Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!

Фритц Петерс. Детство с Гурджиевым

--------------------------------------------------------------- (c) Лондон Виктор Голланз ЛТД, 1964. Издательство "Либрис", Москва. 1997. OCR: Ирина Мирзуитова---------------------------------------------------------------

Я впервые встретился и разговаривал с Георгием Гурджиевым в июне 1924года в субботний день в Замке Приэре в Фонтебло во Франции. Хотя причинымоего появления там были мне не очень ясны - мне было в то время одиннадцатьлет, - я, тем не менее, отчетливо и ясно помню ту встречу. Был ясный солнечный день. Гурджиев сидел за небольшим, с мраморнымверхом, столом, затененным полосатым зонтом, спиной к замку, повернувшись коткрытому пространству симметричных газонов и цветочных клумб. Перед тем,как меня вызвали к нему для разговора, я должен был некоторое время сидетьна террасе замка, позади него. Ранее я видел его только однажды в Нью-Йоркепредыдущей зимой, но я чувствовал, что имел "встречу" с ним. Моимединственным воспоминанием того времени было то, что я был напуган им:отчасти тем, как он посмотрел на - или сквозь - меня, а отчасти из-за егорепутации. Мне рассказывали, что он был по крайней мере "пророк" - самоебольшее, что-то очень близкое ко "второму пришествию Христа". Встречаться с каким-нибудь вариантом "Христа" - это событие, и этавстреча не была той, которую я ожидал. Честно говоря, меня не только невлекло к ней - я страшился ее. Сама же встреча не соответствовала моим страхам. "Мессия" или нет - онказался мне простодушным, простым человеком. Он не был окружен никакимсиянием, говорил по-английски, с сильным акцентом, значительно более просто,чем меня заставляла ожидать Библия. Он сделал неопределенный жест в моемнаправлении, велел мне сесть, попросил подать кофе и затем спросил меня,почему я здесь. Мне стало легче, потому что он оказался обычным человеческимсуществом, но мне было трудно ответить на вопрос. Я чувствовал без сомнения,что ему надо дать "важный" ответ, что у меня есть какая-то важная причина.Не имея ничего, я сказал ему правду: что я был здесь потому, что меняпривели сюда. Затем он спросил меня, почему я хочу быть здесь, учиться в его школе.Еще раз я был способен ответить только, что то, что меня привезли сюда, быловне моего контроля - я не был подготовлен. Я помню сильное побуждениесолгать ему и столь же сильное чувство, что я не могу солгать ему. Ячувствовал, что он заранее знает правду. Единственный вопрос, на который яответил менее честно, это, когда он спросил меня, хочу ли я остаться здесь иучиться у него. Я сказал, что хочу - что не было, по существу, правдой. Ясказал это потому, что я знал, что он ожидает услышать от меня. Мне кажетсятеперь, что любой ребенок должен был ответить, как и я. Что бы из себя нипредставляло Приэре для взрослых (а литературное название школы было:"Институт Гурджиева для Гармоничного Развития Человека"), я чувствовал, чтопереживал нечто подобное беседе с директором средней школы. Дети ходят вшколу, и я присоединился к общему договору, что ребенок не должен говоритьучителю, что он не хочет ходить в школу. Единственное что удивило меня, былото, что мне был задан такой вопрос. Затем Гурджиев задал мне еще два вопроса: 1. Как, вы думаете, чем является жизнь? и 2. Что вы хотите знать? На первый вопрос я ответил поговоркой: "Я думаю, что жизнь - эточто-то, что приносится вам на серебряном блюдце и продается вам, чтобыделать с ней что-нибудь". Этот ответ напоминал о долгом разговоре о фразе"на серебряном блюдце" и упоминании Гурджиева о голове Джона Баптиста. Яотступил - это чувствовалось, как отступление - и видоизменил фразу, сказав,что жизнь это "подарок", и это ему понравилось. Второй вопрос (Что вы хотите знать?) был проще. Я ответил: "Я хочузнать все". Гурджиев ответил немедленно: "Вы не можете знать все. Все о чем?" Я сказал: "Все о человеке, - и затем добавил, - По-английски, я думаю,это называется психологией или, может быть, философией". Тогда он вздохнул и после короткого молчания сказал: "Вы можетеостаться. Но ваш ответ делает жизнь трудной для меня. Только я один учутому, о чем вы просите. Вы создаете больше работы для меня". Так как моей детской целью было соответствовать и доставлятьудовольствие, я был смущен ответом. Меньше всего я хотел бы осложнятьчью-либо жизнь - мне казалось, что она и без того достаточно трудна. Яничего не сказал в ответ, и он продолжал говорить мне, что в добавление кизучению "всего" я должен буду также учить менее значительные предметы,такие как языки, математику, другие науки и т. д. Он также сказал, что этоне обычная школа: "Здесь можно изучать много вещей, которым не учат в другихшколах". Затем он благожелательно похлопал меня по плечу. Я использую слово "благожелательно", потому что этот жест имел большоезначение для меня в то время. Я стремился к одобрению какого-нибудь высокогоавторитета. Получить "одобрение" этого человека, которого другие взрослыесчитали "пророком", "провидцем" и "Мессией" - и одобрение таким простымдружеским жестом - было неожиданным и теплосердечным. Я просиял. Его манера изменилась резко. Он ударил кулаком по столу, посмотрел наменя с большой силой и сказал: "Можете вы обещать сделать кое-что для меня?" Его голос и взгляд, который он бросил на меня, были пугающими ивозбуждали. Я почувствовал себя прижатым к стене и вызванным. Я ответил емуодним словом, твердым "Да". Он указал на широкую лужайку перед нами: "Вы видите эту траву?" "Да". "Я даю вам работу. Вы должны подрезать эту траву машиной каждуюнеделю". Я посмотрел на газоны, расстилавшиеся перед нами, - они показались мнебесконечными. Это, несомненно, была работа больше, чем на одну неделю, ибольше, чем я когда-либо видел в моей жизни. Снова я сказал "Да". Он ударил кулаком по столу второй раз. "Вы должны поклясться своимБогом". Его голос был чрезвычайно серьезен. "Вы должны обещать, что высделаете это, невзирая ни на что". Я смотрел на него вопрошающе, почтительно и со значительным трепетом.Газоны - даже они (там их было четыре) - не казались значительными мнетеперь. "Я обещаю", - сказал я серьезно. "Нет, обещайте точно, - повторил он. - Вы должны обещать, что будетеделать это, что бы ни случилось, кто бы ни пытался остановить вас. Многоеможет случиться в жизни". В этот момент его слова вызвали в моем воображении зрелища ужасающихпроисшествий при покосе этих газонов. Я предвидел большое количествоэмоциональных драм, которые могут произойти в будущем из-за этих газонов.Снова, не раздумывая, я обещал. Я был так же серьезен, как и он тогда. Яумер бы, если необходимо, в работе, подстригая эти газоны. Мое чувство преданности было очевидным, и он, казалось, былудовлетворен. Он приказал мне начать работу в понедельник и затем отпустилменя. Я не думаю, что понимал это в то время - то есть, ощущение было новымдля меня - но я ушел от него с чувством, что я наполнен любовью; к любомучеловеку, к газону или к себе - не имело значения. Моя грудь значительнорасправилась, сверх нормально возможного. Я, ребенок, незначительный выступв мире, в мире, который принадлежал взрослым, был попрошен исполнить нечто,что было очевидно важно.

Каким было "Приэре", которое мы называли чаще именно так, или "Институтдля Гармоничного Развития Человека"? В возрасте одиннадцати лет я понимал это просто как некоторую особуюшколу, управляемую, как я сказал, человеком, который считался многим людьмифантастическим, новым пророком, великим философом. Гурджиев сам однаждывыбрал это место, как то, где он пытался учить подготовке к самой жизни; и,кроме того, пытался создать маленький мир, воспроизводящий условия большоговнешнего мира; основной целью создания таких условий существования былоподготовить студентов для будущих человеческих или жизненных испытаний.Другими словами это не было школой, посвященной обычному образованию,которое, в основном, заключается в ознакомлении с различными предметами,такими как чтение, письмо и арифметика. Может быть необходимо указать здесь, особенно для людей, которые внекоторой степени знакомы с теорией Гурджиева, что я описываю "Институт",как видел и понимал его мальчиком. Я не пытаюсь определить его цель илизначение для людей, которые были привлечены сюда или заинтересованы вГурджиеве из-за его философии. Для меня, несомненно, это была просто особаяшкола - отличающаяся от любой другой школы, которую я знал, - и существенноеотличие заключалось в том, что большинство "студентов" были взрослыми. Заисключением моего брата и меня, все другие дети были либо родственниками -племянницами, племянниками и т. д. - мистера Гурджиева, либо егоестественными детьми. Всего там было немного детей - я могу припомнить всеготолько десять. Порядок школы для каждого, за исключением самых маленьких детей, былодинаков. День начинался с утреннего кофе и сухого куска хлеба в шестьчасов. С семи часов каждый работал над каким-нибудь заданием, которое емубыло назначено. Исполнение этих заданий прерывалось в течение дня толькоедой: обедом в полдень (обычно суп, мясо, салат и какой-нибудь сладкийпудинг); чаем в четыре часа дня; простым ужином в семь часов вечера. Послеужина, в 8.30, была гимнастика или танцы в так называемом "доме изучения".Этот распорядок был постоянным для шести дней в неделю; за исключением того,что в субботу после полудня женщины ходили в турецкую баню; рано утром посубботам были "демонстрации" танцев в доме изучения более подготовленнымиисполнителями для других студентов и гостей, которые часто приходили ввыходные; после демонстраций мужчины шли в турецкую баню и, когда баня былазакончена, был "банкет" или особая еда. Дети не участвовали в этих позднихобедах, как участники - только, как прислуга или помощники при кухне.Воскресенье было днем отдыха. Задания, даваемые студентам, неизменно касались действительногофункционирования школы: садоводство, приготовление пищи, домашнее хозяйство,уход за животными, дойка, приготовление масла - и эти задания почти всегдавыполнялись группами. Как я узнал позже, групповая работа считалась особенноважной: различные личности, работая вместе, производили субъективночеловеческие конфликты; человеческие конфликты производили трение; трениеобнаруживало особенности, наблюдая которые можно было обнаружить "себя".Одной из многих целей школы было "увидеть себя так, как вас видят другие":увидеть себя как бы на расстоянии; быть способным оценить себя объективно;но, сначала, просто увидеть. Это упражнение, которое должно былодействительно выполняться все время, во время любой физической работы,называлось "самонаблюдение" или "противопоставление я ему" - "Я" - существо(возможность) сознания, "оно" - тело, инструмент. Вначале, до того, как я понял что-нибудь из этих теорий или упражнений,моей задачей и, в известном смысле, моим миром, было подрезание травы намоих газонах - как я стал называть их, - что стало значительно болеежизненным, чем я мог ожидать. Через день после моего "свидания" с ним мистер Гурджиев уехал в Париж.Нам дали понять, что это обычно для него - проводить два дня в неделю вПариже, как правило в сопровождении его секретаря мадам Гартман, а иногда идругих. На этот раз, что было необычно, он поехал один. Как я помню, еще до полудня в понедельник - мистер Гурджиев уехал ввоскресенье вечером - до детей в школе дошел слух, что с ним произошлаавтомобильная катастрофа. Сначала мы услышали, что он убит, затем - что онсерьезно ранен и не ожидается, что он будет жить. Официальное объявлениебыло сделано кем-то из властей в понедельник вечером. Он не умер, но былсерьезно ранен и вскоре должен был умереть в госпитале. Трудно описать воздействие такого объявления. Само существование"Института" всецело зависело от присутствия Гурджиева. Именно он назначалработу каждому индивидуально - и до того момента он лично наблюдал каждуюдеталь работы школы. Теперь неминуемая возможность его смерти привела все костановке. Только благодаря инициативе нескольких старших студентов,большинство из которых пришли с ним из России, мы продолжали питатьсярегулярно. В то время, как я не знал, что должно случиться лично со мной, былаодна вещь, которая оставалась живой в моем уме, - это то, что он сказалкосить газоны "что бы ни случилось". Для меня было облегчением иметьконкретное дело, определенную работу, которую он мне дал. У меня также впервый раз появилось чувство, что он был, возможно, необычным человеком. Онсказал "что бы ни случилось", и с ним случилось несчастье. Его предписаниестало от этого намного сильнее. Я был уверен, что он знал заранее, чтодолжно было случиться "нечто", хотя и не обязательно автомобильнаякатастрофа. Я был не единственным, кто чувствовал, что этот несчастный случай был,в определенном смысле, предопределен. Тот факт, что он уехал в Париж один (ясказал, что он сделал так в первый раз), был достаточным доказательством длябольшинства студентов. Моей реакцией, в любом случае, было то, что сталосовершенно необходимым косить траву; я был убежден, что его жизнь, покрайней мере отчасти, могла зависеть от моей преданности заданию, которое онмне дал. Эти мои чувства приняли особую важность, когда, несколько дней спустя,мистера Гурджиева привезли назад в Приэре в его комнату, которая выходила на"мои" газоны, и нам сказали, что он был в доме и держался живым накислороде. Доктора приходили и уходили поочередно; резервуары кислородаприносились и уносились; спокойная атмосфера спустилась на место - мы всебыли как бы вовлечены в постоянную, тихую молитву о нем. Примерно через день после его возвращения мне сказали - вероятно мадамГартман, - что шум косилки надо прекратить. Решение, которое я был вынужденсделать тогда, было единственно важным для меня. Как я ни уважал мадамГартман, я не мог забыть силу, с которой дал ему обещание делать своюработу. Мы стояли на краю газона, прямо под окнами его комнаты, когда ядолжен ответить ей. Я не раздумывал очень долго, насколько я помню, ирешительно отказался. Тогда мне сказали, что его жизнь может бытьдействительно зависит от моего решения, и я еще раз отказался. Меня оченьудивило, что мне не запретили категорически продолжать работать и даже неудерживали насильно. Единственным объяснением, которое я мог найти этому,это то, что его власть над учениками была настолько сильной, что никто нехотел брать ответственность, целиком запретив мне выполнять его задание. Вовсяком случае, меня не удерживали; мне было просто запрещено резать траву. Япродолжал ее резать. Этот отказ от подчинения любой власти, меньшей, чем высшая, былжизненно важен и абсолютно серьезен, и, я думаю, единственным, чтоподдержало меня в этом, было мое сознательное убеждение, что шум косилки неубьет его; также, но не столь ясно и логично, я чувствовал в то время, чтоего жизнь могла как-то необъяснимо зависеть от исполнения мною задания. Этипричины, однако, не могли защитить от чувств других студентов (там было ихпримерно сто пятьдесят человек, и большинство из них взрослые), которые былиубеждены, что шум, который я продолжал производить каждый день, мог бытьсмертелен. Конфликт продолжался несколько недель, и каждый день мне становилосьвсе труднее начинать. Я помню, как я скрежетал зубами и преодолевал свойсобственный страх, что я делал каждое утро. Моя решимость попеременно тоукреплялась, то ослаблялась отношением других студентов. Я был изгнан,отстранен от всякой другой деятельности; никто не хотел сидеть со мной заодним столом во время еды - если я подходил к столу, где сидели другие, онивыходили из-за него, когда я садился, и я не могу припомнить, чтобыкто-нибудь разговаривал бы со мной или улыбался бы мне в течение этихнедель, за исключением немногих наиболее влиятельных старших, которые, времяот времени, продолжали убеждать меня остановиться.

В середине лета 1924 года моя жизнь была сосредоточена на траве. К томувремени я мог скосить мои четыре газона целиком за четыре дня. Я делал идругие вещи: стал "мальчиком при кухне", "сторожем", у нескольких воротдома, который мы называли "швейцарской" - но все это не было важным, я плохопомню что-нибудь другое, кроме звука косящей машины. Мой кошмар неожиданно пришел к концу. Однажды рано утром, когда ятолкал косилку вверх к фасаду замка, я посмотрел на окна Гурджиева. Я всегдаделал это, как бы надеясь на какой-нибудь удивительный знак. В это самоеутро я наконец увидел его. Он стоял у открытого окна и смотрел на менясверху. Я остановился и, пристально посмотрев на него, наполнилсяоблегчением. Долгое время, казалось, он не делал ничего. Затем оченьмедленно он поднес правую руку к губам и сделал жест, который, как я позжеузнал, был очень характерен для него: своим большим и указательным пальцемон, так сказать, разделил свои усы от середины, а затем его рука опустиласьв сторону, и он улыбнулся. Жест сделал его настоящим - без него я мог быподумать, что фигура, стоявшая там, просто галлюцинация или плод моеговоображения. Чувство облегчения было таким сильным, что я разразился слезами,схватив палку обеими руками. Я продолжал смотреть на него сквозь слезы дотех пор, пока он медленно не отошел от окна. А затем я снова начал косить.То, что было ужасным шумом этой машины, теперь стало радостным для меня. Ятолкал косилку вперед и назад, назад и вперед со всей своей силой. Я решил подождать до полудня, чтобы сообщить о своем триумфе, но ковремени, когда я пошел на второй завтрак, я понял, что не имею никакогодоказательства для такого объявления и, что теперь кажется удивительноймудростью, не сказал ничего, хотя был не в состоянии вместить мое счастье. Вечером всем стало известно, что мистер Гурджиев был вне опасности, иатмосфера за обедом была полна благодарности и благодарения. Мое участие вего выздоровлении - я был убежден, что я единственный был ответственен внаибольшей части за все, что случилось с ним - затерялось во всеобщейрадости. Все, что случилось, это то, что враждебность, направленнаянепосредственно на меня, исчезла так же внезапно, как и появилась. Если быне тот факт, что мне действительно запретили производить всякий шум вблизиего окон, я бы мог подумать, что все существовало только в моем уме.Недостаток какого-нибудь торжества, какого-нибудь признания развеялся. Инцидент, однако, не был полностью исчерпан даже тогда. Мистер Гурджиевпоказался, тепло одетым и медленно ступая, через несколько дней. Он подошел,чтобы сесть за небольшой столик, где я впервые беседовал с ним. Я, какобычно, с трудом ходил взад и вперед с моей косилкой. Он сидел там,по-видимому, осматривая все вокруг, до тех пор, пока я не закончил газон,который косил в тот день. Это был четвертый - благодаря быстроте еговыздоровления, я сократил время покоса до трех дней. Когда я толкал косилкуперед собой, направляя ее в сарай, где она хранилась, он посмотрел на меня ижестом подозвал к себе. Я поставил косилку и намеревался подойти к нему. Он улыбнулся, снова яскажу "благожелательно", и спросил меня, за сколько времени я скашиваюгазоны. Я ответил с гордостью, что я мог бы скосить все их за три дня. Онсмотрел пристальным взглядом на широкую поверхность травы перед собой ивстал. "Надо суметь сделать это в один день, - сказал он, - Это важно". Один день! Я испугался и наполнился смешанными чувствами. Мне не тольконе оказали честь за мое достижение - несмотря ни на что, я сдержал своеобещание - фактически меня наказывали за это. Гурджиев не обратил внимания на мою реакцию, которая должна была бытьзаметна на моем подвижном лице, а положил руку на мое плечо и тяжело оперсяна меня. "Это важно, - повторил он, - "потому что, когда вы сможетеподрезать газоны за один день, я дам вам другую работу". Затем он попросилменя погулять с ним - помочь ему прогуляться - до луга, расположенногонеподалеку, объяснив, что ему трудно ходить. Мы шли медленно, даже несмотря на мою помощь, он с большими трудностямиподнимался по тропинке к полю, о котором он упомянул. Это был склон холма,очень каменистый, около птичьего двора. Он послал меня в инструментальныйсарай, поблизости от курятника, и велел принести ему косу, что я и сделал.Затем он вывел меня на луг, снял руку с моего плеча, взял косу в обе руки изамахнулся, собираясь косить траву. Наблюдая за ним, я почувствовал, чтоусилие, которое он делал, было очень большим; меня испугала его бледность иочевидная слабость. Затем он вернул мне косу и велел убрать ее. Я отнес еена место, вернулся и встал рядом с ним, он опять тяжело оперся на мое плечо. "Как только все газоны будут срезаться в один день, то будет новаяработа. Коси этот луг каждую неделю". Я посмотрел на склон с высокой травой, на камни, деревья и кусты. Язнал свой рост - я был невелик для своего возраста, а коса казалась оченьбольшой. Все, что я мог сделать, это пристально посмотреть на него,изумленный. Это был взгляд только ему в глаза, серьезный и обиженный, чтомешало мне сделать немедленный, сердитый, резкий протест. Я просто наклонилголову и кивнул, а затем пошел с ним, медленно, назад, к главному зданию,вверх по ступенькам к двери его комнаты. В одиннадцать лет я не был чужд жалости к себе, но на этот раз еепроявление было слишком велико даже для меня. В действительности, жалость ксебе была только небольшой частью моих чувств. Я также чувствовал гнев ивозмущение. Я не только не получил признания или благодарности, но,фактически, был наказан. Какого рода местом была эта школа - и человекомкакого сорта он был после всего? Мучительно и скорее гордо я вспоминал, чтособирался уехать назад в Америку осенью. Я покажу ему! Что бы я ни делал -мне никогда не управиться с газонами в один день! Любопытно, но когда мои чувства спали, и я начал принимать то, чтоказалось мне неизбежным, я обнаружил, что мое возмущение и гнев, хотя я ещечувствовал их, не были направлены против мистера Гурджиева лично. Когда ягулял с ним, в его глазах было печальное выражение, и я был озабочен этим иего излечением; кроме того, хотя мне не поступало указаний к действию, кисполнению этой работы, я почувствовал, что принял на себя своеобразнуюответственность, что я должен сделать работу ради него. На следующий день для меня была припасена другая неожиданность. Онвызвал меня в свою комнату утром и спросил строго, способен ли я хранитьтайну - ото всех. Твердость и горящий быстрый взгляд, который он бросил наменя, когда задавал вопрос, были совершенно отличны от его слабостипредыдущего дня. Я смело заверил его, что могу. Еще раз я почувствовалбольшой вызов - я буду хранить эту тайну несмотря ни на что! Затем он сказал мне, что не хотел беспокоить других студентов - иособенно своего секретаря, мадам Гартман - но он почти ослеп, и только язнаю это. Он обрисовал мне увлекательный план: он решил реорганизовать всюработу, шедшую в Приэре. Я должен был ходить с ним всюду, нося кресло;оправданием этого было то, что он еще слаб и нуждался в отдыхе время отвремени. Настоящей причиной, однако, бывшей частью тайны, было то, что ядолжен буду ходить с ним, потому что он не может на самом деле видеть, кудаидет. Короче говоря, я должен был стать его проводником и охраной -хранителем его личности. Я почувствовал, наконец, что пришло время моей награды; что моеубеждение не было ложным, и сохранение моего обещания действительночрезвычайно важно. Торжество было одиноким, так как я не мог разделить его,но оно было подлинным.

Моя новая работа в качестве "носителя кресла" или, как я думал о нейтогда, "стража" занимала большую часть моего времени. Я был освобожден отвсех других обязанностей, за исключением нескончаемых газонов. Я должен былпродолжать косить, но я должен был делать это большей частью до того, какмистер Гурджиев появлялся утром или после того, как он возвращался в своюкомнату после полудня. Я никогда не знал - был ли правдой или нет его рассказ о частичнойслепоте. Я предполагал, что это было правдой, потому что я всегда верил емубез колебаний - он, казалось, не мог говорить ничего, кроме правды, хотя егоманера выражать ее не всегда была прямой. Мне пришло на ум, что эта работаносителя кресла и проводника была выдумана для меня, и что он придумалисторию со слепотой, как предлог. Я сомневался в этом только потому, что этопридавало мне преувеличенную важность, исходящую из того, что я не могпредставить себе поведение Гурджиева. Я был достаточно важен просто потому,что я был выбран, без каких-либо добавочных рассуждений. В последующие недели - вероятно, всего месяц - я носил это креслокаждый день милями, обычно следуя за ним на почтительном расстоянии. Я былдостаточно убежден в его слепоте, потому что он часто сбивался с пути, и ядолжен был бросать кресло и подбегать к нему, предупреждая его окакой-нибудь существовавшей опасности - такой, как возможность, частонеминуемая, угодить прямо в небольшую канаву, которая проходила по имению -а затем мчаться назад к креслу, поднимать его и снова следовать за ним. Работа, которой он руководил в то время, касалась каждого в школе. Тамбыло несколько проектов, выполняемых одновременно: строительство дороги, длякоторой намеревались дробить камень железными колотушками, чтобы произвестикамни определенного размера; прореживание лесной площади, удаление целыхакров деревьев, с пнями и корнями, лопатами и кирками. В дополнение к такимпроектам непрерывно продолжались обычные обязанности по садоводству,прополке, сбору овощей, приготовлению пищи, домашнему хозяйству и прочему.Когда бы и сколько бы времени мистер Гурджиев ни осматривал какой-нибудьпроект, я присоединялся к другим работающим, до тех пор, пока он не былготов перейти к следующему или вернуться домой. Примерно месяц спустя я был освобожден от обязанности носителя кресла ивернулся к регулярному кошению газонов и другим постоянным обязанностям:работе на кухне один раз в неделю, ежедневному дежурству швейцаром, чтобыоткрывать двери и отвечать по телефону. В тот период, когда я следовал за ним, как я упоминал, я должен былнаходить время для покоса газонов, когда мог. Я на время забыл о холме,который, в конце концов, должен был косить еженедельно, и это вызвало во мненекоторый ужас. Когда я вернулся к своей обычной регулярной работе, тообнаружил, что без заметного усилия достиг цели, которую он мне поставил. Вмомент этого открытия, однажды вечером, после чая, когда я закончил коситьчетвертый газон в этот день, мистер Гурджиев удобно сидел на скамейке, не застолом как обычно, а лицом к газонам. Я поставил косилку и пошел назад ктеррасе, печальный, в его направлении. Хотя я никогда не любил газоны,перспектива моей следующей работы вызвала во мне чувство тоски по ним. Яостановился, как я думал, на почтительном расстоянии от него и ждал. Яколебался между тем, чтобы сказать ему, или отложить это на будущее. Через некоторое время он повернулся в мою сторону, как бы недовольныймоим присутствием, и спросил меня резко, хочу ли я что-нибудь. Я кивнулголовой и подошел, встав рядом с ним. Я сказал быстро: "Я могу скосить всегазоны в один день, мистер Гурджиев". Он нахмурился, покачал головой, озадаченный, а затем сказал: "Почему выговорите мне это?" Он еще казалось сердился на меня. Я напомнил ему о нашей новой "работе", а затем спросил его, почтиплача, чем я начну заниматься на следующий день. Он долгое время пристально смотрел на меня и как бы не мог вспомнитьили даже понять, что я ему сказал. Наконец, бесцеремонно, нежным жестом онпритянул меня к себе бурно и заставил меня сесть на скамейку около себя,держа руку на моем плече. Еще раз он улыбнулся мне той далекой, невероятнойулыбкой - я упоминал о ней, как о "благожелательной" - и сказал, покачавголовой: "Нет необходимости работать на лугу. Вы уже сделали эту работу". Я посмотрел на него, смущенный и с большим облегчением. Но я хотелзнать, что я буду делать - продолжать косить газоны? Он думал об этом некоторое время, а затем спросил меня, как долго ясобирался оставаться здесь. Я ответил ему, что предполагаю уехать назад вАмерику на зиму приблизительно через месяц. Он подумал об этом, а затемсказал, прекратив обсуждение, как будто это было безразлично теперь, что ябуду просто работать в группе с обычными обязанностями: заниматьсясадоводством, когда я не буду на кухне или швейцаром. "Для вас будет другаяработа, если вы приедете опять на следующий год", - сказал он. Хотя я провел еще месяц там в тот год, лето, казалось мне, кончилось втот момент. Остаток времени был как бы пустым: бессодержательным и лишеннымволнений. Те из детей, кто работал вместе со взрослыми в садах, умелипревращать собирание фруктов или овощей, ловлю копающих сверчков, слизней иулиток, прополку в приятные игры. Это было счастливое место для детей: мыжили благополучно, без ограничений строгой дисциплиной и определеннымиграницами и рамками, у нас не было трудностей кроме часов отдыха: мыухитрялись устраивать много игр и детских забав, в то время как неутомимыевзрослые смотрели на нас снисходительно, полуприкрыв глаза.

Мы покинули Приэре в октябре 1924 года, чтобы вернуться в Нью-Йорк кзиме. В то время я расстался с "необыкновенно родной группой". Мой брат Томи я прожили в странном, блуждающем мире несколько лет. Моя мать, Луиза,развелась с моим отцом, когда мне было восемнадцать месяцев; несколько лет уменя был отчим, но в 1923 году моя мать лежала в больнице около года, иДжейн Хип и Маргарет Андерсон (Маргарет была сестрой матери), соредакторыизвестной, если не знаменитой, "Литтл Ревью", взяли нас обоих на попечение.В то время я фактически не понимал, почему Маргарет и Джейн взяли на себяэту ответственность. Это была странная форма "запланированного материнства"для двух женщин, ни одна из которых, как мне казалось, не хотела иметьсобственных детей, и смешанного с ним благодеяния. Так как Маргарет невернулась из Франции с нами, то действительная ответственность перешла кДжейн. Я могу описать нашу семью, какой она представлялась мне тогда: Том и яходили в частную школу в Нью-Йорке; мы также выполняли различную домашнююработу по приготовлению пищи, мытью посуды и т. п. Иногда мы подвергалисьразличным необычным испытаниям и влияниям, но они не затрагивали меня, вовсяком случае так, как этого можно было ожидать. Дома, если это подходящееслово, где редактировался журнал и который посещали исключительно артисты,писатели и, одним словом, интеллектуалы, я ухитрялся жить в своемсобственном личном мире. Ежедневный распорядок школы считался более важнымдля меня, включая, естественно, других детей и обычную, всестороннююдеятельность, чем темпераментная и "интересная жизнь", которая, на самомделе, служила для нас лишь фоном. Мир искусства не заменял детства: дажежизнь в семье со своей матерью и отчимом была более "нормальной" для меня,чем жизнь в Нью-Йорке вне моей семьи, центром которой, по существу, была моямать. Наиболее важным внешним событием в ту зиму было внезапное появлениемоего отца. По причинам, которые я никогда полностью не понимал, Джейнрешила, что она (или, возможно, она и Маргарет) усыновит Тома и меняюридически. Мероприятие усыновления было той причиной, по которой послеполного отсутствия в течение десяти лет объявился мой отец. Сначала он непоказался нам лично. Нам просто сказали, что он приехал, чтобывоспрепятствовать усыновлению, и что он сам хотел принять на себя опеку наднами обоими. Как я понимал это в то время, Джейн, поддерживаемая А. Р. Ораджем идругими из "людей Гурджиева", после разговора с нами обоими, отказала в этоммоему отцу, и усыновление стало юридическим фактом. Это была ужасная зима для меня по многим причинам. Я думаю, что любойвзрослый может понять чувства ребенка, которому рассказывают совершеннооткрыто, что он может или не может быть усыновлен тем или иным человеком. Яне верю, что дети, когда с ними советуются о таких вещах, имеют "мнение" -они, естественно, цепляются за известную, относительно безопасную ситуацию.Мое отношение к Джейн, как я чувствовал и переживал его, было весьмаизменчивым и взрывчатым. Временами между нами было сильное чувство любви, нобольшая эмоциональность отношений пугала меня. Все больше и больше ясклонялся к тому, чтобы не принимать близко к сердцу то, что было вне меня.Люди для меня были кем-то, с кем я должен существовать, кого должен терпеть.Насколько возможно, я жил один, в дневных снах моего собственного мира,страстно желая времени, когда я мог бы убежать от сложности, а зачастую ивообще непостижимости, мира вокруг меня. Я хотел вырасти и жить один - вдалиот всех них. Из-за этого я был почти всегда в беспокойстве. Я ленивоотносился к своей домашней работе, возмущался любыми требованиями ко мне илюбыми обязанностями, которые, предполагалось, я должен исполнять, любомусодействию, которого ожидали от меня. Упрямый и независимый из-за своегочувства одиночества, я был обычно беспокоен, меня часто наказывали. Тойзимой я начал, вначале медленно, но твердо, презирать мое окружение иненавидеть Джейн и Тома - главным образом потому, что они были там и быличастью жизни и окружения, в котором я жил. Я хорошо занимался в школе, нопотому, что это было легко для меня: в действительности, я слабоинтересовался тем, что делал. Все дальше и дальше я уходил в сказочнуюстрану, созданную мной самим. В этом моем собственном мире были два человека, которые не быливрагами, которые выступали с яркостью маяков, и там не было ни одногоспособа, которым я бы мог сообщаться с ними. Это была моя мать и, конечно,Гурджиев. Почему "конечно"? Простая действительность Гурджиева, как человека- незапутанные отношения со мной, которые установились между нами в течениетех месяцев ясного лета - стала подобна плоту для тонущего человека. Когда я узнал о том, что мое существование будет связано с моим отцом(который просто представлялся мне еще одним враждебным взрослым), я громковыразил свое сопротивление, не ожидая, что мой голос будет иметькакой-нибудь вес. Мой главный страх заключался в том, что я не чувствовал,что могу встретить лицом к лицу другой, новый, чужой и неизвестный мир. Ячувствовал, без сомнения, и это было очень важно для меня тогда, что такоеизменение в моем мире, устраняло любую возможность когда-либо снова увидетьГурджиева и мою мать. Ситуация осложнилась еще больше тем, что моя мать приехала в Нью-Йорк счеловеком, который не был моим отчимом, и Джейн окончательно выгнала ее. Япомню, что мне разрешили лишь поговорить с ней на ступеньках квартиры - небольше. Теперь я не могу осуждать мотивы Джейн или ее цель в то время. Я былубежден, что ею двигали, по ее мнению, лучшие намерения. Результатом же былото, что я думал о ней в тот момент, как о своем смертельном враге. Связьмежду обычным ребенком и его матерью - особенно когда мать была единственнымродственником многие годы - является, я думаю, достаточно сильной. В моемслучае она была неконтролируемо-сильной и подобной одержимости. Дела не улучшились, когда, незадолго до Рождества, мой отец появилсялично. Это встреча была нелегкой: между нами состоялось очень короткоесвидание. Он не знал как общаться без неловкости, так как был робким и"хорошо воспитанным" человеком. Единственным, что он сумел выразить, былото, что перед тем, как мы примем какое-нибудь окончательное решение обусыновлении (меня впечатлило, что он не представлял более угрозы), он просилнас с Томом провести выходной с ним и его женой. Я чувствовал, что это справедливо - устроить ему испытание. Если этоутверждение кажется хладнокровным, я могу сказать только, что большинстводетских решений, как и данное, являются, в некотором смысле,"хладнокровными" и логичными. Было решено, по-видимому, Джейн и моим отцом(и согласовано с Томом и со мной), что мы посетим его на Долгом Острове нанеделе. Визит, на мой взгляд, был катастрофой. Мой отец немедленно по прибытиив его дом объяснил нам, что в случае, если мы решим переехать жить к нему, иесли мы не сможем жить в его доме, то отправимся жить в Вашингтон вдипломатический корпус к двум его незамужним теткам. Я полагал, что взрослыенеизбежно должны объяснять детям действительные факты или обстоятельства,которые имеют к ним отношение. Однако сообщение, сделанное без какого-либочувства, какой-либо эмоции (он не внушал, что любит нас или хочет жить снами, или что тетки нуждаются в двух мальчиках в хозяйстве) показалосьсовсем нелогичным и даже, наконец, веселым мне. Я нач

Воспользуйтесь поиском по сайту: