языкового сознания и языковой картины мира

С.А. Ламзин

Некоторые методические аспекты развития

языкового сознания и языковой картины мира

Понятия «языковое мышление», «языковое сознание», «языковая картина мира» являются в современной лингвистике и лингводидактике одними из базовых категорий, на основе которых происходит целеобразование и формирование различных подходов в обучении иностранным языкам.

В настоящей лекции нам хотелось бы проанализировать означенные выше понятия с нетрадиционной точки зрения, которая, на наш взгляд, может и должна найти дальнейшее развитие в лингводидактике.

В нашем анализе вышеназванных понятий и наших дальнейших рассуждениях мы исходим из интерпретации языкового знака, изложенной в работах А.Ф. Лосева. Если большинство лингвистов при характеристике знака исходит из формы - его материальности, то А.Ф. Лосев исходит из содержания — сущности знака. Одна из аксиом А.Ф. Лосева — аксиома чистой бессубстратности — гласит: «Всякий знак, всякое обозначенное и всякий акт обозначения возможен только как область чистого смысла, освобождение от всякой материи и какой бы то ни было субстанции» [4. С. 46]. Будучи идеальным, знак должен иметь и своего материального носителя, который, однако, не будет знаком сам (внезнаковый носитель). Таким носителем языковых знаков будет артикуляционный аппарат человеческой речи. Таким образом, необходимо сразу подчеркнуть, что звуковые и графические комплексы — не есть сами знаки, как это иногда трактуется в лингвистике, а являются лишь материальной — звуковой и графической — оболочкой знака [ Позиция А.Ф. Лосева отличается и терминологически, и по существу. Она, можно сказать, противоположна подходу В.М. Солнцева и не совпадает с Соссюром. Если пользоваться общепринятой терминологией, то знак, по Лосеву, — это означаемое, а означающее, являясь средством существования означаемого, само в знак не входит» [9. С. 59]. «Слово выступает для нас как тело знака для концепта или группы концептов, как носитель определенного кванта информации, закрепленного за его оболочкой в акте наречения соответствующего объекта» [3. С. 103 ]. «Сам по себе носитель значения — это что угодно, только не знак: он представляет собой сочетание звуков, черточек на бумаге, световых вспышек и т.д.» [8. С. 8 ].

Языковой знак представляет собой акт человеческого мышления, отражающего собой разнообразные системы смысловых отношений в мире. Но отображенный в сознании разных людей предмет не предстает в нем в своем неизменном виде? а воспроизводится в различных модификациях. И в этом смысле языковой знак представляет собой акт понимания той или иной предметности (знак, слово — место встречи познающего и познаваемого). Знак фиксирует собой результат понимания, интерпретации того или иного явления, признаков и сущности этих явлений, их идеи. Знак указывает на смысл какой-либо вещи с точки зрения понимания смысла людьми. Но в знаке не выражаются смысл, сущность вещи как таковые — слово не есть понятие, но есть определенным образом понятая (интерпретированная) и выраженная вещь. И в этом плане знак есть место встречи и «общения» человека (людей) и предметов. Кратким обобщением сказанного может служить следующая формулировка: «Язык есть осуществленное сознание и мышление, а сознание и мышление суть неосуществленный язык, его абстрактная и теоретическая смысловая, обобщенно-смысловая сторона» [4. С. 355].

Языковой знак является стихийным по своему происхождению и функционированию. Преднамеренность, однако, в создании языковых знаков и регулировании их функционирования не исключается, но это не является основой в языке и допускается только в общем русле стихийного функционирования языковых средств. Это положение не означает, что люди в своей речи не контролируют использование языковых знаков, «все дело заключается в том, что знаки языка, возникнув и функционируя стихийно, употребляются людьми в смутном и почти неразличимом виде, что и заставляет нас говорить в данном случае о стихийности» [4. С. 80].

Но, возникнув однажды в познании действительности, языковые знаки приобретают свою собственную жизнь со своими законами, правилами. Знаки становятся условно самостоятельными, свободными и условно независимыми от мышления и от отраженной в них системы предметных отношений. Уже по своей природе язык приобретает способность быть интерпретатором действительности не только в зависимости от мышления, но и независимо, во-первых, от него самого и, во-вторых, независимо от истинности тех отношений, которые нашли в нем свое отражение. Язык оказывается в состоянии, используя результаты отображения, быть интерпретатором действительности уже в соответствии со своими правилами и законами. Каждый языковой знак существует и функционирует не изолированно, а вместе с другими знаками. В этом плане знак получает свою значимость только в контексте других знаков и представляет собой, таким образом, определенного рода систему смысловых отношений [«Можно говорить о том, что в языке все взаимосвязано. Такую связь можно считать всеобщей внутриязыковой связью. Явление всеобщей внутриязыковой связи означает, что каждое языковое явление, будучи само по себе системой определенных элементов, входит в состав другой, более объемной системы, а та, в свою очередь, является частью еще более крупной системы» [12. С. 280].

Знак, взятый в свете своего контекста, есть значение знака. Отличие знака от значения А.Ф. Лосев объясняет следующим образом: «Знак есть нечто более общее и более абстрактное, так что он гораздо меньше осмыслен, чем его конкретное значение. Знак осуществился на каком-то внезнаковом субстрате, и этот внезнаковый субстрат, получивший значение, оказался в смысловом отношении гораздо более богаче самого знака» [4. С. 60]. Свое реальное значение слово обретает только в связи с определенным контекстом, а таких контекстов может быть бесконечное количество. И тогда оттенков значений слов будет столько же, сколько их контекстов. Близкое к этому понимание значения знака — значение как структура знаковой операции — выражалось А.А. Леонтьевым.

Здесь мы подошли к одному из важных пунктов наших рассуждений. Поскольку каждый знак может иметь бесконечное количество значений, то в этом смысле он может быть символом [«Символ есть принцип бесконечного становления с указанием всей той закономерности, которой починяются все отдельные точки данного становления» [5. С. 35]. «Иными словами, функция символа состоит как раз в том, чтобы быть телом идеального образа внешней вещи, точнее — закона ее существования, всеобщего» [1. С. 222].

В данном случае символ трактуется не в художественном, а в научном плане, где символом является всякая функция, разлагаемая в бесконечный ряд (например, √2, √3, √5 — символы, так как порождают бесконечное количество десятичных знаков). При этом символ какой-либо вещи как ее порождающая модель содержит в себе закон, принцип порождения и смыслового конструирования каждого отдельного явления в их бесконечном ряду. И в этом аспекте мы можем рассматривать в качестве символа все грамматические знаки, поскольку они являют собой закон, принцип смыслового конструирования бесконечного количества предложений [«Мы пришли к выводу, что обычное перечисление значений того или иного падежа, которое мы находим в русских или иностранных грамматиках, несравнимо с тем фактическим разнообразием этой падежной семантики, которое мы фактически находим в естественных языках. Перечислить все значения даже какого-нибудь одного падежа нет возможности, как бы далеко ни шли по пути этого перечисления… Значений, например, родительного падежа данного слова столько же, сколько всех контекстов, в которых данное слово употребляется, то есть бесконечность… Мы будем пользоваться для этой непрерывной семантической текучести каким-нибудь специальным термином. Нам представляется подходящим для этого термин «символ»«[4. С. 63].

Различие между знаком и символом заключается при этом в том, что в символе порождающая модель (знак тоже есть порождающая модель) дается максимально интенсивно. И здесь мы сталкиваемся с одним моментом, который представляется нам важным в плане обучения иностранным языкам.

Существует два способа пользования вещью — непосредственно-интуитивный и мыслительно-дискурсивный. Функциональность, обобщенность единичных явлений, закономерность соотношения общего и единичного, возможность разложения в бесконечный ряд — все это непосредственно-интуитивно предстает в символе, а мыслительно-дискурсивно — в научном понятии. Поскольку родной язык усваивается людьми непроизвольно, неосознанно, и он функционирует стихийно, используется людьми в смутном и логически слабо объяснимом виде, то поэтому в данном случае у нас есть основания говорить о непосредственно-интуитивном овладении и пользовании языком. То есть знаковые средства родного языка усваиваются и употребляются как символ. Иными словами, грамматические и лексические средства как символы (как принципы и закон смыслового конструирования предложения) используются интуитивно. Иностранный же язык, напротив, усваивается в противоположном направлении — произвольно, преднамеренно, через научное объяснение, поэтому изучение и употребление его в речи следует трактовать как мыслительно-дискурсивное.

В этой связи не случайно в отношении владения иностранным языком говорят о необходимости развития так называемого «чувства языка». И таким образом возникает вопрос, можно ли в учебных условиях через мыслительно-дискурсивное изучение иностранного языка прийти к непосредственно-интуитивному пользованию им? Если нет, то значит в учебном процессе (в искусственно воссоздаваемых условиях) нельзя прийти к владению иностранным языком на уровне образованного носителя языка. Если да, то при каких условиях, на каком этапе обучения и на каком качественном уровне это достижимо?

Но эта проблема находится в самой непосредственной связи еще с несколькими, которые стоят с ней в одном ряду — изучение нового языка связано с развитием нового языкового сознания, новой языковой личности и формированием новой языковой картины мира.

В лингвистической литературе имеется следующая точка зрения: «В силу всеобщности человеческого мышления и универсальности механизма познания окружающего мира в каждом языке, особенно в его лексическом составе, и мировоззрении носителей языка формируется определенное представление о мире» [14. С. 118].

В связи с этим возникает вопрос, почему в каждом языке формируется разное представление о мире, если человеческое мышление характеризуется всеобщностью, а механизм познания — универсальностью?

Говоря о разнообразии языковых картин мира, филологи ссылаются в основном на различие языков в цветообозначении, а также на то, что какие-либо объекты в одном языке могут быть обозначены одним словом, а в другом — несколькими (рус. «рука» — нем. “Arm”, “Hand”). И из этого делается вывод о том, что между миром и человеком какой-либо языковой общности находится язык с особой картиной мира, который и определяет мировидение и миропонимание людей данной общности. Отсюда мы можем заключить, что, определяя номинацию предметов, язык тем самым непосредственно детерминирует возможность выделения людьми (в филои онтогенезе) отдельных объектов из общей нерасчлененной массы, вследствие чего и определяет мировидение и мировоззрение людей, использующих данный язык).

К этой проблеме можно подойти сначала с позиции развития и усвоения языка в филогенезе и онтогенезе. Как показывают многочисленные исследования, при развитии и усвоении языка людьми (детьми) обозначению подлежат сначала совокупности предметов и явлений как единые нерасчлененные комплексы, из которых затем в ходе познавательного процесса через непосредственное взаимодействие с предметами уже выделяются и именуются отдельные объекты. При этом слова воспринимаются детьми как неотъемлемые свойства вещей. Детьми не усваиваются слова, для которых в их реальном практическом опыте еще не существует объектов номинации. Итак, в этом аспекте язык не определяет мировосприятие людей.

С другой стороны, из того обстоятельства, что в немецком языке есть такие слова, как “Wand” и “Mauer”, которые обозначают разные объекты, а в русском языке им соответствует только одно слово — «стена», нельзя заключить, что русские дети, усваивая родной язык, не отличают стену внутри дома от стены на улице, а немецкие дети (при аналогичном процессе) различают. И если какие-то звукосочетания различных языков обозначают одни и те же нерасчлененные ситуации, без выделения признаков номинации, например «гав-гав» и “wau-wau”, то вряд ли здесь можно говорить о каких-либо языковых картинах мира.

Эту же проблему можно рассмотреть и с позиции номинации. Как говорилось выше, языковой знак представляет собой акт понимания людьми окружающей предметности и фиксирует собой результат этого понимания. Иными словами, сначала должно быть то, что подлежит обозначению, а затем следует само означивание — снабжение знаками. Что касается цветообозначения, то наука не свидетельствует о том, что различия в цветообозначении в разных языках отражают, а тем более определяют перцептивные различия носителей данных языков.

Выше уже отмечалось, что, появившись, слова становятся относительно независимыми от мышления и от обозначаемой предметности и приобретают способности уже в соответствии со своими правилами и законами определять понимание вновь отображаемых явлений. Таким образом, через словообразование язык имеет возможности в относительной степени определять и фиксировать понимание людьми отображаемой действительности (но это опять-таки при условии, что номинация может иметь место лишь при наличии объекта, уже хотя бы в минимальной степени познанного). По данным лингвистов, производная лексика в развитых языках составляет большую часть словарного запаса (более 60 %). Большую роль в образовании новых лексических единиц играет корень слова, именно по корню можно судить об этимологии лексемы [«Среди таких классов морфем, несомненно входящих в лексикон, первое место делят, по-видимому, корни общеупотребительных и частотных слов и флексии, то есть употребительные аффиксы» [2. С. 129]. «Что бы там ни говорили языковеды о корне слова, с логической точки зрения это — основной и центральный момент в слове. <…> Этимон — начало и действительно «корень», если хотите. Но жизнь слова только тогда и совершается, когда этот этимон начинает варьировать в своих значениях, приобретая все новые и новые как фонетические, так и семематические формы» [6. С. 38]. Итак, о словообразовании можно говорить в плане синхронии и диахронии.

Исходя из сказанного, а также с учетом определения исконной лексики Е.В. Сидоровым [«Исконной считается лексика, возникшая непосредственно в данном языке или унаследованная из более древнего языка-источника. Все слова, воспринятые данным языком извне, относятся к заимствованиям» [12. С. 61)],  мы приходим к выводу, что слова разных языков (например, немецкого и русского), исторически берущие начало от единого корня, должны считаться однокоренными. Следовательно, однокоренными должны считаться и все лексемы, образованные в историческом развитии от единого корня. И тогда мы можем получить, например, такую ситуацию. Немецкое слово “Berg” (гора) этимологически связано с русским «берег». С “Berg” связан этимологически глагол “bergen” (укрывать, спасать), который, в свою очередь, соотносят с русской лексемой “беречь”. Схематично это можно представить следующим образом:

И тогда логично напрашивается вывод о том, что и в русском языке «берег» и «беречь» должны быть однокоренными словами. Более того, в немецком языке вместе с “Berg”, “bergen” в единую семью слов входят также “Burg” (крепость, замок),

“Bürger” (гражданин), “Bürgermeister” (бургомистр). И естественным образом возникает вопрос, а не являются ли и в русском языке слова “берег — беречь — бюргер — Петербург — бургомистр” тоже единой семьей слов? А с учетом их исторического развития, может быть, все они считаются однокоренными и исконными для обоих языков?

С другой стороны, в русском языке есть слова «аншлаг, дуршлаг, шлагбаум», являющиеся заимствованиями из немецкого языка. Но немецкие лексемы “Anschlag — Durchschlag — Schlagbaum” представляют собой дериваты от корня “schlag” (удар) и, следовательно, являются однокоренными. Но можно ли считать однокоренными и соответствующие заимствования в русском языке? Если да, то что в таком случае в русском языке означает корень «шлаг»? Даже если определить смысл этого корня в русском языке, он будет явно отличаться от соответствующего аналога в немецком. И таких примеров можно привести много. Но все это к разговору о языковой картине мира. Как говорится, видно невооруженным глазом, что лексические единицы “Anschlag — Durschlag — Schlagbaum”, изъятые из одной языковой среды и перенесенные в другой социокультурный контекст, не образуют сами по себе той же языковой картины мира, что и в языке-оригинале (в данном случае, в немецком языке), а обозначают просто отдельные феномены. При этом носители русского языка не назовут даже и признаков номинации данных явлений. Значит, эти слова в русском языке как звуковые оболочки представляют собой не более чем ярлык обозначаемых реалий и не создают никакой языковой картины мира. Что касается первого примера (Berg — берег), то все рассуждение сводится к вопросу: «О скольких языковых картинах идет или может идти здесь речь — об одной или о двух?». Если об одной, то, естественно, тогда в таких случаях при изучении немецкого языка русскоязычными обучающимися не должна идти речь о формировании новой языковой картины мира.

Характеризуя язык как знаковую систему, А.Ф. Лосев говорит о трех видах бытия — 1) материальном, вещественном; 2) логическом и 3) словесном (языковом).

Словесное бытие отличается от логического, мыслительного тем, что оно не есть воспроизведение действительности, а представляет собой лишь определенного рода преломление этого мышления (отраженных мышлением идей вещей) в целях понимания действительности. Но с другой стороны, языковое бытие отличается и от самой действительности тем, что оно не является просто результатом ее механического и буквального воспроизведения, а есть тоже особого рода ее понимание. Но это бытие имеет и свои собственные закономерности. Таким образом, словесное бытие определяется: а) мышлением, б) самой действительностью и той предметностью, которая отображается мышлением, и в) собственными закономерностями. Но помимо мышления как функции мозга, как естественного умственного процесса, присущего всем людям и одинакового для всех людей, в научной литературе указывается о наличии языкового мышления. Особенности языкового мышления определяют и специфику отдельных языков [«От чистого мышления языковое мышление отличается тем, что оно является каждый раз не чистым мышлением в понятиях, но тем или иным пониманием этого мыслительного процесса, тем или иным его преломлением и конкретизацией, тем или иным его воплощением в целях обозначения вещей и общения между людьми, или, вообще говоря, той или иной его интерпретацией» [4. С. 105—106]. См. также выше о знаке как о понимании, интерпретации сущности явлений, их идеи.] (это обстоятельство и нам дает основание при обучении иностранным языкам говорить о необходимости развития специфического языкового мышления, соотносимого с каждым иностранным языком) [Ср.: «Проблема учета процессов мышления при обучении иностранным языкам рассматривается в методике обучения иноязычной речи в двух направлениях. Первое направление связано с тем, что определенная группа психологов и методистов как советских, так и зарубежных полагает необходимым при обучении иностранному языку обучать “иноязычному мышлению”. Эти ученые исходят из того, что мысли в разных языках оформляются по-разному, что система понятий различна, а поэтому различно и мышление. Данное положение нельзя признать правомерным. Дело в том, что мышление, как и язык, не является классовым; в отличие от языка, оно не является и национальным. Мышление — общечеловеческая функция. Поэтому научить новому “иноязычному мышлению” невозможно» [7. С. 31].

Из всего сказанного по данному вопросу можно заключить, что именно развитием языкового мышления определяется формирование отдельными языками специфичной для них языковой картины мира и языкового сознания у людей. При этом языковое мышление и его развитие также подчиняются объективным законам и закономерностям. Им определяются, с одной стороны, языковые категории, присущие многим языкам, а с другой стороны, языковые явления, характеризующие отдельные конкретные языки и определяющие их особенности.

Одна из аксиом А.Ф. Лосева гласит, что всякий знак есть смысловое отражение предмета, и обозначаемым является все, на чем смысловым образом отразился определенный знак. Но обозначению могут подлежать эмоции, переживания, где осмысление присутствует в минимальной степени. С другой стороны, отображение может быть и на уровне предельных обобщений. Простые числа (2, 3, 5) и операции с ними могут обозначаться цифрами, буквами, иероглифами и прочими начертаниями. Но ни различное письменное обозначение, ни различное устное произношение цифр (как в разных языках) не имеет для самих количественных отношений (их содержания) никакого значения. Как бы ни назывались числа 2, 3, 5 и как бы ни обозначалась операция сложения чисел, все равно везде 2 будет пониматься как 2, 3 как 3, а два, сложенное с тремя, даст в итоге пять. Такие математические обозначения ровно ничего не привносят в значение и обозначаемое [4]. Поэтому используемые при этом звукосочетания вряд ли могут быть интерпретированы в качестве различных языковых картин, они не более чем ярлык к каким-либо явлениям или, может быть, точнее сказать, символ этих явлений (рус. «пять» — нем. “fünf”).

О словесном бытии и о языковой картине мира, на уровне лексики, на наш взгляд, можно говорить в тех случаях, а) если известны признаки номинации какоголибо явления (понимание данного объекта языковым мышлением) и б) если происходит понимание идеи одной вещи через признаки номинации другой вещи, уже обозначенной знаком, то есть снабжение знаком одной вещи осуществляется через языковые знаки для других вещей, не через идеи других вещей, а именно через их языковую интерпретацию. На уровне грамматики языковая картина мира, по нашему мнению, определяется формированием (в отдельных языках своеобразных) грамматических явлений («языковое» понимание, то есть понимание через специфические грамматические категории отраженных в мышлении взаимоотношений между явлениями действительности).

По мере развития языка у него появляются возможности не только определять понимание идеи какого-либо феномена через языковую интерпретацию других явлений, но и определять свои собственные правила их объединения между собой в сложные комплексы — предложения. Сюда можно отнести, например, такие логически не предусматриваемые языковые процессы, как управление глаголов (рус.: «удивляться чему-л.» — нем.: “sich wundern über A.”. Если подходить к этому вопросу с позиций логики, то логически удивление может быть связано лишь с предметом удивления, но при этом здесь не мыслится никаких падежей и предлогов.

Говоря далее о языковой картине мира, нам хотелось бы остановиться на одном вопросе, который мы считаем важным для обоснования нашей точки зрения на отбор и организацию лингвистического материала в учебных целях.

Согласно аксиомам специальной информации А.Ф. Лосева, «всякий знак, есть едино-раздельная цельность», то есть «обладает разными частями, элементами, моментами, способными дробиться и варьироваться до бесконечности» [4. С. 47—48], но в то же время связанными между собой и представляющими единое целое — знак. Таким образом, знак (в том числе и языковой) имеет определенную структуру и обязательно является системой определенных смысловых отношений. Всякий знак получает свою полноценную значимость только в контексте других знаков и определяется своей валентностью, то есть способностью вступать в связь с другими знаками для возникновения более или менее обширных цельностей. При этом считаем необходимым подчеркнуть, что «бесконечная валентность языка есть понятие не количественное, но качественное со всеми вытекающими отсюда последствиями» [4. С. 132].

Язык часто сравнивают с играми и, в частности, с шахматами. Для нас они сейчас представляют интерес с точки зрения проблем шахматного программирования: «Шахматы при всей простоте и определенности своего материала, представляют собой область действительно творческого мышления человека. Специальные исследования показывают, что закономерности решения шахматных задач и закономерности собственно творческих проявлений человеческого интеллекта в чем-то очень существенном близки между собой» [10. С. 161]. В основе шахматного программирования, предложенного М. Ботвинником, лежит понятие «штампа фигуры».

«Штамп фигуры» представляет собой таблицу, которая посредством определенного кода дает представление о возможностях фигуры — как она может перемещаться, взаимоотношения с другими фигурами. При самом разнообразном расположении фигур на доске разные фигуры могут иметь совершенно различные возможности.

Из этого для нас следует несколько важных выводов.

1. В идее «штампа фигуры» М. Ботвинник воплотил существенную особенность реальной психической деятельности шахматиста-человека во время игры. При восприятии ситуации он запоминает и анализирует не только то, где стоят фигуры, но и отношения между ними. При таком восприятии и формировании в сознании модели позиции он способен запомнить и воспроизвести достаточно точно большое количество ситуаций. Как показывают психологические исследования, шахматист в различных ситуациях способен находить определенный тип связи между фигурами. Из этого В.Н. Пушкин делает следующее умозаключение: «Это значит, что в его памяти хранятся оперативно-информационные системы, каждая из которых может описать большое число конкретных позиций. Другими словами, в распоряжении шахматиста имеется как бы словарь связей, из которых он черпает то или иное необходимое ему «слово». Каждое из таких слов имеет обобщенный характер» [11. С. 210].

2. «Штамп фигуры» можно рассматривать, таким образом, как обобщенные модели фигур. Они выражают определенные динамические связи фигур между собой на шахматном поле, то есть 1) отношения между собой и 2) отношения к шахматному полю, или к положению на доске, иными словами, к игровой ситуации. «Штамп» есть форма обобщенного бытия фигур в сознании шахматиста, способ их отображения во время игры [См. также: «В этой связи немалое значение имеют и работы К.С. Лешли, ясно показавшего, что интеграция является основой серийного порядка в речевом поведении. Он пришел к выводу, что в речевом поведении, рассматриваемом как последовательный (серийный) процесс, задаются генерализованные схемы действия, то есть постоянные модули речевого выражения, которые и определяют последовательность специфических актов (речевых высказываний). <…> Подобная обобщенная схема последовательности есть не что иное, как нетеоретизированная грамматика, регулирующая производство всех лингвистических выражений» [13. С. 348]. Главным в игре для шахматиста становится выявление свойств фигур.

3. «Штамп фигур» и их мозаика определяют, с точки зрения М. Ботвинника, реальное соотношение сил в той или иной конкретной позиции [10].

Итак, изложенное дает нам основание для того, чтобы и к языковому знаку, а также к организации лингвистического материала в учебных целях (для творческой познавательной деятельности) тоже подойти с позиции «штампа фигуры». Это положение имеет для нас значение не только в плане организации учебного материала, но и в плане моделирования субъектом тех проблемных ситуаций, которые ему будут предлагаться. Таким образом можно предвидеть реальное решение проблем и речевое поведение субъекта в предлагаемой ситуации.

Так, например, немецкий глагол “spielen” переводится на русский язык как «играть». Но сравнение даже этих простых лексем с учетом их парадигматических и синтагматических связей показывает, что по своему содержанию они не являются полностью эквивалентными.

Так, русское слово «играть» имеет в своей словообразовательной парадигме такие лексемы, как «выиграть», «проиграть», и последние могут образовать словосочетания с существительным «игра» (выиграть игру, проиграть игру).

Немецкое же “spielen” имеет в своей словообразовательной парадигме в значении «проиграть» глагол “verspielen”, который может встречаться в следующих речевых оборотах: “Geld, (sein) Hab und Gut verspielen”. В сочетании же со словом “Spiel” используются глаголы “gewinnen”и “verlieren”.

 

Рус.: выиграть игру — Нем.: das Spiel gewinnen

проиграть игру — das Spiel verlieren

 

Управление немецкого “spielen (+ Akk.)” совпадает часто с управлением рус-

ского глагола «играть»:

Рус.: играть Гамлета/ — Нем.: Hamlet/ Beethoven/

Бетховена/ Моцарта/ Mozart/ einen Walzer

вальс spielen

 

Но вместе с тем в аналогичной ситуации, но типичной для спортивных игр (например, для футбола), управления глаголов не совпадают:

Рус.: играть нападающего (нападающим) — Нем.: als Stürmer spielen

Не совпадает управление глаголов и в сочетании с какой-либо игрой (Tennis spielen — играть в теннис).

 

Далее, сам глагол “spielen” и однокоренные с ним слова могут обозначать явления, которые в русском языке не передаются с помощью глагола «играть» и лексем из данной семьи слов. Так, например, немецкому “überspielen” в русском языке соответствует целое словосочетание, которое к игре (в ее обычном понимании) имеет достаточно отдаленное отношение: «переписывать магнитофонную запись с одной кассеты на другую».

 

Аналогично:

Нем.: Die Handlug spielt — Рус.: Действие происходит

Еще больше несовпадения в содержании лексических единиц с учетом их парадигматических и синтагматических связей можно наблюдать и у других лексем.

 

Данный пример свидетельствует о том, что «штампы фигур» — «штампы лексем», «штампы языковых знаков» — в различных языках не совпадают, хотя могут обозначать одни и те же явления.

 

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991.

2. Кубрякова Е.С. Введение // Человеческий фактор в языке: Язык и порождение

речи. М.: Наука, 1991. С. 4—21.

3. Кубрякова Е.С. Особенности речевой деятельности и проблемы внутреннего

лексикона // Человеческий фактор в языке: Язык и порождение речи. М.: Наука,

1991. С. 82—141.

4. Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. М.: Изд-во МГУ, 1982.

5. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М.: Искусство, 1976.

6. Лосев А.Ф. Философия имени. М.: Изд-во МГУ, 1990.

7. Миролюбов А.А. Связь методики обучения иностранным языкам со смежными

науками // Методика обучения иностранным языкам в средней школе. М.: Выс-

шая школа, 1982. С. 21—43.

8. Нарский И.С. Проблема значения «значения» в теории познания // Проблемы

знака и значения. М.: Изд-во МГУ, 1960. С. 5—55.

9. Полковникова С.А. Учение А.Ф. Лосева о языковом знаке // А.Ф.Лосев и культу-

ра XX века: Лосевские чтения. М.: Наука, 1991. С. 157—165.

10. Пушкин В.Н. Психология и кибернетика. М.: Педагогика, 1971.

11. Пушкин В.Н. Эвристика — наука о творческом мышлении. М.: Политиздат, 1967.

12. Сидоров Е.В., Ширяев А.Ф. Основы теории языка и речи. М.: Военный Красно-

знаменный институт, 1991.

13. Титоне Р. Некоторые эпистемологические проблемы психолингвистики // Пси-

холингвистика: Сб. ст. М.: Прогресс, 1984. С. 336—353.

14. Уфимцева А.А. Роль лексики в познании человеком действительности и в фор-

мировании языковой картины мира // Роль человеческого фактора в языке: Язык

и картина мира. М.: Наука, 1988. С. 108—141.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: