Муссолини и Джаз Дровосека

Сараево, 1914 год

Неясные силуэты каменных башен и зубчатых колонн вырисовывались по обе стороны от автоколонны эрцгерцога. Толпа расступилась перед открытыми экипажами, расплываясь пятнами лиц. Франц Фердинанд сглотнул частичку беспокойства, отравлявшего его весь день — горькая желчь, непрерывное жжение в глотке.

Это была четырнадцатая годовщина его свадьбы. София сидела рядом, держа на коленях букет алых роз. Сербы с хорватами показали себя дружелюбным народом; как бесспорный наследник Австро-Венгрии, Франц Фердинанд намеревался наделить их правом голоса в своей империи. Кроме того, София была дочерью благородной чешской семьи. Несомненно, брак с северной славянкой обеспечил ему благосклонность южан.

Тем не менее, эрцгерцогу никак не удавалось отделаться от ощущения, что это столпотворение приведет к ужасной развязке. Случайные живописные детали — хнычущий младенец, цветок за ухом прелестной женщины — растворялись прежде, чем он успевал как следует их рассмотреть. Он взглянул на Софию. Жарким летним днем он разбирал запах ее пота сквозь аромат туалетной воды, которую она нанесла утром.

Она поймала его взгляд и слегка улыбнулась. Под вуалью на ее лице блестела испарина. В Вене при дворе к Софии относились пренебрежительно, так как на момент встречи с эрцгерцогом она была фрейлиной — в их глазах немногим лучше прислуги. Дядя Франца Фердинанда, прежний император Франц Иосиф, запретил их брак. После того, как они, невзирая на это, все же поженились, общество изыскивало сотни способов, чтобы выразить Софии свое порицание. Франц Фердинанд знал, что временами жизнь причиняет ей боль, но, несмотря ни на что, она оставалась верной женой и примерной матерью.

Поэтому он взял ее с собой в поездку в Сараево. Для него это был рутинный военный смотр, но для нее в нем открывался шанс получить все почести, которых она заслуживала. В эту годовщину их благословенного брака Софии не придется иметь дело ни с изысканными оскорблениями, ни с расчетливой жестокостью.

Кроме нее, эрцгерцог никогда никого не любил. От его родителей остались смутные воспоминания, дядя превратился в старую развалину, чье время пришло и ушло. Даже трое детей утомляли его сильнее, чем радовали. Впервые глянув на Софию, он распознал в ней такое сочувствие, какого никогда прежде не встречал. Ее черты, ее манеры, ее мягкое пышное тело — все дышало уютом, которого Франц Фердинанд никогда раньше не искал, но без которого внезапно не смог обойтись.

Четыре машины приблизились к Латинскому Мосту. Над поверхностью воды дымкой висел пар. Эрцгерцог ощутил, как его кожа дымится под тяжелым мундиром, и его беспокойство усилилось. Он знал, сколь беззащитными они, должно быть, выглядят в открытом экипаже под солнцем Сербии — зеленые перья на его шлеме обвисли, красные розы Софии привяли.

Когда они проехали мост, он увидел, как из толпы вылетел по дуге какой-то предмет и понесся в их сторону. В мгновение ока он узнал ручную гранату.

Франц Фердинанд поднял руку, защищая Софию, и почувствовал, как его плоть опаляет раскаленный металл.

Пистолет Гаврило Принципа оставил на пальцах запах ржавых монет, кислый и железистый. Дешевка из Бельгии вполне могла бы с тем же успехом оторвать ему руку. Тем не менее, пистолет был единственным, чем располагал Гаврило, а он, в свою очередь, остался единственным, кто мог убить злобного дурака, благие намерения которого сокрушили бы Сербию.

Он знал, что остальные шестеро его подведут. Они были молоды и наивны, всегда готовы возносить хвалы великой Сербии, но не слишком рвались убить человека, глядя ему в лицо. Они говорили о неприкосновенности человеческой жизни — довольно близорукое утверждение, по мнению Гаврило. Человеческая жизнь была мимолетным, преходящим явлением. Слава нации могла выстоять веками. Его товарищи оказались неспособны до конца осознать, что пропитать эту славу надлежит человеческой кровью.

Он сгреб с лица грязные пряди волос и уставился туда, откуда ожидалось прибытие автоколонны. Наконец показались машины. Он сделал глубокий вдох. Когда в легкие проник влажный, прокопченный воздух, Гаврило зашелся в приступе мучительного кашля, который длился не меньше минуты. Платка у него не было, поэтому он прикрыл рот ладонью. Когда отнял ее от лица, на пальцах осталась яркая кровь. Он и шестеро его товарищей болели туберкулезом, и никто из них даже не надеялся пережить тридцатилетие. Из-за лихорадок, измождения, ночных потений, постоянного щекочущего жжения в груди — из-за всего этого капсулы с цианистым калием, которые они носили в карманах, скорее успокаивали, чем пугали.

Теперь настал его черед выполнить задание. Мохаммед и Неджелько, первые из его сообщников на пути автоколонны, были вооружены гранатами. Один из них швырнул свою — Гаврило видел, как она летит — но автоколонна продолжила двигаться к ратуше безо всяких заметных повреждений. Его товарищи, стоявшие между Латинским Мостом и ратушей — Васко, Цветько, Данило, Трифко — не предприняли ничего.

Экипаж эрцгерцога медленно продвигался сквозь толпу, потом сбросил скорость и наконец остановился менее чем в пяти футах от Гаврило. Это поразило его, будто настоящее чудо, будто Господь собственноручно приказал убить злодеев во славу Сербии.

Он дважды выстрелил. Руку ему пистолет не оторвал. Он увидел, как графиня София обмякла в объятиях мужа, увидел кровь на шее эрцгерцога. С задачей он справился так хорошо, как только мог. Гаврило направил пистолет на себя, но его выбили из рук прежде, чем он успел выстрелить. Толпа хлынула на него.

Гаврило запустил руку в карман, нашарил капсулу с цианидом и сунул в рот. Сотни рук рвали его, избивали. Капсула треснула в зубах. Рот заполнил неприятный вкус горького миндаля. Он подавил первый рвотный позыв, проглотил, не справился со вторым, забился в конвульсиях. Толпа собиралась разорвать его на куски. Он чувствовал, как ему отбивают внутренности, как вывихивают из суставов кости, и никак не мог умереть.

София стояла на ступенях ратуши между мужем и Фахимом Афанди Курчичем, бургомистром Сараево. Несмотря на то, что София и многие из ее сопровождения истекали кровью из царапин от осколков гранаты, а дюжину зрителей увезли в больницу, Курчич явно понятия не имел о покушении на автоколонну. Он обозревал толпу с удовлетворенным выражением на жирном лице.

— Наши сердца исполнены счастья... — начал он.

Франц Фердинанд был бледен от гнева. Он схватил бургомистра за руку и выкрикнул ему в лицо:

— Приезжаешь сюда с визитом, а тебя встречают бомбами! Мистер мэр, что вы об этом думаете?

Курчич не понял. Он вежливо улыбнулся эрцгерцогу и продолжил свою приветственную речь. На сей раз эрцгерцог позволил ему продолжить, всем своим видом выражая отвращение. Курчич ни единого раза не упомянул попытку подрыва.

София сжала руку мужа. Она видела, как Франц Фердинанд постепенно берет себя в руки. Он обладал несгибаемой волей и взрывным характером, был болезненно чуток и способен хранить обиду целую вечность. Он походил на избалованного ребенка, хвастая, как пристрелил пять тысяч оленей, тайно намекая, что устранил не меньше политических недругов. Но София его любила. Даже дети не могли удовлетворить ее отчаянного желания быть нужной. А этот мужчина мог.

Последовала задержка, в ходе которой Франц Фердинанд отправлял весточку Императору, опережая слухи о взрыве. Военные хотели продолжить с назначенными на день событиями, но эрцгерцог настоял на посещении раненых зрителей в больнице.

Он повернулся к Софии.

— Тебе не следует ехать. Риск слишком велик — может случиться еще одно нападение.

Ее сердце стиснул страх — страх умереть, потерять его.

— Нет, я должна поехать с тобой, — ответила она, и Франц Фердинанд не стал спорить. Когда они снова сели в свой кабриолет, Оскар Потиорек, армейский инспектор, присоединился к ним. Его присутствие немного успокоило Софию.

Автоколонна вновь выехала на запруженные улицы. Когда они повернули за угол, София разглядела указатель с обозначением улицы Франца Иосифа. Как только она его заметила, Потиорек выпрямился на сиденье и воскликнул:

— В чем дело? Мы свернули не на ту улицу!

Шофер затормозил. Автоколонна со скрипом замерла. Вдруг София почувствовала, как что-то ожгло ей макушку — резкое жалящее ощущение. Голова эрцгерцога дернулась в сторону. В тот же миг София ощутила, как нечто, похожее на добела раскаленный кулак, врезалось ей в живот.

В тумане агонии она потянулась к мужу. Он склонился к ней, и поток крови хлынул у него изо рта. Она съежилась у него в объятиях. Вокруг них столпились сопровождающие, они спрашивали, мучается ли Франц Фердинанд. Последнее, что София услышала — как ее муж влажным шепотом отвечает:

— Пустяки... пустяки.

Оба были мертвы прежде, чем солнце достигло зенита в пылающем небе.

 

Новый Орлеан, 1918 год

О Новом Орлеане обычно говорят, как о франко-испанском городе. «Креольский» — слово, которое теперь используют для описания сытной еды особого приготовления и людей особого оттенка, — прежде относилось к неизбежной смеси французской и испанской крови, плоды которой появились через некоторое время после основания города. Здания Вье Карре были, несомненно, рождены и украшены происхождением своих строителей: испанские дворы и чеканка, французские коттеджи с резными деревянными ставнями и пастельными красками, от начала до конца европейское сооружение Собора Святого Людовика.

Но, прогибаясь квартал за кварталом, Вье Карре оказался вскоре покинут этими зажиточными людьми. К концу столетия он превратился в трущобу. Его заполонила волна сицилийских иммигрантов. Многие из них открыли бакалейные магазины, ввозили и продавали предметы первой необходимости. Некоторые были честными дельцами, большинство не пользовалось столь однозначной репутацией. Onorata società, маститая итальянская мафия, обеспечивала им определенную защиту от гангстеров, которыми кишел Французский Квартал. Как правило, за свою протекцию они требовали плату, и если человек располагал услугой, которую мог им оказать — будь она легальна или не очень — у него не оставалось выбора, кроме как ее оказать.

Со временем итальянцы просочились из Квартала во все районы, и Новый Орлеан стал городом не менее итальянским, чем французским или испанским.

Джозеф Д'Антонио, в прошлом детектив Новоорлеанского Департамента Полиции, пил на балконе своей берлоги на втором этаже в послеобеденное время. Полусладкое красное вино, одна бутылка перед закатом и еще две после. Его клетки впитывали его, словно хлеб.

Царствуя уже две недели, этот жаркий и липкий май обещал адское лето. Даже поздней ночью лишь на балконе удавалось иногда хлебнуть воздуха, как правило пронизанного зловонием с берегового канала неподалеку. Обычно по ночам здесь приходилось прикладывать усилия, чтобы не упасть в обморок. Теперь мало что в его жизни могло потягаться с пробуждениями в винном похмелье и солнечным светом по утрам.

Д'Антонио было сорок три. Обстоятельства его ранней отставки отличались той же нелепой жестокостью, что и насилие, которое им предшествовало. Ополоумевший патрульный по имени Маллен однажды зашел в главный офис и пристрелил главного инспектора Джимми Рейнольдса. Началась суматоха, в которой безвинный капитан, которого тоже звали Маллен, поймал пулю. Кто-то пришел с обвинениями и спросил, что случилось, и кто-то в ответ выкрикнул: «Маллен убил Рейнольдса!»

Тем, кто кричал, оказался Джо Д'Антонио. К несчастью, убитый Маллен славился своей стойкой неприязнью к итальянцам в целом и к Д'Антонио в частности. Никто напрямую не обвинил его в убийстве Маллена, но все призадумались. Его жизнь превратилась в ад косых взглядов и мерзких намеков. Через шесть месяцев новый шеф убедил его уйти в раннюю отставку.

Д'Антонио облокотился на расшатанные перила и уставился на пустую улицу. До прошлого года место, в котором он жил, было окраиной Сторивилля, квартала красных фонарей. Потом, в патриотической неразберихе военного времени, кто-то решил, что Сторивилль дурно влияет на парней из военно-морского флота, и все бордели позакрывали. Теперь все здания стояли темными и потрепанными, выбитые стекла были заколочены досками или разинуты, как голодные пасти, кружевные балконы просели, роскошную мебель распродали или оставили рассыхаться в пыль.

Д'Антонио мог прожить без шлюх, хотя среди них попадались неплохие девчонки. Но он скучал по музыке, которая лилась из Сторивилля каждую ночь, часто выманывая его в какой-нибудь из маленьких дымных закутков, где можно было пить и наслаждаться джазом до самого рассвета. Музыканты вроде Джелли Ролла Мортона, Кинга Оливера или этого новенького по фамилии Армстронг помогали ему сохранять рассудок в здравом виде на протяжении худших месяцев после того, как он оставил службу. Он свел знакомство с некоторыми музыкантами, иногда покуривал с ними травку и предупреждал, когда присутствие служителей закона под прикрытием указывало на возможное приближение облавы.

Теперь они исчезли. В городе, конечно, остались другие джаз-клубы, но многие из знакомых Д'Антонио исполнителей переехали в Чикаго, когда закрыли Сторивилль. В Чикаго они могли записываться и зарабатывать. И в Чикаго им не приходилось спать, пить, есть и ссать в соответствии с табличками, развешенными белыми.

Поссать оказалось неплохой идеей. Он встал, оперся о перила, чтобы устоять на ногах, и зашел внутрь. В квартире и намека не было на современный внутренний водопровод, и две безвоздушные комнаты провонялись помоями. И все же он никогда не опускался до того, чтобы мочиться с балкона, как кое-кто из соседей; во всяком случае, не помнил за собой ничего подобного.

Д'Антонио расстегнул ширинку и прицелился в ведро. Створки французской двери за его спиной захлопнулись, прогремев в душной ночи, словно выстрел из двустволки. Его рука дрогнула. Моча окатила выцветшую стену.

Облегчившись и проклиная дурацкий сквозняк, он вытер стену грязным носком, а потом вернулся к балконной двери. С закрытыми створками здесь было слишком жарко и чересчур темно. Д'Антонио снова их распахнул.

На балконе стоял человек, и створки прошли прямо сквозь него.

Франц Фердинанд раздраженно нахмурился. Первое существо из плоти и крови, которое он встретил с тех пор, как бесславно покинул это измерение, и, конечно же, парню обязательно было в доску напиться.

Хотя впрочем, его опьянение могло прийтись Францу Фердинанду на руку. Кто знал наверняка? По кусочкам слепив себя из мельчайших крупиц эктоплазмы, которые удалось вырвать из эфира, ему все труднее становилось постигать разумы живых мужчин и женщин.

Джозеф Д'Антонио обладал гривой черных с проседью волос и бледной кожей, разрумянившейся от вина. Его темные глаза были потешно расширены, будто собирались выскочить из глазниц.

— Ого, дружище, да ты ж привидение! Ты ведь чертово привидение, так?

Английский никогда не был одной из его сильных сторон, но Д'Антонио Франц Фердинанд понимал безупречно. Даже пьяное бормотание и легкий акцент не стали для него помехой. Выбор слова заставил его поморщиться.

— Призрак, сэр, с вашего позволения.

Д'Антонио пренебрежительно взмахнул рукой. Ветерок от его жеста едва не смел эрцгерцога с балкона.

— Призрак, привидение, да как хочешь. Как по мне — один хрен. Значит, я с этого балкона скоро башкой вниз полечу, если сейчас же спать не лягу. Случайно... или намеренно? Не знаю...

Франц Фердинанд понял, что ему придется уложиться в одну тираду, чтобы успеть все высказать до того, как мужчина разведет пьяную истерику.

— Мистер Д'Антонио, я прибыл к вам не вполне по собственному выбору. Можно сказать, меня отрядили. Я погиб, исполняя долг своей страны. Я видел, как моя возлюбленная супруга умирает и отправляется в Небытие. И все же я остаюсь в ловушке своего рода полужизни. Чтобы последовать за ней, я должен кое-что сделать, и, боюсь, в этом мне потребуется ваша помощь.

Франц Фердинанд сделал паузу, но Д'Антонио хранил молчание. Он глядел настороженно и в целом как будто немного протрезвел.

— Я должен убить человека, — наконец сказал эрцгерцог.

Лицо Д'Антонио дрогнуло. Потом он вдруг расхохотался.

— Неплохо! Тебе надо кого-то убить, но ты сам не можешь, потому что ты чертово привидение!

— Прошу вас, сэр, я призрак! Речь идет о классовых различиях!

— Конечно. Плевать. Что ж, извини, герцог. Я сдал свою пушку, когда ушел со службы. Ничем не могу помочь.

— Вы только что назвали меня «герцог», мистер Д'Антонио.

— Ну да, и что с того? Ты же, вроде, эрцгерцог? Тот, кого в начале войны застрелили?

Франц Фердинанд остолбенел. Он-то готовился объяснять мужчине все: свое собственное бесполезное убийство; последующий бедлам, в который затем скатилась Европа, страна за страной; сомнительную значимость всех этих событий для прочих обитателей Нового Орлеана. Он рад был обнаружить, что недооценил Д'Антонио хотя бы в чем-то.

— Да, я знаю, кто ты. Может, я и выгляжу, как безграмотный итальяшка, но газеты читаю. Кроме того, у тебя в шее здоровенная старая дырка от пули.

Поразившись, эрцгерцог поспешно залатал рану.

— В таком случае, сэр, мне придется объяснять вам на одну вещь меньше. Вы, несомненно, слышали, что меня убили сербы. Это — первая ложь. Меня убили сицилийцы.

— Но те, кого они поймали...

— Были сербами, да. А еще простофилями. Сценарий разыграли ваши соотечественники — в частности, человек по имени Калиостро. Возможно, вы о нем слышали.

— Какой-то волшебник?

— Маг, да. А также доктор, мошенник, фальшивомонетчик и убийца. Он живет уже более ста лет, но обладает внешностью тридцатилетнего. Порочный, опасный человек.

Он родился в Палермо в 1743 году под именем Джузеппе Бальзамо. Когда стал карать Европу, взял псевдоним Калиостро — старое семейное прозвище. Разъезжая по континенту, он продавал обереги, снадобья, эликсиры молодости. Вероятно, некоторые из них были настоящими, потому что сам он как раз примерно в это время перестал стареть.

Он также стал масоном. Вам известно и о них?

— Не очень-то много.

— Это сборище могучих магов, помешанных на мировом господстве. Они воздвигают языческие храмы, в которых почитают себя и свои достижения. Калиостро основал собственный «Египетский Ордер», и заявил, что живет уже тысячи лет, упоминая о своих заигрываниях с Христом и разными фараонами. Он искал власти, разумеется, хотя и утверждал, что трудится лишь на благо «Братства Человечества».

На пике славы в Европе он оказался вовлечен в известный скандал с бриллиантовым ожерельем Марии-Антуанетты. Это его почти подкосило. Его заперли в Бастилии, потом с позором изгнали из Парижа. Он вернулся, скитаясь по городам Европы, где его некогда привечали, а теперь оказывали холодный прием. Ходили слухи, что он умер в римском подземелье, заключенный туда за практики, оскорбительные для христианской церкви.

Это неправда. Его масонские «братья» подвели его поначалу, однако в конечном счете вытащили его из подземелья, увели из-под носа французских революционных войск, которые хотели сделать из него героя, и тайно перевезли в Египет.

Практики, которые он в совершенстве там освоил, не описать словами.

Пятьдесят лет спустя, все еще имея вид молодого и энергичного парня, он возвратился в Италию. Следующие полвека провел за организацией нового «Египетского Ордера», принимая туда самых одаренных мужчин, которых мог найти. С избранными он делился своими эликсирами.

В конце столетия он повстречал юного журналиста по имени Бенито Муссолини, который называл себя «апостолом насилия», но не имел вектора. С тех пор Калиостро направлял карьеру Муссолини. В 1915 году газета Муссолини помогла втянуть Италию в войну.

Д'Антонио гневно вмешался.

— Ай, да брось! Уж не хочешь ли ты сказать, что эти итало-египетские масоны развязали войну?

— Сэр, именно это я и хочу вам сказать. Они также приказали убить мою жену, и меня, и всю мою империю.

— Да на кой черт им это понадобилось?

— Не могу вам ответить. Они злодеи. Мой дядя, император Франц Иосиф, все это обнаружил случайно. Он был трусливый старый дурак, который побоялся кому-то рассказать. И, тем не менее, они фактически довели его до затворничества, в котором он и умер.

— И все это тебе рассказал?

— Ему не с кем было больше поговорить. Как и мне.

— А где же твоя жена?

— Софии не понадобилось здесь задерживаться. В отличие от нас.

— Почему?

— Не могу сказать.

— Опять ты за свое. Это значит, что ты не знаешь, или что тебе нельзя говорить?

Франц Фердинанд помедлил. Через какое-то время Д'Антонио кивнул.

— Понятно. И теперь я должен плясать под твою дудку, как Муссолини для Калиостро?

Эрцгерцог не понял вопроса. Он сделал паузу, выжидая, не захочет ли Д'Антонио перефразировать, но мужчина молчал. Наконец Франц Фердинанд произнес:

— Калиостро по-прежнему руководит Муссолини и собирается сделать из него самого жестокого правителя, которого когда-либо знала Европа. Но Калиостро больше не в Италии. Он здесь, в Новом Орлеане.

— Ох-хо. И ты хочешь, чтоб я его для тебя убил, так, что ли?

— Да, но я не закончил. Калиостро в Новом Орлеане — но мы не знаем, кто он такой.

— Мы? Кто это «мы»?

— Я и мой дядя.

— И больше никто?

— Больше никто из тех, о ком вам хотелось бы знать, сэр.

Д'Антонио откинулся на стуле.

— Ага. Ну что ж, забудь об этом. Не буду я никого убивать. Подыщи себе какого-нибудь другого несчастного придурка.

— Вы уверены, мистер Д'Антонио?

— На все сто.

— Ладно, — Франц Фердинанд выплыл за пределы балкона сквозь перила и растворился в воздухе.

— Погоди! — Д'Антонио уже наполовину встал со своего стула, когда понял, что призрак пропал. Он рухнул обратно, мозг одолевала морская болезнь от разговоров о магах и убийцах, эликсирах и подземельях, и об известном скандале вокруг бриллиантового ожерелья Марии-Антуанетты — в какой бы чертовщине он ни заключался.

— Почему я? — пробормотал он в жаркую ночь. Но ночь не ответила.

Калиостро стоял за стойкой и обслуживал последнюю в этот день покупательницу — старую леди, которая покупала полпуда трески. После ее ухода он запер дверь и приступил к ужину: маленькая булочка, клинышек проволоне, пара маслин, нарезанных с чесноком. Он отказался от поедания плоти живых существ, хотя ее по-прежнему приходилось продавать, чтобы поддерживать имидж порядочной итальянской бакалеи.

Над головой у него висели блестящие петли сосисок и салями, длинные бруски вяленой ветчины и панчетты, сверкающие шары сыра качокавалло. В стеклянном ящике хранились кувшины со сливочной рикоттой, фаршированные артишоки, шарики моцареллы в молоке, вазочки с блестящими маслинами и каперсы, консервированные в рассоле. На аккуратных деревянных полках стояли банки засахаренных фруктов, миндаля, кедровых орехов, анисовых семян и радужного ассорти из конфет. Там были высокие диски пармезана, покрытые похоронным черным воском, графины оливкового масла и уксуса, соленые огурцы и грибы, плоские жестянки с анчоусами, кальмарами и осьминогами. Громадные тканые тюки с красной фасолью, бобами, нутом, рисом, кускусом и кофе грозили просыпать свои сокровища на незапятнанные половицы. Макароны всех форм, размеров и цветов красовались в тщательно продуманной последовательности в ящике напротив стойки.

Аромат этого места служил бальзамом на древнюю душу Калиостро. Он ежедневно волок на спине вес всего света; он всю свою жизнь посвятил продвижению Братства Человечества; и все же это не значило, что он может позволить себе пренебречь мелкими нуждами. Он кормил семьи по соседству. Когда они не могли заплатить, он кормил их в долг, а в тех случаях, когда вернуть этот долг не оставалось надежд, кормил их бесплатно.

Он послужил причиной смерти, несомненно. Он стал причиной смерти эрцгерцога и его супруги по множеству поводов, в первую очередь из-за зловредных сил, которые нависли над Европой, как темные тучи, тяжелые от дождя. Дождь из таких туч мог привести к миллиону смертей, сотням миллионов. Чем дольше им позволяли нагнетаться, тем более заразными они становились. Чтобы разрядить их, нужна была искра, некое событие, истинное значение которого до поры до времени оставалось сокрытым, но постепенно разоблачилось. Этим событием оказалось убийство в Сараево, которое нетрудно было организовать, снабдив полоумных сербских анархистов боевым духом и оружием.

Его имя ассоциировалось с хитроумным обманом, и на то были основания. Но некоторые его таланты были неподдельными. В своих картах и хрустальном шаре Калиостро мог читать будущее, и это будущее выглядело очень мрачно.

Он, конечно же, все изменил.

Эта война подошла к завершению. Она высосала из тех свинцовых туч частичку яда, позволила Европе разбиться на осколки и очиститься. Но очистилась она еще недостаточно — через пару десятилетий последует вторая великая война. В грядущей битве его приспешнику Бенито предстоит отправить на бессмысленную смерть тысячи невинных людей. Но все обернулось не так плохо, как могло бы.

Не убивший своими руками ни единого человека, Калиостро горько переживал потерю всех человеческих существ, которые погибли в результате его махинаций. Они были его братьями и сестрами — он оплакивал каждого, как оплакивал бы великолепный храм, которого никогда прежде не видал, но узнал, что его разрушили. Он не мог смириться с тем, что их жертва — естественное явление, хоть и знал, что она необходима.

Муссолини был не просто куклой — он был сильным оратором и пропагандистом, который научился увлекать своих последователей в том направлении, которое его устраивало. Но он был неуравновешен, в конечном счете, не более, чем дурак, несведущий в Тайнах, неспособный разглядеть их за срывами верхних покровов. Из него выходила отличная пешка, но он и при смерти верил бы в то, что сам распоряжается своей судьбой.

Единственная причина, по которой он удостоился власти, заключалась в необходимости предотвратить гораздо большую опасность.

Калиостро увидел в картах и гадательной чаше другого европейского тирана, человека, рядом с которым Муссолини показался лишь раскрашенным жестяным солдатиком. Муссолини сподвигала исключительно власть, и это было достаточно плохо — но та, другая тварь оказалась бездонным колодцем, полным ненависти. Выпади ему шанс, и он пропитал бы своей отравой все сущее. Миллионы умирали бы, как насекомые, и мир задохнулся бы под их мертвыми телами. Отражение в гадательной воде показало чудовищные заводы, выстроенные специально для сожжения трупов, печи, жар которых превращал кости в пепел, черные дымовые трубы, отрыгивающие жирный дым в закопченные рыжие небеса.

Калиостро пока еще не установил точную личность этого тирана, но полагал, что человек родится в Австрии и будет править Германией. Еще две достойные причины для смерти эрцгерцога: Франц Фердинанд стал бы этому человеку влиятельным союзником.

Калиостро не думал, что сможет предотвратить весь вред, которым грозит появление этого тирана. Он не предвидел его вовремя — был занят другим. Так всегда оказывалось, когда человек желал спасти мир: он никогда не знал, куда перво-наперво обратить взор, не говоря уж о том, с чего начинать.

И все же он верил, что сможет помешать тирану захватить мировое господство, и верил, что Муссолини послужит ему ключом. Члены Ордера в Италии готовили его в Премьер-Министры. Титул распахнул бы для него все двери в Европе. Если бы им удалось устроить союз Муссолини с тираном, возможно, они могли бы также заручиться тем, что Муссолини каким-нибудь образом обеспечит падение тирана.

Калиостро покончил со своим простым ужином, собрал квитанции за день и выключил свет. В полутьме он ощупью добрался до маленького жилого помещения в глубине магазина, где просидел за чтением таинственных томов и написанием длинных писем витиеватым почерком почти до рассвета. За прошедшее столетие он научился процветать, тратя на сон очень мало времени.

Д'Антонио сидел в кровати, опершись спиной на деревянную спинку, вытянув поверх пропитанного потом покрывала голые ноги, пристроив бутылку между бедер. Эрцгерцог показался у раковины. Д'Антонио подскочил, пролил вино на покрывало и выругался.

— Хочешь, чтобы я заляпывал что-нибудь каждый раз, как ты являешься?

— Вам не следует меня бояться.

— Нет, конечно же, ты просто хочешь, чтобы я кого-нибудь по твоей просьбе убил. Чего же тут бояться?

— Нечего, сэр. Вам следует бояться процветания мира под правлением Калиостро и его Ордера.

— Снова этот парень. Нашел его, кстати?

— Нам известно, что он переехал в Новый Орлеан до 1910 года. Мы знаем, что он скрывается под личиной итальянского бакалейщика. Но он так ловко замел следы, что мы не можем точно установить его личность. У нас есть список кандидатов.

— Здорово, — кивнул Д'Антонио, притворяясь, что задумался. — Так что же, ты их всех перебьешь, или как?

— Я никого не могу убить, сэр. Я даже платка поднять не могу. Поэтому я нуждаюсь в вашей помощи.

— Мне казалось, я тебе уже ответил, герцог. Мои услуги недоступны. А теперь, будь добр, проваливай.

— Я боялся это услышать. Вы не передумаете?

— И не надейся.

— Что ж, ладно.

Д'Антонио ожидал, что призрак растворится, как в прошлый раз. Вместо этого Франц Фердинанд словно начал распадаться на части у него на глазах. Лицо сделалось размытым, пальцы удлинились в завихрения дыма; в конце концов на месте эрцгерцога остался лишь мерцающий газовый силуэт.

Когда Д'Антонио вдохнул, они все набросились на него.

Он почувствовал, как клейкие волокна проскальзывают ему в нос, в рот, во влажные щели его глазниц. Они наполнили его легкие, желудок — он ощутил, как тонкие усики исследуют его кишки. Его накрыл мощный прилив тошноты. Казалось, его заживо пожирают могильные черви. Разум призрака накрывал его собственный, заливал его, как чернильная клякса белый лист.

— Я предлагал вам действовать по собственной воле, — сказал Франц Фердинанд. — Поскольку вы отказались, у меня нет выбора, кроме как вам подсобить.

Джозеф Маджо проснулся от звуков, с которыми захлебывалась кровью его жена. Мощная кровавая струя плеснула ему на лицо. У кровати стояла высокая фигура, подняв руку с орудием смерти. Маджо узнал в нем топор для рубки дров с собственного заднего двора, сверкающий от свежей крови. Он обрушился снова, раздался хруст, будто тесак вошел в говяжий хребет, и его жена затихла.

Маджо с трудом сел, пока убийца приближался к нему, обходя кровать. Он не узнавал мужчину. На секунду их глаза встретились, и Маджо подумал: «Этот человек уже мертв».

— Калиостро? — спросил мужчина скрипучим шепотом, с акцентом, возможно, немецким, хотя с виду смахивал на итальянца.

Маджо бешено затряс головой.

— Нет, нет, сэр, меня зовут Джозеф Маджо, я всего лишь хозяин маленькой бакалейной лавки, я никогда не слыхал ни о каком Кали-как-его-там... о, Иисус-Мария-Иосиф, пожалуйста, не руби меня этой штукой...

Лезвие блеснуло, описывая смертельную дугу. Маджо вытянулся, наполовину съехав с кровати, ослепленный потоком своей крови. Топор снова опустился, и он услышал, как хрустит его собственный череп, почувствовал, как лезвие скрипит по кости, когда убийца выворачивает его обратно. Еще один жгучий взмах, и еще, пока наконец какой-то милостивый удар не разорвал его яремные вены, и он умер в облаке кровавых брызг.

Выяснилось, что убийца пробрался в дом Маджо, стамеской выломав панель в задней двери. Стамеска принадлежала Джозефу Маджо, как и топор, обнаруженный в луже крови на ступенях. По всему Новому Орлеану люди обыскали свои дворы в поисках топоров и стамесок, и заперли эти потенциальные орудия преисподней понадежнее.

На тротуаре за квартал от дома Маджо обнаружили странную надпись, нанесенную мелом: «Мистер Маджо будет сидеть сегодня, точно как миссис Тони». Ее значение не разгадали по сей день.

Арестовали двух братьев Маджо, основываясь на том, что они сицилийцы, а сицилийцы имеют склонность умирать в семейных вендеттах. Отпустили их лишь благодаря добродетели общественного пьянства — оба они отмечали повестку младшего в ночь убийств, и дотащились домой, едва способные двигаться, не то что поднять топор.

Детектива, который вел дело, через неделю после убийств застрелил грабитель. Расследование увяло. Новость о гибели семьи Романовых от рук большевиков в России затмила трагедию Маджо. Тянулся июнь, становилось все жарче.

— Я чувствую, что влияние Калиостро все еще сильно в этом измерении, — сказал эрцгерцог. — Нам пора переходить к следующему кандидату.

Глубоко в кишащем эктоплазмой мозгу, который призрак держал в подчинении с помощью вина, кроме тех случаев, когда хотел воспользоваться телом, Д'Антонио сумел издать лишь слабый протестующий стон.

Ясный тропический рассвет разгорался над Новым Орлеаном, когда Джон Занка припарковал свой фургон со свежим хлебом и выпечкой перед бакалеей Луиджи Донателло. Он не знал, пробудились ли уже бакалейщик с женой, а потому решил доставить заказ через заднюю дверь. Сгреб ароматную охапку печеных товаров, все еще хранивших тепло духовки, и понес их по узкой улочке, которая вела в жилую часть лавки Донателло.

Когда он увидел заднюю дверь с аккуратно выломанной нижней панелью, у него опустились руки. Буханки и пирожные посыпались на траву у него под ногами.

Чуть помедлив, Занка ступил вперед — осторожно, чтобы случайно не растоптать выпечку — и тихо постучал в дверь. Он не хотел этого делать, но иного выбора не видел. Когда она отворилась, он с трудом сдержал крик.

Перед ним стоял Луиджи Донателло, по лицу его текла кровь, от которой слиплись волосы и усы. Занка разглядел три больших пролома у него в черепе, белые края кости, блестящую серую массу, выпирающую из трещин. Как этот человек вообще мог стоять?

— Боже мой, — простонал Донателло. — Боже мой.

За ним Занка разглядел миссис Донателло, распластанную по полу. Ее голова превратилась в кровавое месиво. Изящный стебелек ее шеи был разрублен почти надвое.

— Боже мой. Боже мой. Боже мой.

Джон Занка закрыл глаза и вознес безмолвную молитву о спасении душ семьи Донателло и собственной.

Газетчики соревновались друг с другом в самой безумной теории насчет Дровосека, как окрестили убийцу. Он был мафиозным палачом, а его жертвы — беглецами от преступного правосудия Сицилии. Он был несущим возмездие патриотом, а жертвы — немецкими шпионами, которые маскировались под итальянских бакалейщиков. Он был злым духом. Жрецом вуду. Женщиной. Полицейским.

Итальянские семейства в Новом Орлеане, особенно те, что держали бакалейные лавки, баррикадировали двери и кормили собак сырым мясом, чтобы сделать их кровожадными. Эти предосторожности не мешали им лежать короткими ночами без сна, стискивая четки, или, может статься, револьверы, прислушиваясь в ожидании скрежета дровосековой стамески.

В середине лета, когда город пронизывала вонь устричных раковин и древней канализации, убийца вернулся. На глазах двух несовершеннолетних сестер, Марии и Полины Романо, их дядю зарубили в собственной кровати. Они смогли описать преступника только как «смуглого, высокого, одетого в темный костюм и черную шляпу с полями»

Итальянские семьи, у которых были враги, начали находить топоры и стамески, брошенные им во двор — скорее жестокие насмешки, чем настоящие угрозы. Некоторые винили своих врагов. Некоторые винили других членов своих семей. Некоторые говорили, что семьи сами во всем виноваты. Один бакалейщик пристрелил свою собаку; другой едва не пристрелил жену.

Город тушился в собственных страхах и предрассудках, словно пикантное рагу.

Но в тот год Дровосек больше не ударил.

Д'Антонио пробудился, будто вынырнул к солнцу из прохладной воды. Он попробовал пошевелить руками — они слушались. Он попытался открыть глаза — и увидел потолок, покрытый трещинами и влажн<

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: