Джеймс Джойс. На помине Финнеганов (кн1 гл4 ч2)

{Суд}

 

 

{В суд вызывается пьяный Король Фести}

Значит, возвращаясь к Атлантике и запарковой финиции. Как будто всего того кому-нибудь ещё было недостаточно, но затем небольшой прогресс, хоть какой-то, был достигнут в разрешении головоломоты над недолженствовавшим быть преступлением, когда дитя Маамы, Король Фести, из семьи долго и благородно связываемой с дегтярноперьевыми отрослями, который выступал с речью в старо-романшистом Саксонском Мейо в сердце широкоизверского сивушного района, был впоследствии вытравлен перед Старым Приставством в марсовские календы под несовестимо вменёнными обвинениями обоих заявлений (с каждой ранодейственной точки зрения: кто – рыскал, улов нашёл; кто – слямзил снедь), другими глазами, за гонения голубей из его пылекомбинезона и откалывание оскалов на престраннстве поля. Внемелите! Когда заключённый, пропитанный денатуратом, появился на скамье подсиженных, откровидно наамброзированный, словно камчатная Крысина карикатура, и на нём были, помимо пятен и лохмотных заплат, его надельное бельё, соломенные подтяжки, зюйдвестка и полицейские скорченные шёлковары, всё как смех на голову (ведь он нарочно разодрал все свои дуэльсмэнские шитозаказы мамертихой сапой), свидетельствуя в пользу своего источения всеми шпатотеческими нотками Ирландского Госпелнадзора, как весь питржакмакет пьезотрёхчастичного сортука и все серфаты копоросников спали с него сахарценно непостижимо как христаллизация Сандала на Гнейсе, пока он пытался выпечь огонь келейным образом (в конечном шансе он был промокшим, как он обнаружил при раздевании за горшочек не без солода, вечно боясь контрпогоды), тогда корона (кварт. пол. Раборт) попыталась показать, что Король, он же мой Веролом, некогда известный как Малакия, представляя собой труболаза, растёр немного дёгтя из а-ля плювиального сфагнумха по всему лицу и гротовой волости, ведь безблатный торф есть лучший способ маскировки, будучи чист как Грязищеброд средь бел угля четверторрга на фестиварке Патруля и Палицы, под из ума вышедшими именами Вестникароль и Малорёв, взятыми им и Антонием из фельетонного справочника, якобыль с породистым хряком (без лицензии) и гиацинтом. Они были в том море у равнины Ира девять сотен и девяносто девять лет, и они никогда не падали духом и не прекращали грести во все лопатки, пока не причалили двумя своими трилистными личностями между особами верплюев и серословов, седображников и сосунов, попов и попрошаек, матримонашек и балагурий – в эписердце водоболота. Заседание, собранное Ирландской Сильнохозяйственной и Вземьделишной Ураганизациями, чтобы помочь ирландскому свинарнику смотреть своему датскому брату в глаза, и посещаемое, благодаря Ларри, большим количеством кристизанских и еврейских тотемов наперекрой потопу, выглядел весьма разброско, когда один паскудринский, раз он не мог добиться ничего хорошего, ведь надо было жить-петушить в нескольких навершинных боях, съел часть дверопроёма, и дедка позже продала этого джентльмена, оплачивающего помещение, потому что она, т.е. сестра Франси, съела целую стенку его (животного) хлева на Укачевской улице (подла жена свинья Пиргаму), для того чтобы выплатить, скривя сердце, долг в шесть дублонов с пятнадцатью за его (крепостного, не урчуна) помещение.

 

{Свидетельские показания священника и О'Доннелла}

Удивительные показания дал один анонимец, очевидец, уховедец, носоводец и горлопанец, в котором прихожане зала уэслианских размышлений подозревали штатскоплатного священника В.П., расположение в Нульнуль, Площадь Медиков, который, снимая свой рисово-горохово-зелёный покроводиск и будучи салозаседательно предостережён касательно зевания пока его распекают, улыбнулся (ему пришлось перевпихнуть рюмочку, прощаясь с г-жой Юбкиной) и заявил своему экивокату из-под своих мороженных выбросов (рожевеликий!), что он спал с благонамеренными, и что он придёт {поддверничать туда этой ночью, и что он был рад} вспомнить пятнаный день ноября (тут он шляпнул ринг с криворыком), который, с ливнеигрищами Июноны и встречаниями издавнихъ муковековъ, успешно дикоборется за место (да поможет ему Тучегонитель) в эфемеридах мирской истории, соместно с всегоданью, возчёртом и завтаррой, и единственная вещь, которая должна была чрессвинарно поразить человека со столь жестоко испытанными наблюдательными способностями, такого, как Сэм, сам и Моффат, хотя и не им решать свою судьбу, поразительная вещь, касательно всего этого, заключалась в том, что он так потрескался, что видел, слышал, вкушал и обонял, точь-в-ночь, как Гиацинт О'Доннелл, педбакалавр, описываемый в реестре как смешатель и виднописец, с заряженным миронежеланием (гаэлтакт навозных вилл) на шумной зелени в двадцать четвёртом часу пытался (бычий покой там, где клад пищи!) самостоятельно забить и заколоть, заломать и заколотить ещё двоих из старых королей – Акулушку МакШторма и Рёврика О'Крикора мл. – оба перебежчики, нелукализованные, без какого-либо адреса и в одних непередавалках, – ведь между ним и другом ещё со времён пришибов перед Мировой Льюиса существовала невысохшая кровь то ли на почве посягательств буров на быки, то ли из-за трений, когда он вразделил его меломедвежьи волосы двусторонне, то ли потому что они витали как шкурно нализавшиеся виногретчики вокруг новеллеттной подавальщицы, то ли потому что они не могли отличить места (как глупонемые) от мести. Эти тяжущиеся, сказал он, конгломерная рать местных данеленников, короли бранных и долгих, короли мутных и торных, даже козлиный король Киллорглина, впотвзбивались своими приверженками в виде девиц доброго поведения с волосами моркарфагентской оснастки под сильной дугой, что махали малиновыми юбсиками и визжали с вершины башни Исод. Ещё были крики из чащобластей суда и от макдублинцев на Вешалошугаевом большаке: «Изрядна вонь выходящая, смел Майкл! Предотставьте О'Доннера. Ага! Покажите его мощёнку! О беда! Выглади язык! Не дури губой!» Но затем в Суд Мук Мервеца через перекрёстногипноз его крепкоорешковых показательств просочилось, что там, где и когда под покровом глазовыкалывания трёхчащная засада была устроена (грубо погодя, около получаса между сумерками и рассветом, судя по вододанным сценыгрального европейскогое времени, близ прихода Наумовых, на гранитцах, где Зелень да Вечность, где одна яблонька раздолья на весь исстарый брегъ), света от овдовевшей луны не хватило бы даже чтобы оттенить детский алтарь. Потом того смешателя бесконечно буравили (раз, шире метив, он доверился судьбищам), был ли он одним из тех счастливых петушков, для коих этот слышимо-видимо-познаваемо-съедобный мир существовал. Точно так, и он был исключительно волеизъявленно и разумышленно уверен в этом, потому что (ведь он жил, любил, дышал и спал со всей морфо­мело­софо­все­мощью, причём в самой многозначительной мере), всякий раз, когда он думал, он слышал, он видел, он чувствовал, он делал звоночком цоколоцоколоцоколоцок. И был ли он серьёзно уверен в своих травных да хлевных именах в этом деле короля и вошьсшибалы? Точно так, и со всей подеталёзностью. А достоверения? Точно гад, и никак иначе. Хватит дурака валять! Я бы не стал даром ковылять. По телу Болезара Новецкого? Наврудина. Что за пятнодельник? Чёрт за бракспасеньем. И как же этот зелёноглазый мистер стал педбакалавром? Точно так, это могло прийти ему в котелок. Словом, грубоёрнистый траппер с добольно смутлявыми очёсами, расшиленными ушками, прозорлиным насосом и ползвучным рупором? Он подходит. Который мог согнуть вас в угол домовином, стоя ли, падая ли? Хоть работ полон зоб. Всё больше мадеристых? Несомненнесс. А из-за {пробочной головы, бутыльных плеч, бочковой пузадости и} расстаканенных ног был переводозначен Гелмингем Упрехт Лоцманн Яйцеберг Юдин Тосмунд Ъгъл Зётервульф Доставленик Еса Старший Янтли Верцингеториг Сакс Ядвалло Кромвал Иггдрасс Ельманн? Господист Святовидный Вьющфель, с подлинным феникс! Это был Карлотче Великосвет в очередной раз у черты лопухомани и немой кручины? Два детошпиона пытались обпонять его аромалеснические сломы, зато оскалбивший его ранорок произошёл из-за трёх пагубных пржевораскрывателей. Прел леснокрай, на воз хищенье, это артучно? Нощно так, да приидет вколоколбитьё! Один из ворсманнских хлопчеловек, кагрится? А лучше ли он пейзажил благодаря источникам изобилия, исполняющим «В гробах Эльландии моей» с бархана Буза-Бочка? С потерей Лорда Дворецка и отсутствием сирфилипса, даже баромедикесса под шерринадом могла бы вылакать больше пузырь-речек из пядемерных гульбокубков во славу Портерберга. Карасилил веру в гиль и {буйцевола быкрогбрал. С пшеничными волосьями, короче, да с падшими} мамариями? А кто бы вне стал, упадотливно мыкаясь в Чернопрудном. Затем, мог он называть себя Атем не менее, не будь у него времени менее? Но он том не менее мог, можете не задминаться. Когда это уместно? Мирвольте на победу и место. Истопник, съеввращаемый водслушиванием, поджизненно против погонщика, который был ещё и свидетелем? Аватара-владычица, и каким Марутой они смогли догадаться? Два дромадёра на одном дрёмодроме? И да, и нет сомнений. И оба похожи как двойня чечевичек? Никого огорошенного. Так значит, его вышвырнули из сени народа, или как? Кляну сильными мира сего, именно так. А государь в принцепсе не должен разоблачать свою персону? Магия воли! Русогомон, камерад? Скорее, галлоуэйжец, он бы сказал. Не без опьянения, честный свидетель? Вернее, дьяк в мертвецкой. Выспросил, что она думала о том, что он дымил выкашлять. Главное, чтоб потом вытушил чихотку. А по поводу его аяксреляций на Кроссиганской Луграни, есть брожения? Курсом рекурсных рекурсий, никак. Милостивая госпожа, мы уверены, понимала, что происходит в областях желторечки выхолощенного лисопада? Без исавмнения, о да О'Дауда! Исповедовал ли он какую веру? Он отвечал: «До встречи в воскресенье». А что он имел в виду под тем педерастом хватом? Иаков мне в пятку, да просто джентльмена, что оплакивал его причащение. Был ли тот среднеклассный двероед знакомым зверем? Невидняка – знаковым, как облегченье тучности бедняка. Рокнаруживал ли он страдиции их военного стрибунала? Чтак чточно гдень ото гдня. Липкодольки, кола, шерри, пройти мне как буквовороты? Елеотропами. Права выпаса (миссис Мастерицы Маревоедкой) истекли с истечением срока косдлинного старца, если они не ошибаются? Насчёт этого он, знать, вполне горазд был промолчать перед достомилостивцами, зато у его надводной матери был средствцепт с ценой гроба, и для этого-то он и был там, чтобы рассказать им, что она-то и была велодрезинисткой, что могла им это рассказать, не тянув хвостину. Язык малдарилов устами пандектов? Наша отчебуча касательно материй преизнежения. С рукавводительными концами? Мы бы перекомандовали. Экий горнопах! Не ясно. Откуда ваши во...? Не ной. Не искропляшете ли вы на вознынешности волкана? Признаю себя в этом, сюдарь. И насколько он странномоден? Он управлялся изучать бабинский язык. Что макогамелось в виду под «рубахой с двумя рубцами» или вместо «Финна, трёхголовоуборного лестницаря»? Что «голова» в «трико» из «куста» под «солнечноликом» должна заминать «змия» под «мельколесо» сквозь «вереск». Аистово, боково, видимо, глуходурно, еле как? Лироясно, что какого-нибудь ёлколомноперстого Ятьсонаша тут надо домыслить. Иасон-покусон, может, пансвинизмустами? По приказу понтифика, неотворотимо как стоя с абакой. Яхве сохлани, в лодке того? Лояльный факт. Но зачем этот носовой платучан и откуда этот второй тон, сынь як день? У него было влаполепие в его боксельском, мол, добитии. Так это тот Солясистр, что, сровняв шансы с землёй, забрал славу из «Достану Словом»? Который вызвал отвержение каждого встречного дилк-да-галлейного, что были не так уж и влюблены в игру. Но, перенеся лавку встречи от Царской Будки до Положения Ризпабликанцев и беря тему драчльвиностей, что были выкозлины от флагопада до представки во время страхдрак вокруг отточного места лаврушкоплемени и одеждождей, что лились в цтверике, со сгаженными звёздами и часутрешней вгонкой, как всё это его касалось тогда? Ведь это была огневальпуржистая ночь на всех валунных галлахерсопках. Микмихайлово бритвословие криком крикчитает и опасает небессвод, а нуконакалывающие шампурки с силой стрекают верхоплавов по самые пузыри. Да будет битвопреставление? И было так. Кровлепромытие. На стороне у Англа, вы сказали? Безображность, он сказал, между тем, что они сказали, и кискошечками. В середине земледома, значит? Что они долужны не прикасаться к этому. А преданная пара оказалась, т.е. ею оказались просто две разочернявые ходатайницы по делам неудачливого класса в стремнинном форте Сатурна? Где-то около того, ой же ой! И одногорбый сказал тогда однокровному: «Должен ли я вас знать?» Вот и сладко. И однокровный сказал тогда одногорбому: «Как, своего брата?» Старо быть, так. А разве не покончено со всем тем, малоститый сэр? И с тем, и с другим. Если только он не подразумевал дела под заборцем? Именно, когда он не был занят тем, что полноизбегал даму в заботцах. Вкратце, каким образом подобный начинайка сразил его в итоге? Как болтун, биравший банчик в Мультифарнем. Вписывался ли он в то, что они хотели сказать? Открестился, что он трепредполагал это. Эфто Фторр, Фтом Фтомарский? Самая ротацированная морда в Граттердоках. Сверхактуально? И недочеловечески. Было ли это, говоря на лайпанском языке, ай бобо вентиль? Оо! Ах! Спасите нос от духа Горлана О'Колыша, откидывая третьевседневное, разве не так? Ужасно! Что втактически пронзило лихо реалии, чтобы ему не смочь, чтобы ему не смочь никогда, ему не смочь никогда в эту ночь? Финальный тракт. Страходонно­намёкленбурго­блудношмаро­шалавошлюхо­потаскухо­сокочаровнице­псице­уличарко­девко­беспутно­путана, да? Завершим наверно.

 

{Фести заявляет, что не кидал камней}

Согнись всё в барбабий рок триппергибели! Затем предмет обрёл новый характер, когда перед озадаченно необвинительной скамьёй (где пуническое судопроизводство боролось с пенитенциарным законом) самый старший король из них всех, Питок Фести, как только внешний слой хлевных украшений был удалён по просьбе нескольких присяжных, объявил, разразившись внезалпным взрывнем поэзии через своего брефтонского истолкователя, он даст присягу, с наилуфтшими пожеланиями ж эфтого оченно счафтливого рожфтефтва ж, однако обратите внимание, таго, на останки от костей от рассказника, таго, что съела Клиопатрик (свинья), принцесса поросятопарка, да поможет мне Бог и вся королевская вольница, и вся королевская знать, что, тут он готов присягнуть перед Тираничем Тёмнодедово или любым другим Тираничем, ежели курорейс сам рыболавировал за ним, конечно, тут нет никакого воровства, и что, несмотря на данные пакования того глазобмерного ухобойкого носворотного горловздёра, он не палил камнями ни до, ни после своего рождения, ни позднее, ни ранее того момента. И, сопроводительствуя, что пусть известен вам и сам Маркартий, путь изведан до Вааластартий, будь вы в списках всех подбочных партий, главное, чтоб не разбавь вода, этот запоясозатыкатель имел наглотку засвидетельствовать, склонив голову над своей выправленной северной восткепкой, протестуя перед своими губочитателями с толькочтосчищенной наголорожей, отраверзнувши дымовое тлеющее сердце, и раз стреляное от Трелони недалеко падает, что он готов поведать, если тяжбоугодно, и господину И. Исусу, и сосудейским лицам, и четверым из Мастеровых, которые все эти долгие сплетни спрямились к кое-чему любопытненькому о том, почему он покинул Дублин (амритки баловни взявши горлалили), ведь эйревитянин был не хуже любого кантоннейтралиста, если ему суждено невзвидеть свят у рыночного стола, пока не встынет диск жары, что он никогда не долгжён просить узреть вид или свет этого мира, иного мира или какого-нивидь другого мира Тира-на-Оге, точно, будто он был тем джеком-с-коробочки в ту самую минуту, или же подъять или проветрить (нет, благодарствую!) неисчерточерпаемый рог изопития живительной стопки за здравие и небеспокой неизвнеданной кумировой души огня на пути ястребов с героями, нашедшими свою Валгибель, если когда-нибудь во время его госказначимых занятий он поднимал или спускал канцлерскую руку, чтобы взять или выкинуть знак смертельной палки или камня в человека, подъягнёнка или армию спасения, то ли до, то ли после обряда кричания, на этот наиболее боговидный плюс блаженный час. И тут, глядя на этого полуколенного кровапросителя, пытающегося ловкоозорно возспеть Её Свихнувшество Лапу и положить знамение римско-гойделической виры («Хрошо-с, здравоствуй-с!» – в своём возбуждении этот паренёк жарогнался со всем костидральным задором, ведь публика подвергала его нагонениям и преследованиям всей смешанокашей конеблюдной), многие так раскаткатались среди своих пеклопоместных владений (ха!), что к этому, под умиротворением метаглинтвинами, и сам засветитель – противожелательно, зато с крайне нежноподобной бестакностью – тут же присоединился. (Ха! Ха!)

 

{Девушки выбирают В.П., а не Фести}

Милорадосмех Питковой Вгонки столь редкостно компростреливал с печалепением Влажного Пинтёра, как будто они еден-на-ќе, равные противоположности, которые развила однодинённая сила природы или вашиот единый дух как исключительное условие и средство его проявления тоj здесь то таам и поляризовала для воссоединения через симфиз их антипатий. Совершенно другими были их двоесудьбы. Несмотря на то, кофициальные судачицы (недосхватывающая двух тридцатка, луностоятельным счётом), когда страстейшина смиррговорил «Почтём же оного», спешили окружить и удружить вольно прессованному, и номинируя его на cуиниарный приз, и поздравляя его (счастливый юноша!) за то, что тот не лишился ни одного из своих чувств, и запахивая миазминтами его кудри (о брага! о дыхание!), и трогая розкасаниями его щёчки, этого мужеподобного Шипрозника Силзнании (его цвет-приятница!), и нашейно навешиваясь к нему со всей легалстучностью, и пиццикатываясь от его внесуразностей, обращая ихние «юнец-молодец, возьми с полки леденец», «наиградушка», «мае напрочь чадо дивнеє» к тому курьеру, чтобы он поверил им, какие у него были юные дамы, ценившие шанс, и почтой стлал пир им в нужны дни. Гимень. Затем также не осталось незамеченным среди призумствующих, их милостей, как он (один среди представительствующих её для вынесения ему полицательного приговора через Клуб «Безбрачных Лунных Сестёр», её, любовидную высокрасу, одну-одинёшеньку, Жемму Нечужину от Обрывских Пучинок), вялый и побледневший, будучи несмешанно восхищённым, казался слепо, немо, безвкусно, безатактно вовлюблён в её безотнетность как в светлое смежевание, но жимпанство его вона перекинулось на неё, став мерцанием её вiн (кохана млада-краса, был у неё милмой, маманя не знала толды, что тя подойдёт до той), пока эта несмотряна не очутилась в тени манящемнящих мыслей, где скрылся её женсшик, замерев зыбким звуком, как будто среди волноводных видов открылся его жестлжён.

 

{Фести уходит}

И всё же, вопреки всему этому беспорядку (не следовало ли из одного этого, что только что стало тому причиной, что следствие того, что было этому причиной, произошло?), сколько четыре служки не ломали себе парики, Обмазий, Моралий, Понтист и Пилатушка, зато не смогли сделать нечего хуже, чем провозгласить свой положенный вердикт Буренс-Неболенса, после именно чего Король, сгубив всё английское, что он знал, разворотил свои карманы и покинул трибунал без виры вороватым, волоча свою нигрошезадушную тунику кое-как, таким именно образом заносчиво выделывая палый трюк перед своими брюкильтам, чтобы доказать, что он (не оченно обольщайтеся!) горд как милорд. На слова куриального пересударя шпицарского копьехранителя «Как вашества зарядье, зарослик, дженнирозный Артурдон?» из ватерпламялюба просунулся так штрошно пахнущий Верноподдонный Егозадый Тюдоркожий Ротозверь, что от оного перевернулось бы даже латунное нутро самого эквипада фумассного (мы были готовы к его трескокричливому словопрению, но затем, застигнутые врасплох, сейчас нам газится, что оно гак будто гарь из сгорелки!), так что все без парного тридцать адвокатиц в пределах эха, подобрав свои сплавки под блицкрики «Бежим, Шельмец!», живо и здорово зафутболили того парижаноподобного Поповщика Пёрландии (как он смел!) без подпасовки спрямиком в домочащу, вызвав в нём довольность (потрижды спасибог!) всеми неправыми донаторшами, во вторичный Тернистототальный Тусклый Тупик (ведь подобно вашему истинному вынорлову Исаву он был слезосочимый как горелица в Подсаде), где он был зоостукан (вшёлк), словно заляпанный ураголовник в точности (стухл), а невинные распаясницы войскликали «Довольно баять ваши барахляные байки, кассательно наших отцветств!» и врозьликовали «Стыд! Страм! Смрад! Плутни! Врядки! Шельмец! Шельмс!».

 

{Судьи требуют письмо}

Так всё и закончилось. Артха-кама-дхарма-мокша. Ключ спросите у Кавьярины. Итак, все слышали их говорения, и так все слушали их плескания. Письмо! Вот! Литеры! В туалеттиры? Время к делу, прочьтеньей щас! Карандашом выбровировали, ручкой грубопомазали. Позаимствовав слово, поднимая вопросы, утащив плоды трута, ускользая как мыло. От Тёмной Розы Линки – чуть вздох и чуть всхлип; от Лесбии Лоскоглазой – сучезарность её очей; от одинокого Кивана Барри – его войстрелы пения; от инграммы Шона Келли – румянец лишь от имени; от Салли-да-Фона – ту самую атыбатную доходяжность; от старой Черногруздевы – её «Саднюсь на ступенях»; от Кэтлин Маи Вернон – её изредковечивание; от Филигранщика Корринки – его наградушевный шотландский любисток; от гимна Оп. 2 Фила Оторвы – «Без личного, без лишь него»; от З.Д. Крашенинова или Л.Б. Кармазинова – весёлые выстуканчики или храпбрось солгалпушки; от племён на помине Тимма Финна – в пятки крепкая сила; от зелёных свадьбокортежей – невчурки, что гретнопали с жиголубками; от Пата Муллана, Тома Моллона, Дана Мелдона и Дона Молдона – безднасмысленный пикник, что на Маре Тынов устроил Мал де Худал. Солидный мужчина спасён своей сальнейшей женщиной. Искроморя со смехом, никакой пощады ни дрогам, ни гробам. Вяз, что воет в вышине, рассказал камню, что стонет при ударе. Его бури ломали. Его волны валили. Тростником записали. Конюх взял и похитил. Его руки порвали, и порог перешли преступления. Его клуша достала, и зарок завещал замирение. Завёрнуто с хитринкою, закрыто с преступлением, затянуто блудницею, испорчено ребёнком. Пусть это жизнь, только где же прекрасное? Пусть всем доступно, но где же искусство? Для старых скуподомов на холме это саморазночтение. От него улыбка у Ма и стыд у струсихи, из него очевидно, что шильничал Шем, и что шельмой был Шон. Скуша и Спита прольют всем глад с безвозводьем, да, а Агриппа, из подпастырских, прозой взнесёт плескопения по своим по хоромам. Страшиться прошу Данаид фруктофобных! Егери яблоки ели под яблонькой, или же cлабы фрау, фру-фру бельфам, шлейф зловреден, бред зловещ, ани, совка, горе гам! Пара низоюбиц с магдалиновидными глазами, один старый дуракообразник Брюква Гульфишкин и три шишковала, идущие тихими сапожками. Так от Сина своей Отчести явились престольные грады, хих-хих хах-хах, пристрельные рады. Так расскажите же, как раз скажите уже!

Что это было?

А ……….!

? ………. О!

 

{Ужасный запах Фести}

Теперь вот вам и весь сказ, где они были, когда всё опять завершилось, в месте вчетвером, раззуживаясь как на отгулках в своих судейских кабинетах в монументальной комнате их Маршальского Посада под врагоприимным крылом Лалли вокруг своих старых традиционных скрижалей закона как пресловутые солоновки, чтобы обсуждать всё это снова-заново. В долгувечном смысле. Взаболь нам повилика. В судответствии со язвелением присяг короны. Да поможет ей рог, предложив руку козлищу. И фестиваль, и гаерцирк, и женмалость, и её бетсирозовая ююбчонка, и как бы тут же не забыть Дряниела де Плевелла. Помним четверых, но, слава судьям, больше нету их. Так передавайте пасы ради портов. Враз тому и быть. Ах хо! А вы помните Сценбарда, духвонного отца, того самого, из древнего Иегокакбиша, с его чёртовой накличкой «дряхлые дядькины панталоны» и его бонафорткупами, скрытыми за войной двух розанчиков с Михаилом Виктором, морволшебным вященаследителем до того, как он поймал своё папирское разброжение от пупа мира, старого Миноноса и Минстера Йорка? Как же не вспоменять? Я вспонимаю его мужасный злопых как компостные работы у Кладивостока в посевной ветродень. А грации О'Милодары и разветреницы О'Креана вожжемаятся с этим красколицым разными проделками. Каково поживается всего для, Норд Мистер? Осмельтесь, ближе подойдя! Но ах, слезами морю не поволжить! Ушла чрез дальние края! Когда кружка шла покружно! Да нну вас, зачем это ну же был тот старый газометр с его коснокашлем после того как он был датый босиком, а все птички южной стороны следовали за той Малюткой Каннингем, их робкой разведённой рухлядью, все Джимми, все Джонни – её Джо, её всё? Постой тикать. Есть ещё три другие угла у корковерхности нашего острова. Я смыслю кое-что в том, как чуть-чуять его газование H₂ C E₃, от которого может перехватить дыхание и у целого посёлка! Покляну, что я зазнавался с ним не хуже, чем с самим с сабой, когда он подкатывал до Корабельного Цоколя к 11 без 32 с его прядомехом гиппохондрика, полным сезаморослей, как у Цаплетазого Кафра, и его зловонием мостряка, и его голосом цветоподтыка, и попыхивал своей неизмеримо громадной бурой чинарой! Па! Я чрезвычайкой рад за его заветлую дивоньку! «Глубококлоню, – снёс он, – г-н Ланькостный!» «Голубокляну!» – не снёс я. Ветреное ли это дело? Я почуял этого парня задолго до прочих. Это случилось, когда я был в моей западной старчедальности, она со мною, рыжеволосая дева, первоночерядившись вниз по Аллее Сикоморов. Неплохое телоприятие у нас вышло из этого с рисовками постельной инсцениробости в курфирмоносных сумерках слабострастия. «Моё благовоние пампасов, – сказала она (имея в виду меня), приглушая свои надирлампы, – я скорее готова к тому бесценному призу слезы источистой горы, чем обогощу свои знакомства бурдой в бокале бармена».

 

{Четверо беседуют}

И так они продолжали, эти четырёхбутыльные мужи, эти аналисты, чаще и чище и с чашкой опять, свой аншлюс касательно её раньшестоящего и его послеследующих, как она скрылась из древовиду и как поняли, что он отдал концы в воду неподалюшку, о шуршаниях, и щебетаниях, и скрежетаниях, и щёлканиях, и задыханиях, и передыханиях, и кукованиях, и (тиш!) упрыгускаканиях, и (тож!) байбайукатываниях, и о всех скандалистцах с постными барынями, которые имели обыкновение (пик) в то время жить-прожигать да добро почитать в округе Квартала Подподоломучениц. И все псицы невысокого помёта. И ослокаркающий зимородок. Слушай эх! Слушай тех! Слушай брех! Роза белая в демоноте! У Сорняги носок поразил носорок, потому что стерёг он красулей в лесном парике! Да, все задрыги ищут рифм. Перепивая самих себя и про «Виден Лилли на том маре», и про г-жу Ниалл Девяти Полстей, и про старого мракприза де Дуленьки (ан ну-тка, в конце-то концов, когда ж это видано маркобесие одновременно с манлиеносностью?), и про дорогого сэра Амурного, эдакого сэра Уморного, и про старый зал у соток гладпищания, и про все сборы в дальние далеко не лучшие прошлые края, когда они собирались в уединение старобмётных пней, чтобы побыть вместе вчетвером в Парке Мильтона под покровом любезного Фатера Шептуна занимаясь её любовью с его здоровздором на язвинке цветов и страдая обнаружить, была ли она мягчемягчайшей, и не было ли очень сестранно с их стороны пойти в путь от скучки, и про обрадушку-наградушку, и про искус при струении вод неподобающим образом (проискуснейше!) вкруг того-го сада, где «капли каплют капечально, мимачка, меня пустите затеряться в флирте бала!», и про фермерскую, что пошла новобатрачить, и про то, как они холили её, манили её и ластились, чтобы кохаться. Тут я расхожусь с вами! Сейчас вы в себе уверены? Вы лжец, уж простите меня! А я не желаю, да и вы не лучше! А Лалли сдерживает их нарушения данного мира у себя в руках. Водна стланна Лолли! Отдать и забрать! Одним духом отпростить спрошлое! Чтобы всё стало взабыль! Ах хо! Всё это было чересчур скверно, что выпало на долю той прекрасной любдевицы по всей форме нашего о о о о о о о о безызъянного времени. В смысле, всё хорошо, Лелли. Надо взять руку. Взять шатким измором. Ради всего сводзакона. Смак кому и быть.

В смысле?

 

 

____

James Joyce. Finnegans Wake [1_4.085.20 – 096.25]

Перевод: Андрей Рене, 2017 (c)

http://samlib.ru/r/rene_a/

andrey.rene@mail.ru

 

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: