Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Три нераспечатанных письма 11 глава




Прошли недели – кампания продолжалась. За три месяца она похудела до девяноста пяти килограмм. Затем девяносто, на двадцать пять кило меньше! Затем восемьдесят шесть. Сопротивление возрастало. Иногда она приходила ко мне в кабинет в слезах, проголодав всю неделю, но не потеряв при этом ни грамма. Каждый килограмм давался с трудом, но Бетти продолжала придерживаться диеты.

Это были ужасные месяцы. Ей все опротивело. Ее жизнь была мучительной – безвкусная жидкая пища, велотренажер, голодные спазмы, дьявольская реклама гамбургеров из «Макдоналдса» по телевизору и запахи, вездесущие запахи: попкорн в кинотеатре, пицца в кегельбане, круассаны в торговом центре, крабы на Рыбачьей пристани. Есть ли где-нибудь на земле место, лишенное запахов?

Каждый день был ужасным. Ничто в жизни не приносило удовольствия. Другие члены группы похудения бросили программу – но Бетти держалась твердо. Мое уважение к ней росло.

Я тоже люблю поесть. Часто я целый день мечтаю о каком-нибудь особом блюде, и, когда нетерпение побеждает, ни одно препятствие не может остановить меня на пути к китайскому ресторану или киоску с мороженым. Но, пока продолжалась битва Бетти, я стал испытывать чувство вины во время еды, как будто я предавал ее. Каждый раз, собираясь съесть пиццу, макароны с соусом песто, энчиладу с зеленой сальсой, шоколадное мороженое или какое-нибудь другое блюдо, которое любила Бетти, я невольно думал о ней. Я содрогался при мысли о том, как она, держа в руке открывалку, обедает своим жидким «Оптифастом». Иногда в знак солидарности с ней я отказывался от добавки.

Случилось так, что в этот период я превысил предельный вес, который разрешал себе, и сел на трехнедельную диету. Поскольку моя диета состоит главным образом в отказе от мороженого и картошки фри, я вряд ли имел право ставить себя в один ряд с Бетти. Однако за эти три недели я более остро почувствовал ее страдания. Я был тронут до слез, когда она рассказала мне, как уговаривает себя заснуть и как внутри нее голодный ребенок орет: «Накорми меня! Накорми меня!»

Восемьдесят два. Семьдесят семь. Сброшено тридцать шесть кило! Теперь настроение Бетти часто колебалось, и я стал все сильнее за нее беспокоиться. У нее были временные периоды гордости и подъема (особенно когда она отправлялась покупать себе одежду меньшего размера), но чаще она испытывала такое глубокое уныние, что могла заставить себя делать лишь единственное – каждое утро ходить на работу.

Временами она становилась раздражительной и припоминала мне старые обиды. Не для того ли я направил ее в терапевтическую группу, чтобы от нее отделаться или, по крайней мере, частично сбыть ее с рук? Почему я не расспросил ее подробнее о привычках в еде? В конце концов, еда – это ее жизнь. Любишь ее – люби и ее еду. (Осторожно, осторожно, горячо!) Почему я не возразил ей, когда она перечисляла причины, по которым не могла учиться на медицинском факультете (ее возраст, отсутствие выносливости, лень, отсутствие необходимых знаний и денег)? Теперь она заявила, что считает унизительным мое предложение стать медсестрой, и обвинила меня в том, что я сказал: «Эта девица слишком глупа для медицинского факультета, пусть тогда будет медсестрой!»

Временами она становилась раздражительной и демонстрировала признаки регрессии. Однажды, например, когда я спросил, почему она стала такой пассивной в группе, Бетти свирепо взглянула на меня и отказалась отвечать. Когда я стал настаивать на ответе, она сказала капризным детским тоном: «Без печеньки я не работаю».

Во время одного из периодов депрессии у нее было очень яркое сновидение:

Я была в каком-то месте наподобие Мекки, куда люди приходят, чтобы совершить легальное самоубийство. Я была с близкой подругой, но не помню, с кем. Она собиралась покончить с собой, прыгнув в глубокую шахту. Я пообещала поднять оттуда ее тело, но позже поняла, что мне придется спуститься в эту ужасную шахту со всеми этими мертвыми и разлагающимися телами вокруг, и подумала, что не смогу этого сделать.

По ассоциации с этим сном Бетти рассказала, как днем раньше ей пришло в голову, что она потеряла целое тело: она сбросила тридцать шесть килограмм, а у них в конторе была женщина, которая весила всего столько же. В тот момент она представила себе, что ей сделали вскрытие и она устраивает похороны «тела», от которого избавилась. Бетти предположила, что эти мрачные мысли отозвались в сновидении в образе тела подруги, поднимаемого из шахты.

Образность и глубина ее сновидения показали мне, как далеко она продвинулась. С трудом можно было вспомнить ту легкомысленную хихикающую женщину, какой она была несколько месяцев назад. Теперь каждую минуту сеанса мое внимание было целиком приковано к Бетти. Кто бы мог подумать, что эта женщина, бессодержательная болтовня которой так утомляла меня и ее предыдущего психиатра, превратится в проницательного, непосредственного и чуткого человека?

Семьдесят пять. Еще одно неожиданное открытие. Однажды в кабинете я посмотрел на Бетти и впервые заметил, что у нее есть колено. Я посмотрел снова. Неужели оно всегда там было? Может быть, я стал обращать на нее больше внимания? Не думаю: очертания ее тела, от подбородка до пальцев на ногах, всегда были плавно сферическими. Пару недель спустя я увидел отчетливые признаки груди. Двух грудей. Через неделю – скулы, затем подбородок, локти. Все было на месте – все это время под грудой мяса была спрятана женщина, привлекательная женщина.

Другие, особенно мужчины, тоже заметили перемены, и теперь, разговаривая с ней, старались невзначай дотронуться до нее или толкнуть. Мужчина из конторы проводил ее до машины. Ее парикмахер бесплатно сделал ей массаж головы. Она была уверена, что начальник пялится на ее грудь.

Однажды Бетти объявила: «Семьдесят два», – и добавила, что это «девственная земля», то есть она не весила столько со школьных лет. Моя реакция – я спросил, не будет ли она сожалеть, вступив на «недевственную землю», – была неудачной шуткой, тем не менее это привело нас к важному обсуждению темы секса.

Хотя у Бетти были богатые сексуальные фантазии, она никогда не имела никаких физических контактов с мужчинами – ни объятий, ни поцелуев, ни даже фривольных прикосновений. Она всегда страстно жаждала секса и была в ярости оттого, что отношение общества к толстым обрекало ее на сексуальную фрустрацию. Только теперь, когда она достигла той весовой категории, которая позволяла реализоваться ее сексуальным желаниям, когда ее сны заполнились угрожающими фигурами мужчин (доктор в маске, втыкающий инъекционную иглу ей в живот, ухмыляющийся мужчина, сдирающий струп с большой раны на ее брюшной полости), она признала, что очень боится секса.

Эти разговоры вызвали у Бетти поток болезненных воспоминаний о мужском пренебрежении длиною в жизнь. Ее никогда не приглашали на свидания, она никогда не ходила на танцы и школьные вечеринки. Она хорошо играла роль доверенного лица и помогла многим своим подругам организовать свадьбу. Почти все они теперь были замужем, и она не могла больше скрывать от себя тот факт, что все время играла роль отвергнутой наблюдательницы.

Вскоре мы перешли от секса к более глубокой теме ее первичной сексуальной идентификации. Бетти знала, что ее отец хотел сына и молча переживал разочарование, когда родилась она. Однажды ей приснились два сновидения о потерянном брате-близнеце. В одном сновидении они с братом носили бейджики и обменивались ими друг с другом. В другом сновидении он погиб: втиснулся в переполненный лифт, а она не смогла (из-за своих габаритов). Лифт рухнул, все пассажиры погибли, а ей пришлось разбирать завал после катастрофы.

В другом сновидении отец подарил ей лошадь, которую звали Леди (В оригинале She’s a Lady – песня Тома Джонса. – Прим. ред.). Она всегда мечтала получить от него в подарок лошадь, и во сне не только исполнялась ее детская мечта, но еще отец официально признавал, что она – женщина.

Наши разговоры о сексе и ее сексуальной идентификации породили такую сильную тревогу и такое невыносимое чувство пустоты, что она несколько раз наедалась печенья и пончиков. К тому времени Бетти уже разрешалось немного твердой пищи – один диетический ужин-полуфабрикат в день, но теперь ей было труднее, чем когда она придерживалась жидкой диеты.

Впереди маячил важный символический рубеж – потеря сорок пятого килограмма. Эта особая цель, никогда не достигавшаяся ранее, скрывала сильную сексуальную подоплеку. Во-первых, Карлос несколько месяцев назад полушутя сказал Бетти, что если она сбросит сорок пять кило, он возьмет ее на уик-энд на Гавайи. Во-вторых, во время внутренней подготовки к диете Бетти пообещала себе, что когда она сбросит сорок пять кило, она встретится с Джорджем, тем мужчиной, на объявление которого она ответила, чтобы удивить его своей новой внешностью и вознаградить за его джентльменское поведение своей сексуальной благосклонностью.

Пытаясь уменьшить ее тревогу, я призвал ее к постепенности и предложил приближаться к сексу не такими решительными шагами. Например, сначала проводить время, разговаривая с мужчинами; заняться своим просвещением в области половой анатомии, механики секса и мастурбации. Я рекомендовал ей специальную литературу и посоветовал посетить женщину-гинеколога и обсудить эти вопросы со своими подругами и в группе.

В этот период резкого снижения веса наблюдался и другой удивительный феномен. Бетти переживала эмоциональные флешбэки и проводила большую часть сеансов, со слезами рассказывая о поразительно живых воспоминаниях, например, об отъезде из Техаса в Нью-Йорк, об окончании колледжа, об обиде на свою мать за то, что она была слишком робкой и застенчивой и не присутствовала на ее школьном выпускном вечере.

Вначале казалось, что эти флешбэки, как и сопровождавшие их резкие колебания настроения, были хаотичными и случайными; но спустя несколько недель Бетти поняла, что они следуют определенной схеме: по мере снижения веса она вновь переживала основные травмирующие события и неразрешенные кризисы своей жизни, которые происходили, когда она имела соответствующий вес. Так, ее похудение, начавшееся со ста четырнадцати кило, привело к прокручиванию времени назад через эмоционально заряженные события ее жизни: переезд из Техаса в Нью-Йорк (95 кило), окончание колледжа (86 кило), решение бросить подготовительный медицинский курс и отказаться от мечты найти лекарство против рака, убившего ее отца (82 кило), ее одиночество на выпускном вечере, зависть к другим девочкам, у которых были отцы, невозможность найти себе пару на выпускном балу (77 кило), окончание средней школы и воспоминание о том, как ей в тот момент не хватало отца (70 кило). Какое прекрасное доказательство существования области бессознательного! Тело Бетти сохранило память о том, что давно забыло ее сознание.

Эти флешбэки были пронизаны воспоминаниями об отце. Чем тщательнее мы всматривались, тем яснее было, что все нити вели к нему, к его смерти, к шестидесяти восьми кило, которые Бетти в то время весила. Чем ближе она подходила к этому весу, тем более подавленной становилась и тем больше чувств и воспоминаний об отце роилось в ее сознании.

Вскоре разговоры об отце заполнили все наши встречи. Пришло время извлечь все это из-под земли. Я погрузил ее в воспоминания и попросил рассказать все, что она сможет вспомнить о его болезни, умирании, о том, как он выглядел в больнице в последний раз, когда она его видела, подробности похорон, одежду, которая была на ней, речь священника, присутствовавших людей.

Мы с Бетти и до этого разговаривали о ее отце, но никогда с такой глубиной и напряженностью. Она как никогда ранее ощутила свою потерю и две недели почти непрерывно плакала. В этот период мы встречались три раза в неделю, и я пытался помочь ей понять причину ее горя. Отчасти она плакала из-за потери отца, но отчасти и потому, что считала жизнь отца трагедией: он так и не получил того образования, к которому стремился (или какого она хотела бы для него), он умер незадолго до пенсии и не успел насладиться годами досуга, о которых мечтал. Но, как я заметил ей, ее описание жизни отца – большая семья, широкий круг общения, ежедневные посиделки с друзьями, его любовь к земле, служба во флоте в юности, его полуденная рыбалка, – все это давало представление о полной и насыщенной жизни, жизни в окружении людей, которые знали и любили его.

Когда я попросил Бетти сравнить жизнь отца со своей, она поняла, что ее сожаление было направлено не по адресу: это ее собственная жизнь, а не жизнь отца, была трагически неудачной. Но в какой мере ее горе было вызвано рухнувшими надеждами? Этот вопрос был особенно болезненным для Бетти, которая как раз в это время посетила гинеколога и узнала о том, что у нее эндокринное нарушение, которое не позволяет ей иметь детей.

В эти недели я чувствовал себя жестоким из-за той боли, которую причиняла ей наша терапия. Каждая сессия была битвой, и часто Бетти покидала мой кабинет в сильном потрясении. У нее начались острые панические атаки и ночные кошмары: как она выразилась, она умирала, по крайней мере, трижды за ночь. Обычно она не запоминала сны, за исключением двух повторяющихся сновидений, которые начали преследовать ее еще в отрочестве, почти сразу же после смерти отца. В одном она лежала парализованная в маленьком чулане, который замуровывали кирпичом. В другом она лежала в больничной постели со свечой, горевшей у изголовья кровати, которая символизировала ее душу. Она знала, что когда пламя погаснет, она умрет, и чувствовала себя беспомощной, глядя, как свеча становится все меньше и меньше.

Обсуждение смерти отца неизбежно разбудило в ней страх собственной смерти. Я попросил Бетти рассказать о своих первых переживаниях, связанных со смертью, и детских теориях смерти. Живя в деревне, она была близко знакома со смертью. Она наблюдала, как мать убивает кур, и слышала визг закалываемых свиней. Когда Бетти было девять лет, она была потрясена смертью дедушки. Как рассказывала ее мать (Бетти сказала, что не помнит этого), родители заверили ее, что умирают только пожилые люди, но потом она несколько недель приставала к ним с вопросами, сколько им лет, и заявляла, что не хочет стареть. А почти сразу же после смерти отца Бетти открыла истину о неизбежности своей собственной смерти. Она точно помнила, когда это произошло.

– Это было через два дня после похорон. Я все еще не ходила в школу. Учительница сказала, что я могу вернуться, когда почувствую, что готова. Я могла бы вернуться раньше, но мне казалось, что это было бы неправильно. Меня беспокоило, что люди подумают, будто я недостаточно скорблю. Я бродила по полям позади дома. Было холодно – у меня изо рта шел пар – и трудно идти, потому что земля была вспахана и края борозды замерзли. Я думала о том, что отец лежит внизу, и о том, как ему должно быть холодно, и внезапно услышала откуда-то сверху голос, который сказал: «Ты следующая!»

Бетти остановилась и поглядела на меня.

– Думаете, я сумасшедшая?

– Нет, я уже говорил вам, что у вас нет к этому склонности. – Она улыбнулась.

– Я никому никогда не рассказывала эту историю. Фактически я забыла ее и вспомнила только теперь.

– Думаю, хорошо, что вы поделились со мной этим воспоминанием. Оно кажется мне важным. Расскажите подробнее о том, что значит «быть следующей».

– Как будто нет больше отца, который бы защитил меня. В каком-то смысле он стоял между мной и могилой. Когда его не стало, я оказалась следующей в очереди. – Бетти сгорбилась и поежилась. – Представьте себе, меня до сих пор охватывает ужас, когда я думаю об этом.

– А ваша мать? Какое место она занимала?

– Как я уже говорила вам раньше, она была далеко, далеко на заднем плане. Она готовила и кормила меня: у нее это очень хорошо получалось, – но она была слабой, и мне самой приходилось защищать ее. Вы можете представить себе техасца, который не умеет водить машину? Я начала водить в двенадцать лет, когда отец стал слишком слаб, потому что она боялась учиться.

– Итак, не было никого, кто оберегал бы вас?

– Именно в это время у меня начались кошмары. Этот сон со свечой – наверное, я видела его раз двадцать.

– Этот сон напомнил мне о том, что вы сказали раньше о своем страхе похудеть, о необходимости сохранять большой вес, чтобы не оказаться подверженной раку, как ваш отец. Если свеча толстая, она дольше горит.

– Может быть, но это кажется немного надуманным.

Я подумал, что это еще один хороший пример неэффективности терапевта, врывающегося с интерпретацией – даже такой удачной, как эта. Пациенты, как и все люди, извлекают больше пользы из тех истин, которые они открывают сами. Бетти продолжала:

– Однажды в тот год мне пришла в голову мысль, что я умру, не дожив до тридцати лет. Знаете, мне кажется, я все еще верю в это.

Эти разговоры разрушили ее отрицание смерти. Бетти почувствовала себя в опасности. Она все время опасалась несчастного случая – когда вела машину, или каталась на велосипеде, или переходила улицу. Непредсказуемость смерти стала занимать ее. «Смерть может прийти в любой момент, – говорила она, – когда ее меньше всего ждешь». Годами ее отец копил деньги, чтобы съездить с семьей в Европу, а перед самым отъездом у него обнаружилась опухоль мозга. Смерть может поразить ее, меня, любого человека в любой момент. Может ли человек, могу ли я сам смириться с этой мыслью?

Теперь я стремился к подлинному присутствию рядом с Бетти и поэтому старался не уклоняться от любых ее вопросов. Я рассказал ей о том, что мне тоже трудно смириться с мыслью о смерти; что, хотя реальность смерти нельзя отменить, можно существенно изменить наше отношение к ней. Мой личный и профессиональный опыт убедили меня в том, что страх смерти больше мучает тех, кто чувствует неполноту своей жизни. Хорошая практическая формула: человек боится смерти тем больше, чем меньше он по-настоящему проживает свою жизнь и чем больше его нереализованный потенциал.

Я рассказал Бетти о своем интуитивном ощущении, что когда она будет жить более полной жизнью, ее страх смерти пройдет – частично, хоть и не совсем. (Никто из нас не в силах окончательно преодолеть страх смерти. Это цена, которую мы платим за пробуждение своего самосознания.)

Иногда Бетти злилась на меня за то, что я заставил ее задуматься о смерти. «Зачем думать о смерти? Мы ничего не можем с ней поделать!» Я пытался помочь ей понять, что хотя факт смерти разрушает нас, идея смерти может нас спасти. Другими словами, осознание смерти открывает перед нами жизнь в новой перспективе и заставляет пересмотреть свои ценности. Карлос усвоил этот урок – именно это он имел в виду, когда на смертном ложе сказал, что его жизнь спасена.

Мне казалось, что для Бетти важный урок, который она могла бы извлечь из осознания смерти, состоял в том, что жизнь нужно проживать сейчас; ее нельзя без конца откладывать. Было нетрудно продемонстрировать ей способы, которые она использовала, чтобы убегать от жизни: ее сопротивление сближению с другими (потому что она боялась отдаления); ее переедание и ожирение, приводившие к тому, что большая часть жизни проходила мимо нее; избегание настоящего путем соскальзывания либо в прошлое, либо в будущее. Было также нетрудно доказать, что в ее силах изменить это положение. Фактически она уже начала это делать: достаточно посмотреть, как она взаимодействовала со мной в этот момент!

Я попросил ее погрузиться в свое горе глубже, изучить и выразить все его грани. Снова и снова я задавал ей один и тот же вопрос:

– Кого и что вы оплакиваете?

Бетти отвечала:

– Думаю, я оплакиваю любовь. Мой папа был единственным мужчиной, который обнимал меня, единственным человеком, который говорил мне, что любит меня. Я не уверена, что это повторится когда-либо в моей жизни.

Я знал, что мы приближаемся к территории, на которую я бы никогда не отважился ступить раньше. Было трудно поверить в то, что меньше года назад мне было противно даже смотреть на Бетти. Сегодня я испытывал к ней нежность. Я долго подбирал подходящий ответ, но все же выразил меньше, чем хотел сказать:

– Бетти, быть или не быть любимой – зависит не только от случая. Вы можете на это влиять намного больше, чем думаете. Сейчас вы гораздо больше открыты для любви, чем несколько месяцев назад. Я вижу и чувствую огромную перемену в вас. Вы лучше выглядите, лучше относитесь к людям, теперь вы более открыты и отзывчивы.

В выражении своих позитивных чувств ко мне Бетти была более откровенна, чем я, и поделилась фантазиями о том, что она станет врачом или психологом, и мы вместе будем работать над исследовательским проектом. Другая фантазия – о том, что я мог бы быть ее отцом, – привела нас к обсуждению еще одной стороны горя, которая сильно мучила ее. Наряду с любовью к отцу она испытывала также негативные чувства: стыд за него, за его внешний вид (он был очень тучным), за отсутствие у него честолюбия, за его необразованность и невежество в обращении с людьми. Признавшись в этом, Бетти не выдержала и заплакала. Она сказала, что ей было трудно рассказать об этом, потому что она чувствовала стыд за свой стыд.

Подыскивая ответ, я вспомнил слова, которые мой первый аналитик, Олив Смит, сказала мне больше тридцати лет назад. (Я их хорошо запомнил, потому что это была единственная относительно личная – и самая действенная – фраза из всех, какие она произнесла за 600 часов.) Я был в сильном потрясении после того, как выразил ужасные чувства в адрес своей матери, и тогда Олив Смит наклонилась над кушеткой и мягко сказала: «Наверное, мы просто так устроены».

Я сохранил эти слова в памяти и теперь, через тридцать лет, извлек этот дар и передал его Бетти. Десятилетия не ослабили целительную силу этих слов: Бетти глубоко вздохнула, успокоилась и села на место. Я добавил, что знаю по своему опыту, как тяжело детям, получившим образование, общаться потом со своими родителями – выходцами из самых низов.

Полтора года пребывания Бетти в Калифорнии подходили к концу. Она не хотела прерывать терапию и попросила свою компанию продлить ее командировку. Когда ей отказали, она попыталась найти работу в Калифорнии, но в конце концов решила вернуться в Нью-Йорк.

Какое неудачное время для прекращения терапии – в самый разгар работы над важными проблемами, и когда Бетти все еще пытается преодолеть преграду шестидесяти восьми килограмм! Вначале я думал, что нам крайне не повезло со сроками. Но, поразмыслив, я понял, что Бетти смогла так глубоко войти в терапевтический процесс именно потому, что наше время было ограничено, а не вопреки этому. В психотерапии существует давняя традиция, восходящая к Отто Ранку, а после него – к Карлу Роджерсу, которая утверждает, что заранее установленная дата окончания терапии увеличивает ее эффективность. Если бы Бетти не знала о том, что время терапии ограничено, она могла бы, например, потратить больше времени на достижение внутренней решимости начать худеть.

Кроме того, совершенно неочевидно, что мы смогли бы продвинуться дальше. В последние месяцы Бетти, казалось, больше интересовалась разрешением уже обнаруженных проблем, нежели поиском новых. Когда я посоветовал ей продолжить терапию в Нью-Йорке и предложил посоветовать подходящего терапевта, она уклончиво отвечала, что не уверена, будет ли продолжать терапию, и что, быть может, сделано уже достаточно.

Были также и другие признаки того, что Бетти не станет двигаться дальше. Хотя она больше не переедала, она уже не придерживалась диеты. Мы договорились сосредоточить усилия на сохранении ее нынешнего веса, семидесяти двух килограмм, и в связи с этим Бетти купила себе полный набор новой одежды.

Вот ее сон, иллюстрирующий этот кризис терапии:

Мне приснилось, что маляры должны были покрасить внешнюю отделку моего дома. Вскоре они окружили дом со всех сторон. У каждого окна оказался человек с пульверизатором. Я быстро оделась и попыталась их остановить. Они красили все наружные стены дома.

Во всем доме между половицами стали просачиваться струйки дыма. Я увидела маляра с чулком на лице, разбрызгивающего краску внутри дома. Я сказала ему, что мне нужно было только покрасить отделку. Он возразил, что получил указание выкрасить все – и снаружи, и внутри. «Что это за дым?» – спросила я. Он сказал, что это бактерии, и добавил, что они выращивали смертельные бактерии у меня на кухне. Я испугалась и продолжала повторять снова и снова: «Я только хотела покрасить отделку».

В начале терапии Бетти действительно хотела только «покрасить отделку», но неизбежно была вовлечена в глубокую перестройку всего своего дома. Кроме того, маляр-терапевт занес внутрь дома смерть – смерть ее отца, ее собственную смерть. Теперь, говорил этот сон, она зашла слишком далеко, пора было остановиться.

Когда мы приближались к последнему сеансу, я чувствовал растущее облегчение и радость, как будто у меня гора с плеч свалилась. Одна из аксиом психотерапии состоит в том, что сильные чувства, которые один из участников испытывает к другому, всегда так или иначе передаются, – если не вербально, то по каким-то другим каналам. Насколько помню, я всегда говорил студентам, что если какой-то серьезный аспект отношений замалчивается (либо терапевтом, либо пациентом), то любые другие важные обсуждения также становятся невозможны.

Однако я начал терапию с сильными отрицательными чувствами к Бетти – чувствами, которые я ни разу не обсуждал и о которых она так и не узнала. Несмотря на это, мы, несомненно, обсуждали важные вопросы и достигли прогресса в терапии. Неужели я опроверг закон? Или в терапии не существует абсолютов?

Три наших последних сеанса были посвящены обсуждению сожалений Бетти о нашей предстоящей разлуке. Должно было произойти то, чего она боялась в самом начале терапии: она позволила себе испытывать глубокие чувства ко мне и теперь должна была потерять меня. Какой смысл был вообще сближаться со мной? Как она говорила вначале: «Если нет привязанности, нет и разлуки».

Меня не беспокоило воскрешение этих старых чувств. Во-первых, когда близится завершение терапии, пациенты переживают временный регресс (и это абсолютный принцип). Во-вторых, в терапии проблемы не разрешаются раз и навсегда. Наоборот, терапевт и пациент снова и снова возвращаются к ним, чтобы закрепить полученное знание, – из-за этого психотерапию иногда называют «циклотерапией».

Я попытался работать с отчаянием Бетти и ее убеждением, что раз она теряет меня, вся наша работа пойдет насмарку, напоминая ей, что причина ее изменений не во мне и не во внешнем мире, что это ее собственное достижение, и оно останется с ней. Например, если она смогла довериться и раскрыться передо мной больше, чем перед кем-либо раньше, она сохранит этот опыт вместе со способностью делать это и впредь. Для пущей убедительности я попытался привести в пример самого себя.

– То же самое со мной, Бетти. Мне будет не хватать наших встреч. Но общение с вами изменило меня…

Она плакала, опустив глаза, но при этих словах замолчала и выжидающе посмотрела на меня.

– И, хотя мы больше не встретимся, это изменение сохранится во мне.

– Какое изменение?

– Ну, как я уже упоминал, у меня не было большого опыта с – э-э-э… – с проблемой ожирения… – Я заметил, что в глазах Бетти мелькнуло разочарование, и мысленно проклял себя за такие безличные слова.

– Ну, я имел в виду, что раньше никогда не работал с полными пациентами, и я стал по-новому понимать проблемы… – По выражению лица Бетти я понял, что ее разочарование усилилось. – Я имею в виду, что мое отношение к полноте сильно изменилось. Когда мы с вами впервые встретились, я чувствовал себя с полными людьми неловко…

Бетти с необычным для нее раздражением перебила меня:

– Ха-ха-ха! «Чувствовал себя неловко» – это мягко сказано. Вы знаете, что первые шесть месяцев вы почти не смотрели на меня? А за все полтора года вы ни разу – ни одного раза! – не дотронулись до меня, даже руки не пожали!

Сердце мое упало. Боже мой, она права! Я действительно ни разу не дотронулся до нее. Я просто этого не замечал. И подозреваю, что действительно не слишком часто смотрел на нее. Я не ожидал, что она это заметит!

Я осекся.

– Знаете, психиатры обычно не дотрагиваются до своих…

– Позвольте мне перебить вас до того, как вы наговорите еще больше неправды и у вас вырастет нос, как у Пиноккио. – Казалось, мой стыд забавляет Бетти. – Я вам намекну. Помните, я была в той же группе, что и Карлос, и мы часто болтали о вас после сессии.

О-хо-хо, теперь я убедился, что меня загнали в угол. Я не предусмотрел этого. Карлос, страдавший неизлечимым раком, был так одинок и всеми отвергнут, что я решил поддержать его, изменив своей привычке не дотрагиваться до пациентов. Я пожимал ему руку в начале и в конце каждой сессии и обычно, когда он покидал мой кабинет, клал ему руку на плечо. Однажды, когда ему сообщили, что болезнь распространилась на мозг, он зарыдал, и я обнял его.

Я не знал, что сказать. Я не мог объяснить Бетти, что случай Карлоса был особым, что он больше других в этом нуждался. Бог свидетель: она тоже в этом нуждалась. Я почувствовал, что краснею. Мне оставалось только признаться.

– Да, вы указали на одно из моих слабых мест! Это правда – или, точнее, было правдой, – что когда мы начали встречаться, ваше тело было мне неприятно.

– Знаю, знаю. Это было довольно заметно.

– Скажите, Бетти, зная это – видя, что я не смотрю на вас и чувствую себя с вами неудобно, – почему вы остались? Почему вы не бросили ходить ко мне и не нашли кого-нибудь другого?

Вокруг полно терапевтов. (Что может быть лучше вопроса, когда хочешь слезть с горячего стула?!)

Поделиться:





©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...