Последний день Стефана Грота

Часы в коридоре пробили восемь вечера. На календаре было 1 августа 1944 года. Генерал дивизии Стефан Ровецкий, он же Грот, он же Раконь, он же Грабица, он же Тур, Инженер и ещё несколько прозвищ, которые хорошо знали только его проверенные боевые соратники, этого видеть не мог. Уже больше года весь мир замкнулся для него в четырёх стенах камеры № 71 особого корпуса концлагеря Заксенхаузен, где немцы держали особо важных узников. Кто сидел по соседству с ним, Стефан Ровецкий тоже не знал – немцы надёжно прятали свои секреты. Он и сам был для них теперь тщательно охраняемым секретом – секретным арестантом, на которого шеф СС Генрих Гиммлер имел какие-то свои, лишь ему одному известные виды.

Летние вечера долги, а ночи коротки. За окном ещё не начинало смеркаться, но тени заметно удлинились, предвещая скорый закат, а солнце, прежде ослепительно белое, приняло оранжево-красный оттенок, похожий на тот цвет, который имеют кленовые листья по осени. Под окном камеры ветер колыхал ветви старой плакучей ивы. Её Ровецкий тоже не мог видеть – он видел лишь раскачивающиеся тени на серой стене камеры. И судя по тому, как яростно раскачивались из стороны в сторону эти тени, ветер на улице был сегодня сильным. Сильный ветер привлекал Ровецкого: как человек, выросший посреди смертельной борьбы, он отдавал должное стихиям природы. Спокойная, размеренная жизнь казалась ему скучной – он всегда шёл против ветра, против течения, всегда – на острие главного удара, вероятно, именно поэтому его и прозвали соратники – Остриё. «Остриё» по-польски – «Грот». Генерал Ровецкий не выбирал себе этого имени, но оно пристало к нему намертво. Вероятно, ему так и суждено будет сойти в могилу – Гротом-Ровецким. Что ж, в конце концов, не так уж и плохо это звучит…

Ветер за окном продолжал трепать плакучую иву, и Ровецкому вдруг вспомнились слова партизанского марша, который неизменно пели его бойцы, бойцы созданной им буквально с нуля после страшного разгрома 1939 года Армии Крайовой:

 

«Не шумите, плакучие ивы,

Не рыдайте, подруги, о нас!»

Ровецкий закрыл глаза и представил себе марширующую колонну вооружённых людей, одетых, кто во что горазд: партизанское правило – «наша форма № 8, что достали, то и носим», – кто в чудом сохранившихся довоенных польских мундирах, кто – в гражданских пиджаках самых разнообразных оттенков, от пепельно-серого, до сочно-коричневого, напоминающего цвет хорошего изюма, кто в камуфляжных куртках, заботливо сброшенных с самолётов британскими союзниками, кто в трофейных немецких кителях и касках этого омерзительного серого цвета, отдающего подвалом и мышами, но все, как один – с бело-красными повязками национальных цветов на рукавах и головных уборах. Колонна тянулась в лес, уходила в самую чащу, и только ему одному, Стефану Гроту, их неизменному и боготворимому вождю, было известно, где эта людская змея вынырнет из леса, чтобы броситься на оккупантов, больно ужалить их – и снова раствориться в зарослях.

Теперь его бойцы идут в бой уже без него. Ровецкий не выбирал себе преемника – ему его навязали лондонские поляки, которых он не шибко жаловал – как не жалует бывалый ветеран тыловых крыс, ничем не рискующих в то самое время, когда он кормит вшей в окопе. Но совсем игнорировать эмигрантское правительство было нельзя – так или иначе, но они – законная власть в Речи Посполитой, и после того, как захватчиков вышвырнут вон (а что вышвырнут, и очень скоро, в этом Ровецкий не сомневался, беспокойные лица и суетливые движения немцев, охранявших лагерь, красноречиво ему об этом говорили), именно они, лондонские, усядутся в Варшаве судить да рядить тех, кого он, Стефан Грот, водил в бой, воодушевляя словами о свободной Польше. Лондонские избрали ему в преемники бывшего генерала бригады, тарнопольского поляка Тадеуша Коморовского, подпольщика с позывным Бур. Генерал бригады… Грот хорошо знал этого генерала бригады, знал и то, что бригада – потолок для Коморовского, выше которого пан Тадеуш никогда не поднимется. А между тем, этот генерал бригады, который в мирное время вряд ли вырос бы выше полковника, теперь получил Армию Крайову в своё полное и безраздельное командование. Оставалось надеяться лишь на бесконечную милость Божию, да на старых товарищей, которые удержат его от опрометчивых поступков. На Августа Фильдорфа по прозвищу Нил. На Радослава Мазуркевича и его брата. На Витольда Пилецкого, год назад успешно бежавшего из Аушвица… Бежавшего! Он, Стефан Грот-Ровецкий, пытался бежать из Заксенхаузена дважды. Но безрезультатно. Почему? То ли Пилецкого стерегли хуже, то ли он, видный в прошлом военный теоретик, книгами которого зачитывались офицеры Войска Польского от Варшавы до самых дальних гарнизонов, не такой уж и толковый военачальник… От последней мысли на душе сделалось совсем гадко, но Ровецкий прогнал её от себя, как назойливую муху. Не о себе, не о своей славе и не о своих достоинствах надо сейчас думать, а о спасении растерзанной и униженной Польши. Когда он, Ровецкий, с небольшой группой верных офицеров создавал Союз Вооружённой Борьбы[1], о себе никто из них не думал. Не будет же он думать о себе и теперь, хотя бы пришлось и умереть.

Ровецкий вдруг вспомнил о дочери, о большеглазой красавице Ирине. И когда успела вырасти девочка? Казалось, ещё совсем недавно он качал её, четырёхлетнюю, на руках и пел ей харцерские песни, а она смеялась, не понимая половины слов, но чувствуя сильные руки отца и всецело ему доверяя. И вот, девочке уже двадцать четыре. Опытная подпольщица, боец АК с самых первых дней существования. Ровецкий сам готовил её к подпольной борьбе, учил стрелять, ориентироваться в лесу без карты и компаса, совершать дальние переходы на лыжах, держаться в седле, повторяя ей, чтобы вселить уверенность в душу: «Одна девочка стоит нескольких мальчиков». Что ж – дочка вполне оправдала эти слова. Такая не попадётся. Впрочем, то же самое он думал когда-то и о себе, и однако же попался, попался, как тетерев в ловушку, как суслик в капкан, выданный предателем, имени которого, он, вероятно, никогда уже не узнает. Явка, на которую он спешил, чтобы передать товарищам секретное поручение из Лондона, оказалась провалена, и его там ждали – ждали люди в тех самых мундирах отвратительного мышиного оттенка, который он люто с некоторых пор ненавидел, только без бело-красных повязок на рукавах. Ждали и скрутили его прежде, чем он успел понять, что происходит. Оставалось надеяться, что дочку Кедыв[2] теперь окружит удвоенной защитой…

Опытный военный специалист, Ровецкий понимал, что война неизбежно скоро разразится, понимал и то, что Польша в этой войне непременно будет разгромлена – не ей, технически отсталой, с молодой ещё армией и при полном отсутствии толковых полководцев тягаться с видавшими виды вымуштрованными германскими вояками. Стало быть, надо готовить себя к партизанской войне, ибо в этом – единственная слабость врага, именно партизанского и подпольного опыта нет у немцев, зато в избытке имеется у поляков. Только на этом поле поляки могут переиграть стратегов из вермахта, а значит, стоило попытаться это сделать. Значит, именно в партизанской войне и подпольной борьбе – единственная надежда на спасение Польши. Понимание давало силы для работы. И Ровецкий писал, писал, предчувствуя грядущую войну, не зная, как скоро понадобятся соотечественникам его наработки и будет ли он сам ещё жив, когда они понадобятся. Из-под его пера выходят книги «Уличная борьба» и «Пропаганда как средство борьбы». Дай Бог, чтобы нынешним бойцам Армии Крайовой они пошли на пользу…

Размышления Ровецкого прервал скрежет ключа в замке. Генерал открыл глаза и вскочил на ноги. Тяжёлая железная дверь с лязгом и скрипом отворилась, и в камеру прошмыгнул низенький человечек с мышиного цвета волосами, острым носом и глазами навыкате. Во всём облике человечка, во всей его повадке чувствовалось что-то крысиное, между тем, он держал себя в камере Ровецкого более, чем уверенно. Генерал вдруг ощутил безграничную гадливость и острое желание размазать незваного гостя по стене. Но сдержался, понимая, что они, скорее всего, не наедине, что в глазок тюремной двери за ними наверняка следит конвоир, а возможно, что и не один, готовый по первому знаку ворваться сюда, навалиться сзади… И тогда в лучшем случае – прощай все мечты о побеге, его станут караулить, как бешеного. А возможно, что и просто убьют, с фашистов станется. Смерти Ровецкий не боялся – не раз смотрел ей в лицо, но Отечеству он сейчас, пожалуй, нужнее живой. Поэтому Ровецкий отошёл к стене, заложил руки за спину и воззрился на незваного гостя с предельно равнодушным видом.

Разумеется, Ровецкий без труда узнал незваного визитёра. Находясь в Галиции, тогда ещё польской, он не раз встречал объявления полиции о розыске некоего опасного террориста Стефана Бандеры. Бандера был злобным ненавистником поляков. Позднее до Ровецкого доходили слухи о том, что этот мерзавец, посаженный-таки полицией в камеру, был выпущен из тюрьмы немцами и охотно записался к ним на службу. Кресовые поляки, многие из которых оказались среди его партизан, в красках живописали зверства бандеровцев во Львове в 1941 году. Тогда город с преимущественно польским населением буквально обезлюдел – толпа пришельцев, прибывших в обозе вермахта, с криками «Слава Украине» с остервенением уничтожала поляков, в первую очередь – интеллигенцию как олицетворение силы и духа нации, хранительницу её культурной и исторической идентичности. Профессура Львовского университета вся полегла под ножами и топорами резунов ОУН, охотно надевших форму батальона СС «Нахтигаль». И за всеми этими ужасами маячила фигура этого низенького крысёныша, осмелившегося теперь наведаться в гости к нему, к самому главному коменданту Армии Крайовой.

Крысоподобный человечек меж тем с видом хозяина плюхнулся прямо на койку, заложил ногу на ногу, скрестил на груди руки и повернулся к пленнику.

- Вы, вероятно, не узнаёте меня, генерал? – осведомился он невозмутимо. Голос его звучал вкрадчиво, приторно, и от этого стало ещё противнее. – Ну, конечно, где же генералу Ровецкому помнить такую мелкую сошку! А вот я хорошо помню Вас. По 38-му. Тогда во Львове я видел Вас вот как сейчас, ничуть не дальше. Вы тогда командовали какими-то большими манёврами[3] и, вероятно, упивались своей властью. У меня особой власти не было… Кроме власти над Вашей жизнью, пан генерал. Вы удивлены? Да, я стоял в двух шагах от вас, имея в кармане заряженный револьвер, а в голове – приказ главного провода устранить вас. Я этого не сделал[4]. Почему бы, а?

Последний вопрос человечек задал совсем уж елейным тоном и испытующе уставился на Ровецкого своими рыбьими глазами.

- Откуда я знаю? – отозвался Ровецкий как можно равнодушнее. – Вы полагаете меня таким уж знатоком психологии бандитов и террористов, пан Бандера? Да-да, я узнал вас, хотя обстоятельства с тех пор несколько переменились, не так ли?

- Ну, зачем же так-то? – примирительным тоном сказал Бандера. – Бандиты, террористы… А ведь я Вам ничего плохого не сделал. Вечно вы, поляки, со своим гонором. Один раз он вас едва не погубил, берегитесь же, чтобы не погибнуть окончательно.

- Вы смеете мне угрожать? – спросил Ровецкий с плохо скрываемой яростью.

- Да нет, зачем же сразу угрожать, - рассмеялся Бандера, но как-то неуверенно и жалко, что не ускользнуло от внимания собеседника. – Я поговорить пришёл, тем более, что обстоятельства, как Вы верно изволили заметить, переменились. Теперь Вы – арестованный преступник, а я – в некотором смысле хозяин положения. Как странно распорядилась жизнь… Вот, смотрите, – он поднял кверху свою левую руку, так, чтобы Ровецкий мог хорошо её рассмотреть. На безымянном пальце Бандеры красовался массивный стальной перстень.

Лёгким движением большого пальца Бандера неожиданно сдвинул в сторону печатку, обнажив под ней внушительных размеров углубление, заполненное каким-то белым порошком.

- Как Вы думаете, что это такое? – осведомился Бандера. Говорил он по-польски, довольно правильно, но с тем отвратительным базарным акцентом, с которым обычно говорят на этом языке галичане.

- Полагаю, яд, – отозвался Ровецкий.

- Сильно действующий яд, – довольно ухмыльнулся Бандера. Мне достаточно было лёгкого движения руки в сторону Вашего лица, а Вам – вдохнуть самую малость этого порошка в свои лёгкие – и через минуту искуснейший из врачей не смог бы спасти Вашу жизнь, генерал! – с этими словами Бандера поспешно захлопнул крышку своего адского тайника. Массивная печатка со звонким щелчком вернулась на место. – Между прочим, немцы именно для этого и послали меня к Вам. Гиммлер лично поручил мне Вас отравить. Как Вы думаете, почему я этого не сделал?

Ровецкий пожал плечами, стараясь казаться равнодушным, хотя по спине у него побежал холодок – не от страха за свою жизнь, нет – от страха перед тем убийственным спокойствием, с которым крысоподобный галичанин рассуждал о способах уничтожения себе подобных. Возможно, впервые Ровецкий по-настоящему задумался о том, какой жуткий человек сидит сейчас перед ним.

- Понятия не имею, - сказал он. - Не для того же, в самом деле, чтобы похвастать передо мною своим влиянием на немцев. Мы оба достаточно взрослые люди, чтобы понимать: немцы прислушиваются только к себе.

- Разумеется, - осклабился Бандера. – Именно поэтому Вы, генерал, нужны мне сейчас живым. А я нужен Вам, хоть Вы и не отдаёте себе в этом отчёта.

- Зачем же это Вы мне нужны? – спросил Ровецкий. – Я предпочитаю не иметь ничего общего с фашистскими прихвостнями.

- Ну, вот, - всплеснул руками галичанин. – Опять Вы меня оскорбляете, генерал. Ей-богу, я уже начинаю жалеть, что трачу на Вас время.

- Хоть Бога не поминайте всуе, - проворчал Ровецкий, но Бандера не обратил на его слова никакого внимания.

- Видите ли, пан генерал, - продолжал он невозмутимо. – Немцы действительно считают, что я служу им. Гиммлер мне доверяет. Как видите, он дозволил нам встретиться без свидетелей. Удивлены? Да-да, за нами никто не подглядывает. Если бы Вы решили меня сейчас придушить, мне никто даже не пришёл бы на помощь. Но ведь Вы этого не сделаете, генерал, - тут Бандера не без самодовольства усмехнулся. – Не сделаете по двум причинам. Во-первых, я всегда могу пустить в дело свой яд, а во-вторых, Вы ведь ни единому моему слову не верите, так? Можете не отвечать, всё и без слов понятно. А раз так, Вы будете стоять и слушать меня так же точно, как слушали бы на моём месте Гиммлера… Странно, не находите? Я, немецкий, как Вы выражаетесь, прихвостень, вожу немцев за нос и отказываюсь выполнить их прямое приказание. А вот Вы, такой весь из себя гордый и непримиримый, принуждены слушать Гиммлера, стоя по стойке «смирно» и не смея ему толком возразить, точно рядовой перед своим фельдфебелем.

- Послушайте, пан Бандера! – прервал назойливого гостя Ровецкий. – Если Вы пришли сюда, чтобы лишний раз меня унизить, то напрасно тратите время: меня Ваши мнения совершенно не интересуют. Если же у Вас ко мне дело, то почему бы сразу не перейти к нему?

На лице визитёра снова мелькнула довольная ухмылка.

- Ну, вот, пан генерал, отчасти я уже добился своего, – заметил он, с торжеством, но при этом самым дружелюбным и вкрадчивым тоном, на какой только был способен. – Вы вышли из себя, от Вашей невозмутимости больше ничего не осталось. Более того: Вы торопитесь, пан генерал, торопитесь настолько, что не стесняетесь обнаружить передо мной свою заинтересованность. По сути, Вы у меня уже в кармане. Так что придётся Вам набраться терпения – в отличие от Вас, мне спешить некуда.

- Освободите мне койку, - потребовал Ровецкий. – Я уже немолод, чертовски устал, час поздний, к тому же это Вы у меня в гостях, а не я у Вас. Извольте вести себя вежливо… Хотя, какой вежливости я требую от лакея?!

Эти слова Бандера пропустил мимо ушей – он, казалось, был слишком захвачен и очарован перспективами, которые в эту минуту перед ним открывались и которыми он собирался поделиться с этим упрямым поляком.

- Видите ли, пан генерал, мы с вами птицы разного полёта. Вы – человек военный, для Вас присяга, честь, Родина – это абсолютные понятия. Я – революционер. У меня тоже есть свои понятия о долге и чести, но Вам они, вероятно, покажутся непонятными и даже безнравственными. Воля Ваша. Одно нас, во всяком случае, точно роднит. Я, как и Вы, верен своему Отечеству. И охотно пожертвую за него всем. Всем, понимаете? Не только жизнью, но и честью. Вам нужна свободная Польша? Отлично, мне это только на руку. Но и мне не в меньшей степени нужна свободная Украина. Понимаете?

- Свободная Украина? Под немцами? – иронично осведомился Ровецкий.

- Вы судите по внешности и даже не пытаетесь заглянуть в суть вещей, - добродушно улыбнулся Бандера. – Да, немцы были мне нужны – до поры, до времени, чтобы скинуть москалей. Они ведь так рвались на восток, эти смешные немцы, возомнившие, будто одни европейцы выше в расовом отношении других европейцев же. Я подыграл им. Они прогнали с Украины москалей и пошли себе на Москву, оставив меня полным хозяином Украины. Не этого ли я добивался?

- Что же Вы тогда делаете здесь? – ехидно спросил Ровецкий. – Почему Вы не на Украине, где немцы, по вашим же словам, оставили Вас полновластным хозяином? Реальность опровергает Ваши слова, пан Бандера!

- Вы опять судите по внешности, – ответил Бандера невозмутимо.

- Почему же? – охотно отозвался Ровецкий. Против воли этот неожиданный спор стал его занимать. - Немцы не уходили с Украины. Или гауляйтер Кох[5] – Ваше «альтер эго»? Или, может быть, он у Вас на жаловании?

По лицу Бандеры стало видно, что аргумент Ровецкого попал в самую точку. Ответить на это было нечего.

- Самое же главное, пан Бандера, – продолжал Ровецкий, – что все Ваши радужные надежды на освобождение Украины от москалей руками немцев пошли прахом. Русские, как известно, наступают. Немцев с территории Украины они выставили, из Белоруссии тоже, бои, насколько я могу судить, идут на подступах к Варшаве. Где же Ваши надежды, пан Бандера?!

- Не торопитесь, пан генерал! – отозвался Бандера. – Не торопитесь с выводами! Военное счастье переменчиво. Кому, как не Вам знать об этом? Сегодня москали стоят под Варшавой. Кстати, странно, что Вас это радует, не находите?

- Между москалями и немцами я, не колеблясь, выбрал бы первых, - сказал Ровецкий. – Да, они отняли Кресы[6], но они не посягали на коронные земли[7]. И, насколько мне известно, никогда не говорили, что собираются извести поляков под корень. От Ваших же хозяев, пан Бандера, я слышу это чуть ли не каждый день – мерзавцы полагают, будто я не знаю немецкого. Да и от Вас самого слышал неоднократно.

– Москали могут и не взять Варшаву, – заметил Бандера. – Скажите, пан генерал, Вы что-нибудь слышали об Оружии Возмездия?

Разумеется, до Ровецкого доходили смутные слухи о том, что немцы ведут работу над оружием небывалой разрушительной силы – но он привык быть реалистом, к тому же достаточно хорошо знал доктора Геббельса, чтобы доверять слухам, расползавшимся из его ведомства. Дело немцев со всей очевидностью клонилось к полному краху, тут чего не выдумаешь, чтобы только поддержать моральный дух многократно битых войск?

- Слышал, - равнодушно сказал Ровецкий. – Но полагаю, что мы оба – достаточно взрослые люди, чтобы не верить сказкам о чудо-оружии. Геббельс врёт – у него профессия такая. А нам-то зачем принимать на веру его враньё?

- И опять же – не торопитесь! – воскликнул Бандера, и глаза его возбуждённо засверкали. – Полагаю, Вы слышали про Вашу знаменитую соотечественницу… Ну, про эту польку, первую женщину-профессора[8], она ещё замуж вышла за какого-то француза, убей Бог, забыл фамилию.

- Если Вы про Марию Склодовскую, то да – я слышал о ней, - сказал Ровецкий. – Но какое отношение это имеет к делу?

- Огромное! – воскликнул Бандера. Его возбуждение нарастало. – Я ведь, как Вы верно изволили подметить, террорист. И как всякий террорист, очень интересуюсь всевозможной взрывчаткой. Атомная энергия в нашем деле, я Вам скажу, – исключительно полезная штука. Одним взрывом можно снести целый город с миллионным населением. Что Вы об этом скажете? Так вот, немцы работают над созданием атомной бомбы, и уверяю Вас, она вот-вот будет готова.

- Цыплят по осени считают, – усмехнулся Ровецкий. – Вот когда будет готова, тогда и поговорим.

- Тогда москали покатятся от Варшавы быстрее собственного визга! – почти крикнул Бандера. – Разумеется, те из них, кто уцелеет, - тут он кровожадно ухмыльнулся, и Ровецкий невольно подумал, что под крысиной маской, пожалуй, скрывается крокодил. Ну, или по крайней мере, гремучая змея. – А немцы, - продолжал меж тем Бандера, - быстро пойдут вперёд, на Москву, на Сталинград, и дальше – до Урала. И им очень понадобится наша помощь. Их силы, как Вы сами изволите видеть, порядком истощены, так что они будут остро нуждаться в преданных людях из местных. Нам это только на руку. Пусть немцы идут себе на Урал, а нас оставят распоряжаться на Украине и в Польше своими приказчиками. Гадко? Пусть! Тысячу раз пусть! Но когда немцы разобьют москалей – а они их разобьют, не сомневайтесь, - мы первыми поздравим их с великой победой сумрачного германского гения над вековым азиатским варварством. Поздравим от лица независимых Польши и Украины, как верные союзники великой Германии, имеющие право на свою долю русского пирога.

- Сумрачный германский гений? – переспросил Ровецкий, более для того, чтобы прервать эту словесную диарею, выслушивать которую становилось всё невыносимее. – Сдаётся мне, что это не Ваши слова, пан Бандера.

- Это какой-то поэт начала века, - отмахнулся Бандера. – Я не помню его фамилии, если Вас это интересует. Но ведь мы с Вами не поэзию обсуждаем. Речь идёт о будущем двух наших держав.

Ровецкий задумался. Он судорожно пытался сообразить, чего же, в конечном счёте, хочет выудить у него этот крысоподобный человечишка с повадками лакея и душой разбойника. Его мнение относительно сотрудничества с немцами? Но это мнение он не раз высказывал самим немцам, враги хорошо знали, что ни на какое сотрудничество он не пойдёт и никаким союзником великой Германии не признает себя ни за какие коврижки. Стоило подсылать к нему этого напыщенного индюка, чтобы лишний раз услышать об этом. Его мнение относительно перспектив самой Германии в войне? Но тут двух мнений быть не может, и даже среди самих немцев самые дальновидные уже поняли, что война проиграна, и ищут способы, чтобы успеть вовремя соскочить с терпящего крушение нацистского поезда. Так чего же ему нужно, этому наперснику Гиммлера, иезуитски подсаженному в элитный барак Целленбау[9] под видом узника?

- Что-то я не пойму, Вам-то какой резон предлагать мне всё это? – произнёс, наконец, Ровецкий. – С чего бы вдруг Вам заботиться о будущем Польши? Разве то, что она сейчас под немцами, Вас не устраивает? Разве не об этом Вы старались, начиная с 1933 года? Не по доброте же душевной Вы предлагаете мне соучастие. Какова же тут Ваша собственная выгода, пан Бандера?

- Элементарно! – Бандера просиял, однако голос его не утратил былой вкрадчивости. – Или Вы забыли, пан Ровецкий, что между нашими державами имеется небольшой территориальный спор. Совсем небольшой, пять областей, которые Вы, поляки, склонны полагать польскими «восточными кресами», я же считаю исконно украинскими землями. Итак, суть моего предложения, полагаю, Вам понятна. Я Вам – свободу и Польшу, Вы мне – Кресы. Полагаю, это вполне приличная сделка.

- А Волынь? – спросил Ровецкий с ехидцей.

- Что – Волынь? – на лице Бандеры отразилось крайнее недоумение, и лишь зрачки его крысиных глазок выдавали, что он ждал этого вопроса.

- Поляков, убитых на Волыни Вашими резунами, Вы мне теперь прикажете считать якоже не бывшими, я правильно Вас понимаю? И о резне львовской профессуры – тоже забыть?

- Признаю, признаю, - Бандера сделал энергичный жест руками. – Между двумя великими народами порой случаются мелкие недоразумения, особенно в условиях неясности границ, - тут Бандера снова плотоядно ухмыльнулся. – Но подлинно велик тот народ, кто умеет забыть прошлые обиды ради будущего. Сегодня у нас общий враг – это москали. И общая цель – независимость. Полагаю, она стоит того, чтобы закрыть глаза на некоторые, так скажем, несущественные разногласия. Про то, что на кону Ваша собственная свобода, я уж и не говорю. Соглашайтесь, пан Ровецкий, ей-богу, я предлагаю Вам выгодную сделку!

- Вот в этом-то и разница между нами, пан Бандера! – воскликнул Ровецкий с жаром. – В том, что для Вас человеческая жизнь – «несущественные разногласия». Ну, подумаешь, перебили миллион – другой человек, эка мелочь! А вот я как-то не привык переступать через кровь своих сограждан, я, знаете ли, военный, и почитаю своим долгом защищать тех, кто не в силах защитить себя сам. Вашим хозяевам это должно быть хорошо известно. Про то, что Вы предлагаете мне журавля в небе, не имея даже синицы в руке, я уж и не говорю, - закончил генерал в тон своему собеседнику.

Бандера вскочил, как будто Ровецкий его ударил.

- У меня нет хозяев! – выкрикнул он, брызгая слюной. – Я служу только самостийной Украине!

Ровецкий рассмеялся.

- Вот и Вы вышли из себя, пан Бандера, - заметил он. – Куда делся Ваш прежний заискивающий тон? Полагаю, теперь я могу считать, что Вы у меня в кармане, так ведь выходит по Вашей логике?

Эти слова смутили предателя. Он густо покраснел и хотел было вернуться на прежнее место, но Ровецкий опередил его, демонстративно плюхнувшись на койку и закинув обе ноги на её спинку. Сконфуженный, Бандера так и остался стоять посередине камеры.

- Не спешите с ответом, пан Ровецкий, – проговорил он после минутной паузы. – Обдумайте моё предложение. Собственно, Вам ничего и делать не придётся – просто черкните своим соратникам письмецо, в котором сообщите, что кресы, скорее всего, потеряны для Польши окончательно и что во имя Польши и всё такое…

- Я не пойму, пан Бандера, – перебил его Ровецкий, – Вы действительно такой идиот или прикидываетесь? Во-первых, напиши я такое письмо, мои соратники сочтут меня ренегатом, а стало быть, Вы не получите ровным счётом никакой выгоды. А во-вторых, даже согласись я на Ваше гнусное предложение – Вы забываете, что немцы держат меня в строгой изоляции. Моё письмо просто не покинет пределов этой камеры.

- Вы забываете, что я имею свободный выход из лагеря, – возразил Бандера. – от Вас требуется только написать письмо – карандаш и бумага у меня с собой. Передать его на свободу – это уже моя задача.

- Вы? – Ровецкий от души расхохотался. – Да моё письмо сочтут фальшивкой, если оно будет передано Вами. Неужели Вы держите моих людей за дураков?

- Итак, Вы отказываетесь дать мне необходимые гарантии? – спросил Бандера с тоном явной угрозы.

- Вы совершенно правильно меня поняли, – отозвался Ровецкий. – А теперь не будете ли Вы любезны оставить меня в покое? Право же, эта светская беседа меня утомила, а созерцать Вашу физиономию – сомнительное удовольствие.

- Не пожалейте! – воскликнул Бандера. – Возможно, Вы упускаете свой последний шанс, Ваше высокопревосходительство.

- Не трудитесь меня убеждать, – сказал Ровецкий. – И не делайте предложений, которых не сможете выполнить. Пока немцы терпят убедительное поражение, все Ваши прожекты не стоят ломаного гроша.

В это время в замке снова лязгнули ключи – быстро, отрывисто: кто-то уверенными, привычными движениями отпирал дверь в камеру. Бандера вздрогнул – он, видимо, не ожидал, что его торг будет столь бесцеремонно прерван. Дверь распахнулась. На пороге стоял тюремный надзиратель, среднего роста пожилой эсэсовец с небольшим брюшком. Окинув взглядом камеру, он остановил свои глаза на Бандере и выразительно махнул рукой:

- Брысь!

Бандера, поспешно кланяясь, попятился к двери.

- Мы ещё продолжим нашу беседу, пан Ровецкий, – проговорил он по-немецки вполголоса. – При более благоприятных обстоятельствах.

- Сейчас будет ужин, - проговорил тюремный надзиратель, обращаясь к узнику.

- Ваша немецкая пунктуальность Вам изменила, - усмехнулся Ровецкий. – Вы опоздали на целых четыре часа. Я успел изрядно проголодаться.

- Обстоятельства, господин генерал, обстоятельства, - развёл руками надзиратель. – Идёт война, а она, как известно, вносит свои коррективы.

- Война – войной, а обед по расписанию, - сказал Ровецкий. – Я всего лишь партизан, но никогда не позволил бы себе послать бойцов в атаку, если они не накормлены. Да и Ваш характерный животик явно не свидетельствует о том, что Вы шибко себя ограничиваете.

Немца передёрнуло.

- Скажи спасибо, что тебя вообще кормят, пшек, - прошипел он злобно. – С твоим тупым упрямством тебя давно пора было бы перевести на голодный паёк. В Маутхаузене сидит один русский генерал, вроде тебя, так он уже неделю ничего не получал. Думаю, дня через три станет шёлковым.

Ровецкий засмеялся. Бессильная ярость эсэсовца его забавляла. Он знал, что этот добродушный на вид пожилой немец, не задумываясь, перегрыз бы ему горло – но не имел такого приказа. А раз так – значит, он исправно будет кормить его, Ровецкого, лучшими обедами и ужинами из ближайшего ресторана, а прикажут – и честь будет ему отдавать, как полагается по его, Ровецкого, чину. Он, великий и ужасный для немцев Стефан Грот, ещё нужен им. И неважно зачем. Лишь бы потянуть подольше время, а там – Бог даст – можно будет снова попробовать убежать.

Рыжий молодой немец-прислужник принёс на подносе ужин и с важным видом воздрузил его на табурет, стоящий перед койкой, не говоря ни слова. И так же точно, не говоря ни слова, удалился. Ровецкий отметил про себя, что вместе с ужином принесли пару бутылок спиртного – какую-то местную наливку, судя по цвету – вишнёвую, и крепкую старку, которую любой поляк узнал бы по виду безошибочно. Мозг снова лихорадочно заработал. Если принесли спиртное, да ещё в таком сочетании – значит, хотят как следует его напоить, до потери контроля над собой, а значит – после ужина, скорее всего, будет допрос. А значит, притрагиваться к спиртному нельзя ни в коем случае. Он, Стефан Грот, всегда должен сохранять холодную трезвую голову, чтобы вовремя распознать очередное предложение, от которого нельзя отказаться, и вовремя успеть сказать «нет» – в очередной раз. Немцам он нужен живым, они рассчитывают на его сотрудничество – но они этого не дождутся. Генерал Стефан Ровецкий служит только Речи Посполитой и никому другому.

Ровецкий приподнял салфетку и с трудом сдержал восхищённый возглас: ужин был поистине королевским. Вероятно, его доставили из какого-нибудь дорогущего берлинского ресторана, благо, до столицы «тысячелетнего рейха» езды – всего ничего. Жареные свиные языки, с которых так и капает масло, перепела под соусом с жареной картошкой и луком, и… и бигос, полная тарелка отличного на вид бигоса, вероятно, приготовленного немцами специально для него. По камере распространился аромат. Ровецкий довольно потёр руки. Что ж, немцы, видимо, в очередной раз решили попробовать его подкупить. Значит, он не станет отказывать себе в удовольствии. В конце концов, раз враг охотно тратит на него свои деньги – грех его не обожрать. Но вот от дальнейшего, от того, на что рассчитывает тюремный надзиратель и тот, кто маячит у него за спиной, надо будет решительно отказаться. Пусть немцы сохраняют надежду – он не станет морить себя голодом, подобно этому неизвестному русскому генералу из Маутхаузена. Пусть немцы надеются, что его можно купить, что надо только ещё немножко подождать – а он тем временем обдумает план нового побега. Да, и кстати, не мешало бы потянуть время перед допросом. Он будет ужинать медленно. И пусть сыщикам из гестапо захочется спать. Так больше шансов поскорее закончить допрос и снова остаться наедине со своими мыслями. Мыслями об Армии и предстоящем побеге.

Приняв такое решение, Ровецкий решительно взялся за вилку. Он ел медленно, смакуя каждый кусок (как знать – возможно, силы понадобятся ему уже сегодня). Он не знал, сколько глаз сейчас пытается наблюдать за ним в тюремный глазок, но сколько бы их там не было – пусть подождут. Они задали правила игры – так пусть на себя и пеняют, что он играет по их правилам.

Предстояло ещё придумать, что делать с выпивкой. Не прикасаться – было бы самым простым решением, но это могло бы возбудить недовольство следователей. Если бы Ровецкий был уверен, что за ним не следят – вероятно, следовало бы старательно натереться старкой или смочить ею одежду, и пусть бы от него за версту разило перегаром. Пусть немцы думают, что он изрядно навеселе, между тем, как его голова сохраняла бы холодный рассудок, так легче усыпить бдительность врага. Но этот противный пузан-надзиратель наверняка стоит сейчас за дверью и пялится в глазок. И чёрт ещё знает, кто там составляет ему компанию – не случайно же весь этот роскошный банкет с опозданием на три часа. Нет-нет, лучше и не пытаться обмануть тюремщиков.

Едва Ровецкий закончил опустошать тарелки, дверь камеры снова с лязгом отворилась, но на пороге появился не седовласый надзиратель и не рыжий прислужник. В камеру важной походкой вошёл долговязый немец, богато расшитый мундир которого – чёрный, с белыми отворотами – безошибочно позволял определить в нём важную шишку. Немец этот был худощав и обладал огромным ростом, так что даже сам Ровецкий, которого никто не назвал бы низеньким, едва доставал ему до плеча. Бледное, сероватого оттенка лицо, коротко подстриженные белёсые волосы, выбивавшиеся из-под высокой фуражки, круглые очки, под которыми виднелись тусклые рыбьи глаза, абсолютно ничего не выражавшие, губы, искривлённые в презрительной гримасе – Ровецкий узнал бы вошедшего из тысячи, ибо не раз уже имел с ним дело. Следом за важным немцем вошёл адъютант с толстым портфелем, за ним – уже знакомый рыжеволосый прислужник внёс небольших размеров стол, а за ним – ещё четверо солдат в касках и в мундирах с черепами в петлицах. Вошли – и встали по углам камеры, держа наготове автоматы. Последним вошёл надзиратель – в руках у него был стул, который он услужливо приставил к столу и немедленно удалился. Важный немец немедленно опустился на этот стул и бросил на стол стек и кожаные перчатки. Ровецкий отметил про себя, что у важного немца заметно усталый вид.

- Вы сегодня с эскортом, пан Гиммлер? - поинтересовался Ровецкий иронично. – Чему обязан такой честью?

Тот, кого назвали Гиммлером, недовольно поморщился.

- Вопросы здесь задаю я, – ответил он холодно.

- Понятно, - Ровецкий откинулся спиной к стене. – В таком случае я Вас слушаю.

- Вы не прикоснулись к вину, господин генерал, - Гиммлер не спрашивал – он утверждал то, что видел. – Почему бы?

- Позволю себе не отвечать на этот вопрос, - сказал Ровецкий. – Полагаю, Вы на моём месте поступили бы также, господин фельдмаршал.

- Рейхсфюрер, - поправил Гиммлер.

- Ну, уж по этому чину я никогда не стану Вас величать, - ответил Ровецкий. – Впрочем, полагаю, вы прибыли сюда с такой помпой не ряди того, чтобы посвящать меня в тонкости нацистской иерархии?

- Издеваетесь? – спросил Гиммлер. – Знаете, что я сейчас могу приказать выдрать Вас, как мальчишку, вот этим вот стеком – и солдаты охотно выполнят моё приказание?

- Мысленно давно готов к этому, - ответил Ровецкий. – Но если бы Вы имели в виду сразу приступить к пыткам, то не тратили бы время на пустые разговоры.

- Хорошо, - выдохнул Гиммлер. – В таком случае перейдём сразу к делу. Я слышал, перед войной Вы считались крупным военным специалистом, генерал? По-моему, даже преподавали в Академии?

- Вас хорошо информировали, пан Гиммлер, - ответил Ровецкий. – А что?

- Просто как раз сейчас мне понадобился совет хорошего специалиста, а Вы, полагаю, именно тот человек, который может мне его дать. Считайте, что Вы – снова профессор, а я – Ваш курсант и пришёл к Вам за консультацией перед экзаменом. Почему бы одному специалисту не помочь другому специалисту? Ганс, дайте карту!

Адъютант, поклонившись кивком головы, послушно расстегнул портфель, вытащил оттуда сложенную в несколько раз карту и поспешно развернул её на столе перед шефом. Ровецкий, стараясь ничем не вы

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: