосредоточена на самом феномене торга. Корень зла видят в денежной форме откупов — в том, что коммерция, выйдя за свои законные мирские рамки, вторглась в сферу отношений между человеком и богом. В этом сходятся Гус, Рурхат и Гуттен, но это шокирует не только их. Против цинизма «священной торговли» выступают некоторые из атакуемых Гуттеном {100} кёльнских доминиканцев; даже участники Констанцского собора, отправившего на костер Яна Гуса, согласны с тем, что обмен «небесных сокровищ» на звонкую монету глубоко отвратителен.

Выявление торгашеско-меркантильной подоплеки индульгенций делало честь предреформационным публицистам и критикам. Вместе с тем они как бы ослеплены и сбиты с толку самой неприглядностью «священной торговли». Деньги кажутся им сатанинской силой, рождающейся в миру, а затем подчиняющей себе «божий град». Предреформационные обличения индульгенций проникнуты поэтому тоской по ушедшим в прошлое церковным порядкам и желанием восстановить традиционные сатисфакции и епитимьи. В одних случаях (кёльнские теологи) превозносятся прежние строгие посты и паломничества; в других (Эразм и Рейхлин) — покаянные «дела милосердия». Критики индульгенций еще не улавливают того, что продажа отпущений представляет собой особую — высшую и вместе с тем кризисную — разновидность феодальной эксплуатации мирянина, базирующейся на идее искупительных жертв. Они не видят, что вынесенная на рынок разрешительная грамота — это всего лишь замещение сатисфакций и епитимий, которые, в свою очередь, мыслятся как замещение небесных очистительных наказаний.

Исключительная проницательность Лютера состояла в том, что он разглядел это историческое строение «священного товара». Тема купли-продажи послужила ему лишь поводом для постановки вопроса о природе церковных наказаний вообще — о правомерности средств, с помощью которых папство издавна стяжало свое богатство и мирское могущество. В церкви, продающей индульгенции, Лютер увидел не просто торгаша, но торгующего феодала, вконец исхитрившегося средневекового деспота, который строит храм «на содранной шкуре и на костях».

Непримиримое отношение ко всем разновидностям церковного обогащения подготовлялось его ранней «теологией креста». Уже в 1513—1516 годах Лютер, как мы помним, пришел к мысли, что терпение, а не жертвование определяет достоинство христианина. Из этого следовало, что верующий должен принять любые ниспосланные ему испытания. Но раз так, то и заслуженных мук чистилища, как бы тяжелы они ни были, ему негоже бежать. {101}

В 1517 году Лютер еще далек от того, чтобы объявить самую идею чистилища «папистской выдумкой», изобретенной ради власти над земными наказаниями. Однако реформатор прибегает к не менее решительному моральному аргументу: бояться чистилища и откупаться от очистительных мук неблагочестиво. Чистилище существует, но христианин должен жить так, как если бы его не было, и не допускать никаких отработок небесного наказания на земной церковной ниве.

Лютер ставил под сомнение не просто продажу индульгенций, но отпущения, сатисфакции и епитимьи, вместе взятые. Тезисы звучали как манифест человеческого самоуничижения и вместе с тем содержали в себе дерзкую мысль о неправомерности всех наказаний и поборов, которые церковь налагала и продолжает налагать на христиан от лица оскорбленного бога.

Читатели Тезисов прекрасно расслышали эту мысль. В уме верующего простолюдина, логическая смелость которого значительно превосходила логическую смелость богослова и монаха, возникала цепь решительных антиклерикальных умозаключений.

Если до бога доходит только раскаяние грешников, если он вовсе не требует от человека никаких искуплений и жертв, значит, все, что церковь взыскала с мирян в течение веков, присвоено ею не по божественному праву. Бесчестно приобретены не только деньги, вырученные в последние десятилетия от продажи разрешительных грамот, но и древнейшие имущества церкви: ее земли и ее крепостные. Ведь само папство издавна утверждало, что они образовались за счет искупительных даров и жертвоприношений. Отсюда уже нетрудно было перейти к идее секуляризации церковных имуществ и к отвержению церковно-феодального гнета.

Сам Лютер еще совершенно не был готов не только к отысканию, но и к восприятию подобных выводов. Его пугали известия о реквизировании церковных богатств в Англии. Еще в 1519 году он надеялся, что, попав под всеобщее нравственное осуждение, церковь сама откажется от своих незаконных достояний.

Это нимало не поколебало, однако, основной, уже брошенной в мир лютеровской мысли: богатства церкви нажиты ею не по Писанию. Путь к разрушению экономического базиса клерикального господства был открыт. {102}

*

Знаменательно, что в спорах и обсуждениях, которые вызвали в Германии Тезисы Лютера, речь шла уже вовсе не о торговле отпущениями. Об этом явном злоупотреблении теперь как-то и говорить было неловко. Толковали об отношениях папы и бога, о бесстыдстве куриального обогащения, о власти церкви над миром и Рима над Германией.

Виттенбергский теолог оживил самые заветные чаяния, которые различные сословия связывали с церковной проблемой. «Каждое сословие, — писал советский историк А. Э. Штекли в книге «Томас Мюнцер», — находило в тезисах то, что стремилось найти. Светские власти Германии увидели в них подспорье своему заветному замыслу прибрать к рукам бескрайние церковные земли. Разорившиеся рыцари мечтали о восстановлении своего былого могущества — они добьются желаемого, когда император призовет их к походу на Рим. Бюргеры ненавидели поборы папистов и жаждали дешевой церкви». Но что самое удивительное, представители различных сословий, мечтая о разном, полагали одновременно, что стремятся к одному и тому же. Все сходились в нравственно-религиозном отвержении папского Рима; все были уверены в благочестивости своих особых притязаний. Ведь они подтверждались документом, совершенно свободным от какой-либо мирской корысти, — документом, который составил не очередной бойкий памфлетист, стоящий вне церкви, а священник, доктор теологии и член одного из самых строгих монашеских орденов.

Это настроение единства, взаимопонимания и всеми сознаваемой христианской правоты сообщало новую силу немецкой антипапской оппозиции. «Тезисы тюренгенского августинца, — замечал Ф. Энгельс, — оказали воспламеняющее действие, подобное удару молнии в бочку пороха. Многообразные, взаимно перекрещивающиеся стремления рыцарей и бюргеров, крестьян и плебеев, домогавшихся суверенитета князей и низшего духовенства, тайных мистических сект и литературной — ученой и бурлеско-сатирической — оппозиции нашли в этих тезисах общее на первых порах, всеобъемлющее выражение и объединились вокруг них с поразительной быстротой. Этот сложившийся за одну ночь союз всех оппозиционных элементов, как бы недолговечен он ни {103} был, сразу обнаружил всю огромную мощь движения и тем еще больше ускорил его развитие» 1.

Между тем в самом Виттенберге поначалу было тихо. Университетское начальство отказало Лютеру в диспуте. Улеглись и вспыхнувшие было студенческие дебаты о Тезисах. Их общественное воздействие началось не с плаката, вывешенного на дверях виттенбергской Замковой церкви, а с писем, которые доктор Мартинус отослал в другие города Германии.

Эрфуртские корреспонденты заинтересовались Тезисами и, не дожидаясь разрешения Лютера, стали их распечатывать и распространять. В декабре Тезисы появились в Нюрнберге в немецком переводе, а в Базеле — в виде книжицы. К началу 1518 года они были уже известны по всей Германии. То там, то здесь их вывешивали для всеобщего обозрения. Разговоры о Лютере шли в княжеских замках и бюргерских домах, на рынках и в шинках. В поддержку виттенбергского теолога выступил епископ мерсбургский и старый францисканец Флек, известный своими независимыми суждениями. Великий нюрнбергский художник Альбрехт Дюрер в знак восхищения Лютером прислал ему несколько своих гравюр.

Как чувствовал себя доктор Мартинус? Он был совсем не рад этому обрушившемуся на него всегерманскому признанию. Он ведь искал всего лишь спора с учеными коллегами и, несмотря на категоричность, с какой формулировались Тезисы, вовсе не считал их выражением окончательной истины. Он готов был к диспуту, но не к роли народного глашатая. «Я, право же, — вспоминал реформатор впоследствии, — сам еще хорошенько не знал, что такое отпущения, и песня казалась слишком высока для моего голоса». В письме Христиану Шейрлю от 5 марта 1518 года Лютер подчеркивал: «У меня не было желания... довести Тезисы до народа, но лишь до немногих».

Тревога Лютера объяснялась еще и тем, что в описываемый момент Штаупитц находился в Нидерландах, а он, Лютер, выполнял обязанности викария виттенбергского августинского конвента. Ответственность за антипапистское одушевление, которое пробудили Тезисы, ложилась тем самым не только на их автора, но и на временно возглавляемую им виттенбергскую монаше-{104}скую общину. Монахи были обеспокоены и просили оградить их от незаслуженных подозрений.

В начале 1518 года Лютер подготовил и опубликовал два сочинения. Одно, «Разъяснение к диспуту об отпущениях», было написано на латыни и адресовалось ученой богословской аудитории. Другое, «Разговор об отпущениях и милости», предназначалось для мирян. Это была первая работа Лютера, написанная по-немецки.

Оба сочинения имели оправдательный смысл, но показательно, что оправдание Лютеру совершенно не удалось. Автор Тезисов в духе католической лояльности разъяснял одни из порожденных ими вопросов, но тут же возбуждал другие, еще более опасные.

«Папской власти, — смиренно заявлял он, — надо во всем почтительно следовать». Однако в качестве доказательства этого положения приводилось не то место из Писания, где говорится о превосходстве Петра над другими апостолами (как это в подобных случаях было принято), а общая формула повиновения, содержащаяся в «Послании Павла к Римлянам» (13,1): «Всякая душа да будет покорна высшим властям».

Это было не случайно. Лютер теперь последовательно приравнивал церковную власть к светской и утверждал, что первой следует повиноваться не более, чем второй, то есть внешне (легально), но не внутренне (морально). Он прямо заявлял, что папа не вправе распоряжаться совестью верующего. Выходило, что над мирянином как бы поставлено два мирских государя: один в тиаре, другой в короне, — причем оба несут чисто полицейские обязанности. С неизбежностью возникал вопрос: к чему это странное двоевластие? не правильнее ли считать, что все функции внешнего надзора и наказания должны находиться в руках одного, а именно светского правителя?

Далеко отходя от прямой темы Тезисов, Лютер (здесь, видимо, прорвались его новые личные опасения) рассуждал о том, что еретиков не следует исправлять огнем. Сожжения, может быть, и удобны в полицейском смысле, но противоречат «воле Святого духа», ибо апостол Павел определенно говорит: «Надо допускать секты», а в Евангелии значится: «Пусть сорная трава растет до жатвы».

Лютер не устает повторять, что, составляя Тезисы, он вовсе не хотел настраивать мирян против «святой рим-{105}ской церкви». Однако темы, которые на деле провоцировали антипапистские настроения, не только не смягчаются, но и заостряются в его новых публикациях.

Он, например, впервые категорически утверждает, что никакого «небесного сокровища заслуг», накопленного святыми, просто нет и не может быть. Ни одному праведнику не дано в совершенстве исполнить все божественные заповеди, а тем более «перевыполнить» содержащиеся в них требования. Избыток праведности посилен только для Христа. Но об этом избытке может судить один бог-отец. Ему и дано им распоряжаться, а никак не церкви. Отрицая существование спасительного «небесного капитала», Лютер, хотел он того или нет, квалифицировал все отпущения как шарлатанство, а разрешительные грамоты — как фальшивые церковные деньги.

В «Разговоре об отпущении и милости», обращаясь к немецкому мирянину, Лютер прямо формулировал свое главное антицерковное положение, которое в Тезисах лишь подразумевалось. Священное писание не требует от грешника ничего, кроме сердечного раскаяния и решимости нести свой крест. Если бог и предусмотрел наказания для провинившихся, то ни один человек, в том числе и папа, не имеет права наследовать их. Лютер пояснял, что не призывает мирянина отказаться от исполнения различных служб, налагаемых на него священниками: их нужно терпеть так же, как покорный подданный терпит несправедливости от светского начальства. Но сама эта оговорка выставляла папство в ужасном свете!

Несостоявшийся бюргер превратился в яркого и страстного религиозного бюргерского идеолога.

Лютер хочет быть смирным, лояльным, по-церковному рассудительным — хочет и не может. Словно какая-то сила вселилась в него и заставляет все более решительно обращаться к народу. Лютер знает, куда ведет этот путь; ему достаточно хорошо известна судьба Гуса и Савонаролы. Но не идти по нему выше его сил.

Иоганн Тецель, прочтя Тезисы Лютера, заявил: «Я добьюсь, чтобы через три недели этот еретик взошел на костер и в урне проследовал к небу». {106}

VI

БОРЬБА С РИМОМ

(ОТ ТЕЗИСОВ К ЛЕЙПЦИГСКОМУ ДИСПУТУ)

З атевая спор об индульгенциях, Лютер искренне полагал, что не совершает никакого преступления против папской церкви. В 1517 году продажа отпущений еще не была канонизирована (церковно обязательное решение по этому вопросу папа Лев X издал лишь в ноябре 1518 года, то есть уже в разгар полемики с виттенбергским реформатором). «Священная торговля», которую вел Тецель, охранялась только куриальными инструкциями и достаточно шаткими схоластическими теориями. Их-то Лютер и сделал своей мишенью.

Церковное право издавна проводило различие между так называемыми «истинами веры» (по всей форме утвержденными постановлениями) и «учеными мнениями», отстаивавшимися сколь угодно авторитетными богословами или чиновниками курии. Истин веры никто не мог оспаривать: их оберегал костер. Что касается «ученых мнений», то тут позволялось дискутировать, но только — боже упаси! — не мирянам или низшему духовенству, а дипломированным теологам. Таково было, как тогда говорили, «право богословского доктората». Этим-то правом, лучше сказать — привилегией, предоставленной самым проверенным ученым кадрам церкви, Лютер и воспользовался в 1517 году. Не будь он профессором Виттенбергского университета и дистрикт-викарием августинского монашеского ордена, архиепископ Альбрехт, не раздумывая, передал бы его в руки бранденбургского инквизитора, которым, как мы знаем, был сам Тецель.

В обоих комментариях к Тезисам Лютер не устает подчеркивать, что в области схоластических «мнений» ученая дискуссия не только позволительна, но и желательна. Он убежден, что поступает правомерно и благо-{107}честиво, а потому, несмотря на все разбуженные им общественные страсти, не должен подвергнуться каким-либо гонениям.

Нетрудно увидеть, что критическая проницательность Лютера-теолога пока еще сочетается с поразительной наивностью в отношении церковной политики и судебной практики. Куда труднее понять, что в этой наивности и заключалась парадоксальная сила начинающего реформатора.

Папская церковь оказывалась в роли тупого насильника, преследующего виттенбергского теолога только за то, что он отважно выполняет свой долг перед нею. Это разжигало и в самом Лютере, и в сочувствующем ему немецком мирянине нравственное и правовое возмущение Римом.

Правда, и грубое церковное преследование началось не сразу: исходная политико-юридическая наивность реформатора столкнулась с еще более удивительной теологической и исторической близорукостью самой папской курии.

Первое известие о деле Тецеля — Лютера поступило в Рим в декабре 1517 года. В папскую канцелярию были доставлены Тезисы и так называемый «трактат», то есть объяснительная записка, подготовленная секретарями архиепископа Альбрехта. До папы эти бумаги, по-видимому, не дошли. С ними ознакомился родственник Льва X и его главный министр Джулио Медичи. Скрытого антидогматического заряда Тезисов он не разглядел, смысла разбуженных ими общественных настроений совершенно не понял. Сановнику показалось, что он имеет дело просто с очередной перебранкой доминиканских и августинских теологов. Он счел поэтому за лучшее предоставить «самонадеянного монаха Мартинуса» усмотрению его орденского начальства. 3 февраля 1518 года Джулио отписал в этом смысле промагистру августинцев Габриэлю делла Вольте, прозванному Венетусом. Что предпринял промагистр, в точности неизвестно. Есть предположение, что он через посредство Штаупитца сделал Лютеру строгое внушение.

Слепота курии объяснялась, конечно, не тем, что в ней засели глупые люди. Она проистекала оттого, что даже умные папские советники (а их было немало) страдали социально обусловленной узостью мышления.

В начале XVI века все внимание курии сосредоточивается на проблемах выживания папского феодального {108} государства: на стеснениях, которым оно подвергается со стороны крепнущих национальных государств, и на опасных ересях, прямо ополчающихся против авторитета и мирского могущества церкви. Мышление высокого папского чиновника приобретает все более ярко выраженный вульгарно-политический характер. Он хорошо разбирается в текущей конъюнктуре (в династической борьбе, придворных интригах, возможных происках еретических сект), но одновременно перестает понимать своеобразную логику самого религиозного сознания, значение тех малых смысловых перестроек в массовых убеждениях и верованиях, которые поначалу вообще не выражают себя политически, но, развившись, превращаются в мощные социальные силы.

Этот исторически обусловленный «куриальный кретинизм» имел два главных выражения.

В канцелярии Джулио Медичи царил дипломатически-политиканский образ мысли. Ее заполняли образованные, сравнительно молодые священники, оцененные за их умение налаживать чисто светские деловые связи. Силу церкви люди Джулио видели не в ее влиянии на умы, а в реальном объеме папской политической власти; хорошие отношения с мирскими государями они явно предпочитали правоверию их подданных. Некоторые из этих священников с интересом читали только что появившиеся сочинения Никколо Макиавелли, посвященные механике властвования, а в узком кругу позволяли себе опасное вольномыслие (злые языки говорили, что в канцелярии Джулио не стесняются само святое Евангелие именовать «сказкою про Иисуса»).

Другой — и, надо сказать, сугубой — формой «куриального кретинизма» был инквизиторско-цензорский склад ума. Он отличал представителей «черного» духовенства, группировавшихся вокруг верховного судьи курии кардинала Джироламо Гинуччи.

В конце средних веков папство создало себе, как метко выразился Ф. Энгельс, настоящую «жандармерию из монахов» 1. Главным ее корпусом оказался доминиканский орден. Доминиканцы издавна рассматривали себя как призванных хранителей чистоты католического учения и были привилегированными распорядителями инквизиции. Кроме того, с середины XV века они сдела-{109}лись теоретическими защитниками идеи «реставрации папского величия» и идеи папского примата. Отношение к этим идеям вскоре было превращено в оселок правоверия. Доминиканских духовных надзирателей все меньше интересовало, что именно утверждает тот или иной богослов, проповедник, народный пророк — каково полное философско-религиозное содержание провозглашаемого им ученая. Их занимало прежде всего отношение к принципу папского авторитета. Соответственно, достойным доминиканцы считали не такого правителя, который сам поддерживает добрые отношения с римским государством, а такого, который активно пресекает в своих владениях всякую еретическую дерзость.

В течение длительного времени куриальные дипломаты и куриальные фискалы жили в мире и хорошо дополняли друг друга. Однако в преддверии Реформации между этими верхушечными фракциями стали возникать трения и конфликты. Люди Джулио Медичи сетовали на то, что инквизиторское рвение доминиканцев оскорбляет окрепших светских государей и мешает церкви приспособиться к новым условиям политического существования. Окружение Гинуччи, напротив, намекало папе на опасное равнодушие его дипломатов к сохранению чистоты католической веры.

В 1517 году обе фракции проглядели начинающуюся немецкую реформацию. После того как движение развернулось, люди Медичи и люди Гинуччи начали каждый по-своему укладывать происходящее в сложившуюся систему церковно-политических оценок. Возникшие при этом разногласия сыграли немалую роль в развертывании лютеровского процесса.

В январе 1518 года состоялся капитул немецких доминиканцев во Франкфурте-на-Одере. Тецель уговорил своего соратника Конрада Коха (Вампину) выступить на нем со 106 тезисами, направленными против Лютера. Тема полемики была с самого начала подменена: Тецель — Вампина обсуждали не вопрос об отношении внутреннего раскаяния и внешних покаянных дел, даже не вопрос о продаже отпущений, а почти исключительно пятьдесят восьмой тезис Лютера, содержавший намек на то, что папа не является распорядителем «сокровища заслуг», накопленных Христом и святыми. Этим приемом, августинец подводился под стандартное цензурно-{110}инквизиторское обвинение: покушение на папское достоинство и авторитет. Ясно объявленная в преамбуле Тезисов претензия на чисто академическую полемику совершенно оставлялась в стороне: Тезисы трактовались как своего рода подпольный листок, пущенный по Германии. Тецель — Вампина открывали литературный «крестовый поход» против этого листка, дерзостное содержание которого исключало, по их мнению, всякую возможность ученого диспута. Доминиканский капитул поддержал их оценку. Более того, он привял решение послать в Рим донос (на языке церковной латыни — «денунциацию») о еретическом содержании Лютерова произведения. Это означало чрезвычайное заострение дела; предшествующая история церкви свидетельствовала о том, что денунциации доминиканского ордена никогда не оставлялись без внимания и, как правило, приводили к возбуждению инквизиционного процесса.

В те дни, когда папский гонец, разыскивал Габриэля Венетуса, чтобы вручить ему начальственное письмо, в котором Джулио Медичи говорил всего лишь об опасных заблуждениях виттенбергского августинца, посланник из Франкфурта-на-Одере уже вез в Рим решение капитула, где Лютер по инициативе снизу квалифицировался как подозреваемый еретик. Доминиканские представители в курии не дали доносу залежаться, и в марте 1518 года он попал в руки верховного судьи курии Джироламо Гинуччи. По делу Лютера было назначено так называемое «предрасследование».

Тезисы августинца, приложенные к франкфуртскому доносу, были направлены магистру священной палаты, главному советнику папы в делах веры, шестидесятивосьмилетнему доминиканцу Сильвестру Мазолини да Приериа. В течение трех дней он настрочил на них отзыв под названием «Диалог», совершенно не соответствовавшим его содержанию и тону.

Приериа шел по следу, разнюханному Тецелем и Вампиной. Не входя в разбор концепции Лютера, он ухватился за пресловутый пятьдесят восьмой тезис и изрек следующий приговор: всякий, кто, рассуждая об отпущениях или иной какой-либо материи, дерзает предполагать, что папа мог бы делать не то, что он делает, есть еретик.

В лице Приериа на арену лютеровского процесса выступило унылое доминиканское начетничество. Индивидуальное своеобразие «Диалога» исчерпывалось его {111} лакейской наглостью. Магистр священной палаты был стар, непридворен и давно уже опасался за свое высокое место. Составляя предследственные отзывы, он не упускал случая выразить в них свое глубокое верноподданничество — то последнее, за что его еще могли ценить. Отзыв на лютеровские Тезисы не был исключением: упрекая августинца в покушении на папский авторитет, Приериа не преминул доложить о собственном безмерном почтении к этому авторитету. «Законно назначенный папа, — усердствовал он, — не может быть отставлен и осужден целым миром, не говоря уже о соборе, даже если бы он стал творить явные злодеяния и повел стадо людское в услужение к сатане».

В начале 1518 года курия еще чувствовала себя до такой степени безнаказанной, что не побоялась отослать Лютеру полный текст «Диалога», не подчистив лакейских перегибов Приериа, смахивавших на опасные каламбуры придворных шутов. Сам Лютер в тот момент еще также не был готов к решительной отповеди. Однако весной 1520 года он вытащит «Диалог» на свет и опубликует его со своим предисловием, содержащим самые решительные из его антипапистских деклараций.

Получив отзыв Приериа, верховный судья Гинуччи изготовил на его основе так называемую «цитацию» (распоряжение). Из разряда «подозреваемых еретиков» Лютер переводился в еретики «объявленные». Ему предписывалось в течение 60 дней явиться в Рим для отчета в своих дерзких и самонадеянных действиях. Это было приглашение на костер или пожизненное заключение. 7 августа цитация была доставлена в Виттенберг и положила начало «форменному процессу о ереси».

Процессу этому суждено было затронуть лютеровского князя, курфюрста Фридриха, дюжину имперских чинов, двух германских кайзеров; довести до предела народное презрение к папскому Риму и стать важным фактором в развитии революционной ситуации в Германии.

Пока донос франкфуртского капитула превращался в распоряжение папского верховного судьи, Штаупитц и Лютер предпринимали отчаянные усилия, чтобы придать полемике об индульгенциях характер академического диспута. Лютер знал о действиях Тецеля, но сознательно воздерживался от каких-либо ответных мер, {112} рассчитанных на возбуждение общественного недовольства. В январе 1518 года торжествующий Тецель появился в Виттенберге и хотел поставить на обсуждение тезисы, отстаивавшиеся им во Франкфурте-на-Одере совместно с Вампиной. Возбужденные студенты выгнали доминиканца из города. Лютер был возмущен этим безрассудством, мешавшим ввести спор в законную колею. Он не без основания заключал, что его положение стало теперь угрожающим, и опасался внезапного ареста. Тем не менее он с готовностью принял предложение Штаупитца о поездке в Гейдельберг, где конгрегация августинцев предоставляла ему трибуну для гласного академического изложения взглядов.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: