Неподготовленный посетитель

Параллельный термин «шок культуры» уже начал про­никать в общеупотребительную лексику. Шок культуры — это воздействие, которое погружение в чужую культуру ока­зывает на неподготовленного посетителя. Добровольцы Корпуса мира испытали это на себе в Борнео или в Брази­лии. Вероятно, Марко Поло также страдал от него в Катаи. Шок культуры — это то, что происходит, когда путешествен­ник внезапно оказывается в таком месте, где «да» может означать «нет», где вокруг «фиксированной цены» начина­ются переговоры, где ожидание в приемной — не оскорбле­ние, где смех может означать гнев. Это то, что происходит, когда знакомые психологические подсказки, которые по­могают человеку функционировать в обществе, вдруг изы­маются и заменяются новыми — странными и непонятными.

Феномен шока культуры объясняет во многом замеша­тельство, фрустрацию и дезориентацию американцев, когда они имеют дело с другими обществами. Он вызывает срыв в общении, неверное прочтение реальности и неспособность справиться с ситуацией. Тем не менее шок культуры гораздо мягче по сравнению с гораздо более серьезной болезнью — шоком будущего. Шок будущего — это вызывающая голово­кружение дезориентация, являющаяся следствием преждевременного прихода будущего. Он вполне может оказаться самой серьезной болезнью завтрашнего дня.

Вы не обнаружите шок будущего в каком-либо справочнике психологических отклонений. Но если не предпринять разумных шагов по борьбе с ним, мил­лионы людей окажутся во все большей степени дезориен­тированными, все в возрастающей степени неспособными рационально контактировать со своими окружениями. Не­удовлетворенность, массовый невроз, иррациональность и разгул насилия, которые уже ясно видны в современной жизни, это только предвестие того, что может ждать нас впереди, если мы не поймем и не станем лечить эту болезнь.

Шок будущего — это феномен времени, продукт сильно ускоряющегося темпа перемен в обществе. Он возникает в результате наложения новой культуры на старую. Это шок культуры в собственном обществе. Но его воздействие гораздо хуже. Ибо большинство участников Корпуса мира (фактически большинство путешественников) знают, что культура, из которой они вышли, останется на прежнем месте, когда они вернутся. Жертва шока будущего этого не знает.

Извлеките индивида из его собственной культуры и по­местите его внезапно в окружение, резко отличающееся от собственного, с другим набором подсказок — другими по­нятиями о времени, пространстве, труде, любви, религии, сексе и всем остальном, — затем отнимите у него всякую надежду увидеть более знакомый социальный ландшафт, и его страдания от перемещения удвоятся. Более того, если эта новая культура сама находится в постоянном хаосе и если — еще хуже — ее ценности непрестанно меняются, чувство дезориентации еще больше усилится. Учитывая малое число подсказок, какого рода поведение рациональ­но в радикально новых обстоятельствах, жертва может пред­ставлять опасность для себя и других.

Теперь представьте, что не только индивид, а целое об­щество, целое поколение — включая его самых слабых, наи­менее умных и наиболее иррациональных членов — вдруг переносится в этот новый мир. В результате — массовая дезориентация, шок будущего в больших масштабах.

Вот перспектива, которая открывается сегодня перед человеком. Перемены лавиной обрушиваются на наши го­ловы, и большинство людей до абсурда не подготовлены к тому, чтобы справиться с ними.

 

РАЗРЫВ С ПРОШЛЫМ

Это все преувеличение? Думаю, что нет. Уже стало из­битой фразой, что мы сейчас живем в период «второй про­мышленной революции». Эта фраза должна нас впечатлять скоростью и глубиной перемен вокруг нас, но она банальна и вводит в заблуждение. Ибо то, что сейчас происходит, по всей вероятности, больше, глубже и важнее, чем промыш­ленная революция. Все больше респектабельных людей скло­няются к тому, что данное движение представляет собой не

что иное, как второй великий раздел в истории человече­ства, сравнимый по размаху только с первым великим раз­рывом в историческом континууме — переходом от варварства к цивилизации. Эта идея возникает все чаще в работах ученых и специ­алистов по технологии. Сэр Джордж Томсон, британский физик и нобелевский лауреат, высказывает мысль о том, что ближайшая историческая парал­лель с сегодняшним днем — это не промышленная револю­ция, а скорее «появление сельского хозяйства в эпоху неолита»¹. Джон Дайболд, американский эксперт по авто­матизации, предупреждает, что «последствия технической революции, которые мы сейчас переживаем, будут более глубокими, чем какие-либо социальные изменения, кото­рые мы испытывали раньше»². Сэр Леон Багрит, произво­дитель компьютеров из Великобритании, утверждает, что автоматизация сама по себе представляет «величайшую пе­ремену во всей истории человечества»³.

Ученые и технические специалисты не одиноки в этом мнении. Сэр Герберт Рид, занимающийся философией ис­кусства, сообщает нам, что мы живем в период «такой фун­даментальной революции, что должны искать параллель во многих прошлых столетиях. Возможно, единственным срав­нимым изменением является то, которое произошло между Старым и Новым каменным веком...»⁴ А. Курт У. Марек, который под псевдонимом К. У. Серам замеча­ет, что «мы в двадцатом веке завершаем период человечес­кой истории длиною в пять тысяч лет... Мы не находимся, как предполагал Шпенглер, в положении Рима в начале эпохи христианства на Западе, а в 3000 году до нашей эры. Мы открываем глаза как доисторический человек, мы ви­дим абсолютно новый мир»⁵.

Одно из наиболее поразительных замечаний на эту тему сделал Кеннет Боулдинг, выдающийся экономист и обладаю­щий ярким воображением социальный мыслитель. Обосно­вывая свою точку зрения о том, что наступил критический поворотный момент в истории человечества, Боулдинг замечает, что «относительно многочисленные статистические дан­ные о деятельности человечества свидетельствуют: дата, раз­деляющая историю человечества на две равные части* находится на памяти нынешнего поколения»⁶. Действительно, наше столетие представляет собой Великую Осевую Линию, бегущую из центра истории человечества. «Сегод­няшний мир, — утверждает Боулдинг, — так же отличается от мира, в котором я родился, как тот мир от мира Юлия Цезаря. Я родился приблизительно в середине человеческой истории. Со времени моего рождения произошло почти столько же событий, сколько до него»⁷.

Это поразительное заявление можно проиллюстрировать разными способами. Например, было замечено, что если последние 50 000 лет существования человека разделить на отрезки жизни приблизительно в 62 года каждый, то ока­жется около 800 таких отрезков жизни. Из этих 800 полных 650 прошли в пещерах.

Только за последние 70 таких отрезков жизни стало воз­можным эффективно передавать информацию от одного поколения к другому благодаря письменности. Только в последние шесть отрезков жизни массы людей увидели пе­чатное слово. Только за последние четыре стало возмож­ным измерить время с любой степенью точности. Только в последние два кто-то где-то использовал электрический двигатель. И подавляющее большинство всех материальных благ, которыми мы пользуемся в повседневной жизни в настоящее время, были придуманы в течение настоящего, 800-го отрезка жизни.

Это 800-й отрезок жизни ознаменовал резкий разрыв со всем прошлым опытом человечества, потому что в течение именно этого отрезка отношение человека к ресурсам ра­дикально изменилось. Это наиболее заметно в области эко­номического развития. За период одного такого отрезка времени сельское хозяйство, основа цивилизации, утрати­ло свою доминирующую роль во многих странах. Сейчас в десятке наиболее развитых государств в сельском хозяйстве занято меньше 15% экономически активного населения. В Соединенных Штатах, чье фермерское хозяйство кормит 200 мл. американцев плюс еще 160 млн. человек в мире, эта цифра уже ниже 6% и быстро уменьшается⁸.

Более того, если сельское хозяйство — это первая ста­дии экономического развития, а индустриализация — вто­рим, мы теперь можем видеть, что внезапно достигнута еще один стадия — третья. Около 1956 г. Соединенные Штаты стили первой крупной страной, в которой более 50% не­сельскохозяйственной рабочей силы перестали носить си­ние воротнички, ставшие синонимом фабричного или ручного труда. «Синие воротнички» оказались потесненными гак называемыми беловоротничкозыми. Это люди, занятые м розничной торговле, работники администраций, системы коммуникаций, науки, образования и др. В течение одного и того же отрезка жизни общество впервые в истории человечества не только сбросило иго сельского хозяйства, но также смогло в течение нескольких коротких десятилетий сбросить иго ручного труда. Была создана первая в мире экономика сферы услуг.

С тех пор одна за другой технически развитые страны двинулись в этом направлении. Сегодня в Швеции, Вели­кобритании, Бельгии, Канаде, Нидерландах и в других стра­нах, где сельское хозяйство находится на уровне 15% и ниже, «белые воротнички» уже численно превосходят «синих во­ротничков». Десять тысяч лет сельского хозяйства. Одно-два столетия индустриализации. А теперь перед нами открывается супериндустриализация⁹.

Жан Фурастье, французский философ, занимающийся общественным планированием, объявил: «Ничто не будет ме­нее индустриальным, чем цивилизация, рожденная индуст­риальной революцией»¹⁰. Значение этого поразительного факта еще нужно осмыслить. Возможно, У. Тан, Генераль­ный секретарь Организации Объединенных Наций, ближе всех подошел к формулировке смысла этого сдвига к супер­индустриализации, когда он заявил: «Главным фактом огром­ной важности является то, что развитые экономики сегодня могут иметь в любое, хотя не ближайшее, время тот вид и то количество ресурсов, которые они решат иметь... Ресурсы боль­ше не ограничивают решения. Теперь решения создают ресурсы. Это фундаментальное революционное изменение — возможно, самое революционное, которое человек когда-либо знал»". Это поразительное преобразование произошло в тече­ние 800-го отрезка жизни.

Этот отрезок жизни также отличается от других огром­ным расширением масштабов перемен. Ясно, что эпохаль­ные перевороты происходили и в течение других отрезков жизни. Войны, эпидемии чумы, землетрясения и голод со­трясали общественный порядок и раньше. Но эти потрясе­ния и перевороты происходили в границах одного или нескольких близлежащих обществ. Сменялись поколения, даже столетия, прежде чем их влияние распространялось за пределы этих границ.

В наш отрезок времени границы сметены. Сегодня сеть социальных связей сплетена так тесно, что последствия со­временных событий немедленно распространяются по все­му миру. Война во Вьетнаме изменяет политический расклад в Пекине, Москве и Вашингтоне, вызывает протесты в Сток­гольме, сказывается на финансовых сделках в Цюрихе, слу­жит толчком к секретным дипломатическим шагам в Алжире.

Действительно, не только современные события немед­ленно распространяются, теперь мы ощущаем влияние всех прошлых событий по-новому, ибо прошлое возвращается к нам с новой силой. Мы оказались в ситуации, которую мож­но назвать «скачком времени».

Событие, затронувшее лишь горстку людей во время своего свершения в прошлом, может иметь широкомас­штабные последствия сегодня. Пелопоннесская война, на­пример, была по современным стандартам небольшой стычкой. Когда Афины, Спарта и несколько близлежащих городов-государств сражались, население остальной части земного шара в большинстве своем не знало о войне и не было ею затронуто. Индейцы из племени Запотеков в Мек­сике совершенно о ней не подозревали. Древние японцы не чувствовали ее влияния.

Однако Пелопоннесская война глубоко изменила буду­щий ход истории Греции. Преобразуя движение людей, гео­графическое распределение генов, ценностей и идей, она повлияла на последующие события в Риме и через Рим — но всей Европе. Сегодняшние европейцы в какой-то незна­чительной степени другие люди из-за того, что произошел этот конфликт.

Сегодня в тесно переплетенном мире эти европейцы влияют на мексиканцев и японцев. Пелопоннесская война повлияла на генетическую структуру, идеи и ценности се­годняшних европейцев, которые сейчас экспортируются ими но все части света. Таким образом, сегодняшние мексикан­цы и японцы чувствуют отдаленное влияние этой войны, хотя их предки, современники этой войны, его не чувство-пали. Так, события прошлого, перескакивая через поколе­ния и века, преследуют и изменяют нас сегодня.

Когда мы думаем не только о Пелопоннесской войне, но о строительстве Великой китайской стены, эпидемии черной чумы, сражении банту с хамитами — о всех событи­ях прошлого, — кумулятивное значение принципа скачка времени становится более очевидным. Что бы ни случилось с какими-то людьми в прошлом — это реально влияет на людей сегодня. Так было не всегда. Не вдаваясь в подроб­ности, можно сказать, что вся наша история догоняет нас, и именно это различие, как ни парадоксально, подчеркива­ет наш разрыв с прошлым. Сегодня диапазон перемен фун­даментально иной. Во времени и пространстве перемены имеют такую силу и область воздействия в этот 800-й отрезок времени, какого не имели никогда.

Но качественное отличие между этим и всеми предыду­щими отрезками времени легко упустить из виду: ибо мы не только увеличили диапазон и силу перемен, мы ради­кально преобразовали их скорость. Наше время высвободи­ло абсолютно новую социальную силу — поток перемен настолько ускорил свой ход, что он влияет на наше чувство времени, революционизирует темп повседневной жизни и сказывается на том, как мы «ощущаем» мир вокруг нас. Мы больше не воспринимаем жизнь так, как люди в прошлом. И это основное отличие, которое ставит истинно современ­ного человека особняком. Ибо в этом ускорении кроется постоянство (временность), которое проникает и пропитывает наше сознание, радикально влияя на связь с другими людьми, с вещами, со всем миром идей, искусства и ценно­стей.

Вступая в эпоху супериндустриализации, мы должны проанализировать процессы ускорения и рассмотреть по­нятие временности. Если ускорение — это новая социальная сила, то временность — ее психологическая параллель, и без понимания ее роли в поведении современного человека все наши теории личности, вся наша психология не будут отвечать современным требованиям. Психология без поня­тия временности не может учитывать именно те явления, которые особенно актуальны. Изменяя наше отношение к окружающим нас ресурсам, сильно расширяя диапазон перемен и, что наиболее
важно, ускоряя их темп, мы безвозвратно порвали с прошлым. Мы отрезали себя от старых способов мышления,
восприятия и адаптации. Мы расчистили сцену совершен­но новому обществу и теперь устремляемся к нему.

Это наиболее трудная проблема 800-го отрезка жизни. И это
ставит вопрос о способности человека к адаптации: как
ему будет житься в этом новом обществе? Может ли он
приспособиться к его императивам? А если нет, может ли
он изменить эти императивы?

Прежде чем попытаться ответить на подобные вопро­сы, мы должны сосредоточиться на двух неразрывно свя­занных друг с другом силах: ускорении и временности. Мы должны узнать, как они изменяют текстуру существо­вания, выковывая из нашей жизни и психики новые, не­знаковые формы. Мы должны понять, как — и почему — они ставят нас, впервые в жизни, перед лицом взрывного потенциала шока будущего.

Глава 2 СИЛА УСКОРЕНИЯ

В начале марта 1967 г. на востоке Канады одиннадцати­
летний мальчик умер от старости. Рикки Голланту было только одиннадцать лет, но он страдал странной болезнью, называемой прогерия — про- грессирующее старение организма, — и имел многие харак­терные черты девяностолетнего человека. Симптомы прогерии: дряхлость, отвердение сосудов, облысение, сла­бость и морщинистая кожа. Действительно, Рикки был ста­риком, когда умер, биологическое изменение длиною в жизнь было спрессовано в его одиннадцать коротких лет¹.

Случаи прогерии чрезвычайно редки. И все же в мета­форическом смысле технологически развитые общества все страдают от этой странной болезни. Они не стареют и не дряхлеют. Но они ощущают сверхнормальную скорость пе­ремен.

Многие из нас испытывают смутное «чувство», что все
происходит быстрее. Врачи и руководители одинаково жалуются, что не успевают следить за последними открытия­ми в своих областях. Сегодня практически ни одно совещание или конференция не проходят без ритуального
упоминания о «том вызове, который нам бросают перемены». Многих беспокоит, что преобразования выходят изпод контроля.

Однако не все разделяют это беспокойство. Миллионы людей, словно лунатики, бредут по жизни, как будто ничего не изменилось с 30-х годов и ничего никогда не изменится. Живя, несомненно, в один из наиболее волнующих периодов и истории человечества, они пытаются отстраниться от него, отгородиться, будто, проигнорировав, его можно заставить уйти. Они стремятся к «сепаратному миру», дипломатической не­прикосновенности для себя от преобразований.

Их встречаешь везде: старые люди, ушедшие на пенсию и доживающие свой век, пытаясь любой ценой избежать вторжения нового. Уже состарившиеся люди тридцати пяти или сорока пяти лет, нервно реагирующие на студенческие волнения, секс, ЛСД или мини-юбки, лихорадочно пытаю­щиеся убедить себя, что в конце концов юности свойствен­но бунтарство и то, что происходит сегодня, не отличается от того, что было в прошлом. Даже среди молодых мы об­наруживаем непонимание перемен: студенты так плохо зна­ют прошлое, что не видят ничего необычного в настоящем.

Тревожно, что значительное большинство людей, в том числе образованных и умудренных опытом, считают мысль о переменах такой угрожающей, что пытаются отрицать их существование. Даже те, кто умом понимает, что преобра­зования ускоряются, не прочувствовали это, не принимают этот важный социальный факт во внимание при планиро­вании своей жизни.

ВРЕМЯ И ПЕРЕМЕНЫ

Откуда нам знать, что перемены ускоряются? Ведь нет абсолютного способа измерить перемены. В пугающей слож­ности Вселенной, даже в рамках любого данного общества практически бесконечное число потоков изменений проис­ходит одновременно. Все «вещи» — от крошечного вируса до огромной галактики — в действительности вовсе не вещи, а процессы. Нет статической точки, нет нирваноподобной неизменности, относительно которой можно измерить пре­образование. Изменение, таким образом, относительно.

Изменение также неравномерно. Если бы все процессы происходили с одной и той же скоростью или ускорялись или замедлялись в унисон, было бы невозможно наблюдать; изменение. Однако будущее проникает в настоящее с раз­ной скоростью. Таким образом, можно сравнивать скорость разных процессов по мере их развертывания. Мы знаем, например, что по сравнению с биологической эволюцией видов культурная и социальная эволюции происходят чрезвычайно быстро. Мы знаем, что некоторые общества технологически или экономически трансформируются бы­стрее, чем другие. Мы также знаем, что разные секторы одного и того же общества показывают разную скорость изменения — это несоответствие Уильям Огберн назвал «культурным отставанием». Именно неровный характер пе­ремен позволяет их измерить.

Нам, однако, необходим критерий, позволяющий срав­нить сильно отличающиеся процессы, и этот критерий — время. Без времени изменение не имеет смысла. И без из­менения время бы остановилось. Время можно представить как интервалы, в течение которых происходят события. Как деньги позволяют нам оценить и яблоки, и апельсины, вре­мя позволяет нам сравнить непохожие процессы. Когда мы говорим, что нужно три года, чтобы построить плотину, мы в действительности говорим, что для этого нужно в три раза больше времени, чем Земля оборачивается вокруг Солнца, или в 31 000 000 раз больше времени, чем на заточку каран­даша. Время — это разменная монета, которая позволяет нам сравнивать скорости развертывания очень разных про­цессов.

Учитывая неравномерность перемен и вооружившись этим критерием, мы все же испытываем огромные трудно­сти в их измерении. Когда мы говорим о скорости преобра­зований, мы имеем в виду ряд событий, втиснутых в произвольно фиксированный интервал времени. Таким об­разом, нам необходимо определить «события». Нам необхо­димо точно отобрать наши интервалы. Нам необходимо тщательно взвешивать выводы, которые мы делаем из на­блюдаемых различий. Более того, что касается измерения перемен, мы сегодня больше осведомлены о физических, чем социальных процессах. Мы знаем намного лучше, на пример, как измерить скорость, с которой кровь течет по сосудам, чем скорость, с которой слух распространяется в обществе.

Однако даже со всеми этими оговорками большинство — от историков и археологов до ученых, социологов, экономис­том и психологов — считают, что многие социальные процес­сы поразительно, даже захватывающе убыстряются.

ПОДЗЕМНЫЕ ГОРОДА

Рисуя широкую картину, биолог Джулиан Хаксли сообщает: «Темп эволюции человека за время письменной истории по крайней мере 100 000 раз быстрее, чем темп эволюции до появления человека». Крупные изобретения пли усовершенствования, на которые ушло, вероятно, 50 000 лет и период раннего палеолита, были, говорит он, «совер­шены за одно тысячелетие до его конца, а с приходом оседной цивилизации единица изменения вскоре была сведена к одному столетию». Темп изменения, ускоряясь в течение последних 5000 лет, стал, по его словам, «особенно замет­ным за последние 300 лет»².

К. П. Сноу, ученый и писатель, также комментирует очевидность перемен. До этого столетия, пишет он, социальное изменение было «таким медленным, что проходило незаме­ченным за период жизни одного человека. Сейчас это не так. Скорость перемен возросла настолько, что наше воображение за ним не поспевает». Социальный психолог Уоррен Беннис отмечает, что скорость за последние годы увеличилась настоль­ко, что «никакое преувеличение, никакая гипербола, никакое грубое приближение не может реалистично описать степень и скорость изменения... В действительности только преувели­чение оказывается верным».

Какие перемены оправдывают такой эмоционально окрашенный язык? Давайте взглянем на некоторые из них, например на изменения в процессе формирования городов.

Мы сейчас переживаем наиболее экстенсивную и быструю урбанизацию, какую мир когда-либо видел. В 1850 г. только четыре города па планете имели население 1 000 000 или больше. К 1900 г. это число возросло до 19. Но к 1960 г. их было 141, и сегодня городское население в мире увеличива­ется со скоростью 6,5% в год, согласно Эдгару де Вриесу и Д. П. Тиссу из Института общественных наук в Гааге. Толь­ко одни эти голые цифры означают удвоение городского населения Земли за 11 лет³.

Один из способов понять значение перемен в таком феноменальном масштабе — это представить, что произошло бы, если бы все существующие города не развивались, а сохранились неизменными. В таком случае, для того чтобы разместить новые миллионы людей в городах, нам пришлось бы построить город-дубликат для каждого из сотен, кото­рыми уже усеян земной шар. Новый Токио, новый Гам­бург, новый Рим и Рангун — и все за 11 лет⁴. (Это объясняет, почему французские градостроители уже создают эскизы подземных городов — магазинов, музеев, складов и фабрик и почему один японский архитектор создал чертеж города на сваях над океаном.)

Та же тенденция ускорения постоянно проявляется в потреблении человеком энергии. Д-р Хоми Бхабха, покой­ный индийский ученый-атомщик, который председатель­ствовал на первой Международной конференции по мирному использованию атомной энергии, однажды про­анализировал эту тенденцию. «Для иллюстрации, — сказал он, — будем использовать букву Q для обозначения энер­гии, получаемой при сгорании 33000 млн. тонн угля. За во­семнадцать с половиной веков после рождества Христова вся потребленная энергия составила в среднем менее поло­вины Q за столетие. Но к 1850 г. скорость возросла до одно­го Q за столетие». Это означает, грубо говоря, что половина всей энергии, потребленной человеком за прошедшие 2000 лет, оказалась использованной за прошедшие сто лет.

Столь же драматически очевидно ускорение экономи­ческого роста в тех странах, которые сейчас устремились к супериндустриализации. Несмотря на тот факт, что они начинают с широкой индустриальной базы, годовой про­цент роста производства в этих странах внушителен. И темп циста сам растет.

Во Франции, например, за 29 лет между 1910 г. и на­чалом Второй мировой войны промышленное производство выросло только на 5%. Между 1948 г. и 1965 г., только за 17 лет, оно увеличилось примерно на 220%⁵. Сегодня 1смпы роста от 5 до 10% в год — обычное явление для большинства индустриально развитых стран. Конечно, есть взлеты и спады. Но направление перемен не оставляет со­мнений.

Так, в 21 стране, принадлежащей к Организации эконо­мического сотрудничества и развития, среднегодовой темп прироста валового национального продукта в 1960—1968 гг. составил от 4,5 до 5,0%. Соединенные Штаты имеют темп прироста 4,5%, а Япония возглавила список с годовым при­ростом в среднем 9,8%.

Эти цифры говорят о не менее революционном удвое­нии валового производства товаров и услуг в развитых стра-П11Х примерно каждые 15 лет — и периоды удвоения уменьшаются. Это означает, что по сравнению со своими родителями ребенок, достигший подросткового возраста, в тобой из этих стран окружен двойным количеством всего заново созданного человеком. Когда сегодняшний подросток достигнет возраста 30 лет, возможно, и раньше, произойдет второе удвоение. За отрезок времени в 70 лет, но можно, произойдет пять таких удвоений — это значит (поскольку рост умножается), что, когда человек достигнет преклонного возраста, общество будет производить в 32 раза Польше, чем тогда, когда он родился.

Такие перемены в соотношении старого и нового воз­ле действуют, как мы покажем, подобно электрическому раз­ряду, на привычки, убеждения и самовосприятие миллионов людей. Никогда в предыдущей истории это соотношение не изменялось так радикально за столь краткое мгновение времени.

ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ДВИГАТЕЛЬ

Технология — основа этих удивительных экономичес­ких перемен. Это не означает, что технология — единствен­ный источник изменения в обществе. Социальные перевороты могут быть вызваны изменением в химическом составе атмосферы, изменениями климата, плодородия по­чвы и многими другими факторами. Тем не менее техноло­гия, бесспорно, — главная сила, лежащая в основе ускоряющего рывка.

Для большинства людей слово «технология» вызывает в воображении образы дымящих сталелитейных заводов или лязгающих механизмов. Возможно, классическим символом технологии все еще остается сборочный конвейер, создан­ный Генри Фордом полвека назад и превращенный в мощ­ный социальный символ Чарли Чаплином в «Новых временах». Однако этот символ всегда был неадекватным, даже вводил в заблуждение, ибо технология — это всегда больше, чем фабрики и машины. Изобретение хомута для лошади в сред­ние века привело к значительным изменениям в методах ведения сельского хозяйства и было таким же технологи­ческим шагом вперед, как изобретение Бессемеровой печи столетия спустя. Кроме того, технология включает техни­ческие приемы, а также машины, которые могут быть необ­ходимы или необязательны для их применения. Она включает способы осуществления химических реакций, раз­ведения рыбы, посадки лесов, освещения театров, подсчета голосов или преподавания истории.

Старые символы технологии еще более ложны сегодня, когда наиболее передовые технологические процессы про­исходят далеко от сборочных конвейеров или открытых то­пок. В электронике, в космической технологии, в большинстве новых отраслей промышленности относитель­ная тишина и чистота окружающей обстановки оказывают­ся характерной, а иногда существенно важной чертой. А сборочный конвейер — организация армии людей для вы­полнения простых повторяющихся функций — это анахронизм. Пришло время поменять наши символы технологии и соответствии с убыстряющимися переменами в самой тех­нологии.

Это ускорение часто подчеркивается кратким описани­ем прогресса в транспортных средствах. Отмечалось, напри­мер, что в 6000 г. до н. э. наиболее быстрым средством передвижения, доступным человеку для длинных расстоя­ний, был верблюжий караван, передвигающийся со сред­ней скоростью восемь миль в час. И только около 1600 г. до н.э., когда была изобретена колесница, максимальная ско­рость увеличилась приблизительно до 20 миль в час⁶.

Это изобретение было таким впечатляющим, так трудно Ныло преодолеть этот скоростной барьер, что почти 3500 нет спустя, в 1784 г., первый почтовый дилижанс, разъез­жавший по дорогам Англии, преодолевал в среднем десять миль в час. Первый паровой локомотив, появившийся в 1825 г., смог развить скорость до тринадцати миль в час, а крупные парусные суда того времени не развивали и половины этой скорости. Вероятно, не раньше 1880 г. человек с помощью более передовой конструкции парового локомотива на смог достичь скорости сто миль в час. Миллионы лет ушли у человеческой расы на достижение этого рекорда.

Только 58 лет ушло, однако, на то, чтобы превзойти этот предел в четыре раза, и к 1938 г. человек на самолете пре­одолел барьер 400 миль в час. Через какие-нибудь 20 лет пи цифры удвоились. К 60-м годам реактивные самолеты достигли скорости 4000 миль в час, а люди в космических кораблях летали вокруг Земли со скоростью 18 000 миль в час. На графике линия, представляющая прогресс за послед­нее поколение, вертикально уйдет за край листа.

Рассматриваем ли мы пройденные расстояния, достиг­нутые вершины, найденные минералы или используемую силу взрыва, мы видим одну и ту же тенденцию ускорения. Модель здесь и в тысяче других статистических выкладок абсолютно ясна и безошибочна. Проходят тысячелетия или столетия, затем, в наше время, — внезапный прорыв гра­ниц, фантастический рывок вперед.

Причина этого в том, что технология сама служит себе питательной средой. Технология делает возможной все боль­шее количество техники. Посмотрим на инновационный процесс. Технологическая инновация состоит из трех ста­дий, связанных вместе в самовозобновляющийся цикл. Во-первых, имеется созидательная, осуществимая идея. Во-вторых, ее практическое применение. В-третьих, ее рас­пространение в обществе.

Процесс завершен, круг замкнулся, когда распростра­нение технологии, воплощающей новую идею, в свою оче­редь помогает генерировать новые созидательные идеи. Сегодня есть доказательства, что время между каждой из ступеней этого цикла укорачивается.

Таким образом, не просто верно, как часто отмечается, что 90% всех ученых, которые когда-либо жили, живы и поныне. Новые научные открытия совершаются каждый день. Эти новые идеи приводятся в действие гораздо быст­рее, чем когда-либо раньше. Время между оригинальной концепцией и практическим использованием радикально сократилось⁷. Это поразительная разница между нами и нашими предками. Аполлоний Пергский открыл коничес­кие сечения, но прошло 2000 лет, прежде чем они были применены для решения инженерных проблем. Только че­рез столетия как анестезирующее средство стали применять эфир, свойства которого первым открыл Парацельс.

Разрыв между открытием и внедрением был значитель­ным еще недавно. В 1836 г. была изобретена машина, кото­рая жала, молотила, вязала солому в снопы и насыпала зерно в мешки. Эта машина была сама основана на технологии, которая в то время уже была известна 20 лет. Но лишь 100 лет спустя, в 30-е годы, такой комбайн был выпущен на рынок. Первый английский патент на пишущую машинку был выдан в 1714 г., а в продажу машинки поступили через полтора столетия. Только через век открытие Николаса Апперта — консервация продуктов — заняло важное место в пищевой промышленности".

Сегодня такой разрыв между идеей и ее реализацией почти невозможно представить. Мы не энергичнее наших предков, но мы с течением времени изобрели все виды социальных приспособлений для ускорения процесса. Таким образом, время между первой и второй стадиями иннова­ционного цикла — между идеей и применением — резко сократилось. Франк Линн, например, исследовав 20 глав­ных нововведений (замороженные продукты питания, антибиотики, интегрирующие схемы, искусственная кожа и пр.), обнаружил, что с начала нашего столетия более чем на 60% сократилось среднее время, необходимое для того, чтобы крупное научное открытие было переведено в полезную тех­нологическую форму⁹. Сегодня широкомасштабная и рас­тущая индустрия исследований и развития сознательно работает над тем, чтобы еще больше сократить отставание.

По если уходит меньше времени на то, чтобы предло­жить новую идею на рынок, меньше времени уходит на рас­пространение ее в обществе. Таким образом, интервал между второй и третьей стадиями цикла — между применением и распространением — также сокращается и темп распрост­ри пения увеличивается с поразительной быстротой. Это подтверждается историей нескольких знакомых домашних приспособлений. Роберт Б. Янг из Станфордского исследовательского института изучал промежуток времени между мерным коммерческим предложением нового электропри­бора и производственным максимумом.

Янг обнаружил, что для группы приборов, внедренных и Соединенных Штатах до 1920 г. — в том числе пылесос, электроплита и холодильник, — средний промежуток вре­мени между предложением и максимальным производством был 34 года. Но для группы, которая появилась в 1939-1959 гг. — в том числе электрическая сковорода, телевизор и комбинация стиральной и сушильной машины, — промежуток времени был уже восемь лет. Отставание со­кратилось более чем на 76%. «Послевоенная группа, — заявил Янг, — ярко показала быстро ускоряющийся характер современного цикла»¹⁰.

Ускоренный темп изобретения, эксплуатации и распро­странения в свою очередь еще больше ускоряет весь цикл. Ибо новые машины или технологии — это не просто про­дукт, а источник свежих созидательных идей. Каждая новая машина или технология в некотором смыс­ле изменяет все существующие машины и технологии, по­зволяя нам сочетать новые комбинации. Число возможных комбинаций возрастает экспоненциально по мере того, как число новых машин или технологий возрастает арифмети­чески. В самом деле каждая новая комбинация может сама по себе рассматриваться как новая супермашина.

Компьютер, например, сделал возможными сложные космические исследования. Соединенный с чувствитель­ными приспособлениями, коммуникационным оборудо­ванием и источниками питания, компьютер стал частью системы, которая в целом образует единую новую супер­машину для исследования космического пространства. Но для того чтобы машины или технологии соединялись по-новому, их надо видоизменить, адаптировать, усовершен­ствовать или внести какие-либо дополнения. Поэтому само усилие интегрировать машины в супермашины при­водит к новым технологическим инновациям.

Кроме того, важно понимать, что технологическая ин­новация — это не просто сочетание и перестановка машин и технологий. Новые технологии не только предполагают или требуют вносить изменения в технику, они предпола­гают новые решения социальных, философских, даже лич­ных проблем. Они изменяют все интеллектуальное окружение человека и его мировоззрение.

Мы все учимся у нашего окружения, постоянно ища в нем — хотя, возможно, бессознательно — модели для подра­жания. Эти модели — не только другие люди. Все чаще это машины. Их присутствие незаметно заставляет нас думать в определенном направлении. Было отмечено, например, что часы появились вместе с предложенным Ньютоном образом мира — больше похожего на часы меха

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: