Сравнительный анализ архетипических страхов

 

Начать хочется с напоминания о грустном: человек – это единственное живое существо, которое живет, осознавая свою смертность, свою конечность. Сегодня эта фраза, породившая некогда всю мировую религию и философию, а по большому счету – всю нашу культуру как таковую, стала настолько привычной, что из травмирующей любого смертного констатации длящегося ужаса так называемой «человеческой ситуации» превратилась в компонент рациональной психзащиты от страха смерти. А ведь фактически она несет в себе весьма серьезное и нетривиальное предупреждение.

Фактор осознанности смерти (memento mori) явным образом говорит нам о том, что человеческое сознание как таковое, т.е. реактивная системная иллюзия, основанная на интерсубъективных компонентах индивидуального опыта, строится на постаменте страха смерти. Структура сознания не только вбирает в себя смерть как константную травматическую угрозу, требующую использования целого ряда защит – от рационализации до вытеснения. Все здесь гораздо серьезнее. Наше сознание включает в себя фактор переживания неизбежной смертности индивида как неотъемлемый компонент индивидуации, как расплату за нее и как само условие существования осознающего себя и мир субъекта.

Наше сознание проективно, и потому его собственная структура неизбежно дублируется структурой формируемой им реальности. Зигмунд Фрейд, как мы помним, уже в «Толковании сновидений» настаивал на том, что «внешний мир» и «сознание» суть просто разные наименование единой системы нашей психической активности. И потому та реальность, которую дарует нам наше сознание, основанное на страхе смерти, обязательно должна включать в себя некие угрозы, само наличие которых позволяет трансформировать фоновую и неосознаваемую (т.е. вытесняемую) танатофобию в рационально приемлемую защитную боязнь, как правило маскирующуюся под ту или иную разновидность проявления инстинкта самосохранения. При этом мы получаем возможность отыгрывать страх смерти в ряде внешне совершенно бессмысленных, а по сути – психотерапевтических, ритуалов (вроде снимания и одевания обуви перед посадкой в самолет). В своей целокупности подобного рода навязчивые ритуалы как раз и составляют цивилизационное основание нашей социальности как таковой. Такова расплата за саму возможность сосуществования индивидов, т.е. существ, потенциально агрессивное стремление которых выстраивать поведенческую мотивацию исключительно в границах их собственного «Я» не имеет никаких инстинктивных блокировок и ограничений.

 

В классической разновидности организации человеческого сообщества страх смерти четко институализировался в различных вариантах церковной идеологии или же светского произвола. Божья воля и воля государя не требовали рационального объяснения и не допускали моральной оценки. Да и какая моральная оценка возможна в ситуации, скажем, великого потопа? Бог дал, Бог и взял; наша жизнь в полной его воле. Классическая (традиционная) власть всегда была соединением страха смерти и навязчивых ритуалов его компенсации. Базовой метафорой подобного рода властвования была мифологема о «жертвоприношении Авраама», в рамках которой жизнь индивида выступала как дар, как милость Отца (властителя) и Бога. Смерть же становилась ответным даром индивида, его жертвой на алтарь служения господину. Фактор смерти, таким образом, цементировал прочную вертикаль власти, на вершине которой располагалось карающее или милующее божество, в основании – масса потенциальных жертв (паства, т.е. стадо), а между ними – субординация властителей как земных воплощений божественной воли[2]. Речь при этом шла о реальной смерти и о реальных угрозах – войнах, эпидемиях, природных катастрофах, казнях и пр., порождающих различного рода массовые фобии. И без того аморфное «Я» человека классической цивилизации практически полностью выжигалось такими фобиями и принудительно замещалось динамикой массообразования. Весьма недвусмысленно такую процедуру иллюстрирует другая классическая мифологема – «история Иова многострадального», человека, имущество и счастливая семья которого бросает его в объятия Дьявола, т.е. через фиксацию чего-то, о чем он может сказать – «мое», усиливает гордыню его «Я», блокируя импульсы массообразования. Любовь к Богу, т.е. принудительное растворение такого «Я» в интерсубъективном переживании, в мифе гарантируется мором, градом, потерей всего имущества и смертью всех родных и близких такого человека.

 

Неклассический же социум – порождение XX века – строится по горизонтальной модели и представляет собою организованное сосуществование и сотрудничество сепаратных индивидов, изначально сформировавшихся и живущих в границах собственного «Я». К тому же современный индивид по определению нарциссичен, замкнут в коконе персональных защит. Он надежно защищен от любых ловушек массообразования и потому его подвластность внешней воле уже не может быть сведена к манипулированию надличностным угрозами, принимающими вид различных массовых фобий.

Массу запугать легко, а запугав – нетрудно подчинить внешней воле. Но прежде ее нужно организовать. А как сформировать массу из индивидов, покрытых защитной броней нарциссизма? Защитное отстранение нарцисса настолько велико, что он способен, к примеру, превратить в досуговое развлечение даже картину конца света (вроде кинофильма «Армагеддон»), которая у человека традиционной культуры не могла бы вызвать ничего, кроме массового религиозного экстаза. Его «Я» не растворимо в коллективном «Мы». Коллективная фобия, тем более допускаемая в его жизненный мир как правило только в виде виртуального квазиопыта, порождает в душе нарцисса не ужас сопричастности, а скорее наоборот – катарсическое очищение от архаики, проективное отыгрывание ее на экранном пространстве (с использованием доминирующих в его психике механизмов сновидческой активности).

Для его социализации требуется орудие, разрушающее нарциссическую броню, потрясающее основы всего психического мира индивида. И таковым орудием, таковым, по выражению Серена Кьеркегора, «жалом в плоть» современного нарцисса как раз и становится культивируемый социумом страх внезапной немотивированной смерти.

Танатофобия вообще является расплатой за индивидуацию. Прежде всего стоит вспомнить тот факт, что предательство Эроса, т.е. влечения к другим людям, неодолимого позыва растворения в них, неизбежно отдает нас во власть Танатоса, т.е. влечения к самоуничтожению. Танатофобия, патогенный страх смерти, таким образом, суть попытка блокировать «бегство в смерть», бессознательно лежащее в основе психодинамики каждого индивидуума. К тому же и на личностном уровне саморегуляции тенденция к психологическому инвестированию в собственное «Я» делает последнее настолько сверхценным, что персональная смерть, т.е. превращение этого «Я» в ничто, приобретает статус вселенской катастрофы. Проблема собственной смертности для индивидуума настолько глобальна и настолько травматична, что отторгается им тотально, вплоть до потери сознания (вспомним обмороки Фрейда в ситуациях простого упоминания о смерти и ее атрибутах). В рамках же сознательного самоотношения индивидуум иллюзорно бессмертен и тем легче поймать его в сети социально индуцируемых фобий педалированием темы случайной смерти, не имеющей ни логики, ни смысла. Смерти, от которой нет защиты. Случайная смерть должна поджидать индивида буквально за каждым углом: на работе и в кафе, в метро и в самолете, в театре и на концерте, в школе и в больнице, на оживленной улице и в мирно спящем доме. Она должна быть вездесущей и абсолютно бессмысленной, т.е. непредсказуемой.

Спрос всегда порождает соответствующее ему предложение. Современный терроризм, природу которого мы пытаемся, но никак не хотим понять, как раз и родился в ответ на подобного рода запрос современного социума.

А не хотим мы понять, в принципе, очень простую вещь. Глобальные угрозы, обеспечивавшие нашу социальность на протяжении практически всего XX века, проективно самореализовались, из компенсаторных фантазий став компонентом реальности. 80-е годы прошлого столетия стали переломным моментом в новейшей истории человечества, временем, когда внезапно обнаружилось, что коллективные фобии, обеспечивающие социальный мир второй половины столетия, полностью обесценились в точке их индивидуального восприятия[3]. Новейшие вооружения, загрязнение среды обитания, эпидемии неизвестных ранее заболеваний и прочие глобальные угрозы начали реально сулить гибель всем людям на планете, т.е. персонально никому. Угроза гибели всего человечества социально не продуктивна. Индивидуальное сознание просто не в состоянии переварить мысль о таком уровне жертвенности, а уж тем более – трансформировать ее в социальное чувство и набор ритуалов его отыгрывания. В результате на пороге миллениума само существование средиземноморско-атлантической цивилизации (т.е. цивилизации индивидуумов) стало проблематичным. Северной Америке и Европе срочно понадобилась новая универсальная угроза, генерирующая столь необходимый социуму страх смерти, но не требующая для своего отыгрывания столь громадных человеческих жертв. Потребовалась угроза, понятная индивиду и способная продуцировать в нем импульс «отречения от Я», бегства от свободы в социальный порядок, от агрессивного исполнения персональных желаний к добровольному самоограничению.

 

И вот тогда и произошло превращение терроризма, прозябавшего ранее на периферии цивилизации, в ядерный фактор поддержания социального порядка, в фаворита социализации, к накачиванию энергетики которого ныне подключены все наличные медийные, пропагандистские и манипулятивные ресурсы властвующих элит.

В ходе этого превращения террор явным образом видоизменился. Прежде всего, он перестал быть адресным. Гремевший некогда (и прежде всего – в дореволюционной России) т.н. «индивидуальный террор» перешел в разряд уголовных преступлений, был заклеймен как «заказуха», как бизнес на убийстве и не более того. Социуму в целом он больше не нужен, поскольку изначально был призван напоминать о смерти только элите, что в демократическом обществе стало просто не нужным. Во-вторых, террор потерял нужду в конкретизации своей смысловой нагруженности, перестал быть орудием групп маргиналов в борьбе за отстаивание своих интересов. Какие требования, к примеру, и кому предъявляли террористы в Беслане? В прессе мелькали сообщения о каком-то «чеченском халифате», об отсоединении Кавказа от России, и прочих бредовых фантазмах. Все это не просто бессмысленно. Все это абсолютно не важно в контексте произошедшего. Интересоваться этим так же абсурдно, как спрашивать – а каковы были требования самоубийцы, взорвавшего вместе с собой пассажиров вагона московского метро в прошлом феврале. Террору не нужен дополнительный смысл. Он осмыслен самой своей природой и всегда означает только одно – смерть обозначила зону своей власти и забрала потребное ей количество жертв. И у него всегда было и будет только одно требование. От нас требуется лишь узнать о теракте, катарсически это пережить и ритуально оформить свои реакции на очередной удар Танатоса в наборе социально значимых реакций. Результатом теракта как своего рода ритуального жертвоприношения на алтарь социальности должны стать скорбная память о жертвах, смирение нашей гордыни перед лицом могущества смерти и искупительное сплочение массы вокруг властителя. Любая иная реакция означает лишь то, что данный социум страдает групповым нарциссизмом и для его преодоления требуются повторные жертвоприношения.

Важно подчеркнуть, что террорист, т.е. инициатор террора – это сама смерть; все остальные – ее жертвы. Мы, естественно, по-разному относимся к застреленным боевикам, проникшим в концертный комплекс на Дубровке, и к отравленным газом актерам и зрителям спектакля. Память о них различна, но все они стали жертвами террора как одного из условий существования современной цивилизации. У боевиков, актеров и зрителей были различные цели, различные планы и намерения; но всех их объединила внезапная и бессмысленная смерть. И мы, оставшиеся на этот раз в живых, должны жить дальше, храня память об этой коллективной жертве. И никакого другого смысла тут не может быть. Смерть стирает все смыслы, кроме одного – memento mori. Разве так уж важно – на какой войне погиб тот неизвестный солдат, бессмертную память о жертвоприношении которого мы чтим ежегодно? Важно другое – мысль о том, что война как огромный теракт, втянувший в пучину смерти миллионы жертв, не должна быть забыта, а память о ней должна поддерживать нашу социальность, делать ее сверхценной.

Глубинный смысл террора легко упустить из виду, начав бороться с террористами и террористическими организациями. Террорист как таковой – это всего лишь человек, одержимый Танатосом и не способный более противостоять неодолимому для него влечению к смерти. Стремление утилизировать смерть подобного рода самоубийц и их жертв путем загрузки ее интересами политических, этнических или же религиозных экстремистов всегда было и будет способом социального выживания последних (еще Ф.М.Достоевский описал симбиоз Кирилловых и Шатовых, одержимых Танатосом психопатов-самоубийц и паразитирующих на их смерти интриганов, рвущихся к власти). По сути дела речь при этом идет о ментальном воровстве, о попытке украсть социальный смысл террора и поставить его на службу интересам малых маргинальных групп. Но этой бесовщине нельзя поддаваться, иначе террор действительно потеряет свое единственное оправдание, превратившись в заурядный компонент политической жизни общества. А его жертвы умрут понапрасну. Нет ничего абсурднее и суда над террористом, которого ведь нельзя присудить ни к какому наказанию, кроме срока принудительной жизни. Восстановление смертной казни тут тоже не поможет. Сам для себя террорист уже мертв. Танатос господствует в его психике и страх смерти у него просто-напросто отключен за ненадобностью. Публичная казнь такого существа не даст ничего и социуму, кроме ожесточения нравов и превращения убийства человека в элемент политического шоу. Террорист должен погибать исключительно в сюжете организованного им теракта. Проблема только в том, что он инфицирован смертью и заражает ею случайных людей, просто оказавшихся рядом. Среди них может оказаться каждый из нас. Понимание и смиренное принятие этой возможности как раз и составляет глубинно-психологическую основу нарождающейся на наших глазах цивилизации террора.

В этом своем глубинном смысле террор является нам в жанре античной трагедии, трагедии конфликта индивидуально замотивированной личности (героя) и рока, т.е. реально определяющей его судьбу божественной воли. Трагедия учит нас тому, что конфликт этот иллюзорен, как иллюзорна любая форма абсолютизации нашей индивидуальной воли. Вот, к примеру, люди собираются на просмотр музыкального спектакля, стоят в очереди на регистрацию а аэропорту, идут с детьми на школьный праздник. У каждого из них своя жизнь, свои личностные особенности, свои планы. Но рок сулит иное и многие из этих людей (а порою и все они) уже мертвы. И лично от них тут абсолютно ничего не зависит. Возможное спасение носит случайный характер, лишь смерть абсолютно предопределена. Как мы видим, коллизия эта так же стара, как и сама средиземноморская цивилизация, культурными наследниками которой мы сегодня являемся. Человек предполагает, а Бог располагает. Террор есть просто современный способ жестко напомнить нам об этом, призывающий смирить героическую гордыню и сделать единственно правильный выбор, добровольно отказавшись от сепаратности своего «Я» в пользу механизмов ритуализированного массообразования.

 

Стоит особо подчеркнуть, что предлагаемая нами квалификация террора как одного из условий существования современной цивилизации отнюдь не означает оправдания терроризма как такового. Мы ведь не оправдываем явных преступников, хотя и знаем, что сам фактор наличия массовой преступности является системообразующим элементом, краеугольным камнем всей современной государственности.[4] В свое время в работе «Моисей и монотеизм» (1938) З.Фрейд, к примеру, выявил в неосознаваемых глубинах коллективной ментальности еврейского народа ряд особенностей, объективно порождающих (провоцирующих) антисемитизм. Основоположник психоанализа посчитал эти особенности симптоматическими, а свою родную нацию – требующей коллективной терапии, основы которой он обозначил и даже частично реализовал в упомянутой книге. Но это отнюдь не означало, скажем, оправдания политики этнического геноцида, проводимого по отношению к евреям в гитлеровской Германии.

 

Итак, террор вошел в нашу жизнь и занял в ней свое место. Мы вроде бы уже смирились с тем, что в новое тысячелетие своей истории человечество вошло в новом обличье своей социальной организации – на смену системному блоковому противостоянию, подпитываемому жертвами локальных военных конфликтов, приходит системное антитеррористическое единство, за которое приходится платить жертвами терактов. Наметились контуры нового мирового порядка, основанного на факторе террора и бессмысленного при его отсутствии. Уже начала складываться структура нового социального мифа, в котором обозначились традиционные роли Злодея, невинной Жертвы и Героя-спасителя. Вчерне определились и исполнители этих главных ролей как планетарного, так и регионального масштаба. Уважающие себя страны обзавелись вынесенными за пределы или же на окраины своей территории зонами террора и антитеррора. Отставала в этом отношении только Америка, но поиски в Ираке мифического «оружия массового поражения» привели к появлению и у США собственной «вынесенной зоны террора и антитеррора» (типа российской Чечни, британского Ольстера, или же южного Ливана для Израиля).

Короче говоря, началась «архетипизация» террора, превращение его в культурное, точнее даже – в культовое явление. Опыт ряда народов (евреев, армян, тех же чеченцев) показывает нам, что архетипическая память о терроре действительно способна порождать механизмы социального контроля и подключения индивида в надличностным формам социального чувства. Тут можно вспомнить и успехи российских «демократов» в эпоху распада СССР, относительно легко манипулировавших массами людей посредством напоминания о терроре сталинских времен. Механизмы подобного рода управления эффективны, но они, все без исключения, в конечном счете производны от геноцида, т.е. от массового террора, поставившего под угрозу само существование того или иного народа (этноса). Альтернативой данному варианту острой «архетипизации» террора является описанный Фрейдом в том же «Человеке Моисее» более мягкий механизм инфицирования в наследуемую память массы некоего фрагментарного, но при этом значимого и регулярно повторяющегося события. Современный террор стал именно таковым – вялотекущей хронической угрозой с периодически прорывающимися рецидивами острого болевого шока (типа Беслана или же Дубровки). Но даже при условии, что все мы постепенно смиримся с тем, что подобный травматический опыт стал неотъемлемой частью нашей жизни, смена архетипической модели социализации произойдет только через несколько поколений и, опять же, в результате некоего глобального потрясения (каковым в истории все того же еврейского народа как раз и стал Холокост, запустивший наследуемую схему исхода в землю обетованную).

 

И вдруг, в самый разгар «архетипизации» террора и зарождения основанной на нем цивилизации случилось землетрясение и цунами в Юго-восточной Азии. Данная катастрофа, унесшая десятки тысяч жизней, наглядно показала нам, что ситуация пока что обратима. Ритуальные «бегства на гору», периодически воспроизводимые в различных странах данного региона при малейших опасениях повторения природного катаклизма, демонстрируют нам, что старый Бог жив, что его голос звучит и поныне: «И вот, Я заведу на землю потоп водный, чтоб истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни…» (Быт. 6,17) Оказалось, что навязывание миру новой глобальной угрозы, таящейся в глубинах бессознательной психодинамики, в борьбе Эроса и Танатоса в душе индивидуума-нарцисса, возможно есть результат заблуждения. А точнее – защитного отстранения от реальных опасностей. В еретической гордыне всеведения и всемогущества мы создали фантом террористической угрозы и сами в него поверили. Поверили настолько, что готовы в режиме военной экспансии навязывать его другим народам и цивилизациям. Обожествленный нами террор позволяет пока эффективно управлять нами самими, требуя не так уж и много кровавых жертв. Но нет ли тут еще и других богов, страх перед которыми сможет обеспечить нашу социальность?

Нам стоит серьезно обдумать варианты ответа на этот вопрос хотя бы потому, что новый мировой порядок, основанный на борьбе с вызванным нами к жизни фантомом «международного терроризма», с самого начала своего зарождения выставил нам цену за сохранение с его помощью нашей пошатнувшейся социальности. И эта цена весьма высока: целый ряд народов и стран приходится превращать в «зоны проведения антитеррористических операций», где насилие порождает насилие, а волны беженцев и переселенцев разносят семена террора по всему миру. Семена, которые непременно взойдут в следующих поколениях. Молодые и здоровые мужчины, служащие в войсковых спецподразделениях и группах антитеррора спецслужб, гибнут в войне с террористами, становясь заложниками террора, его штатными жертвами. Гораздо больший масштаб приобретаю жертвы среди совершенно случайных людей, избираемых смертью исключительно статистически. А социум, избравший антитеррористический вариант социализации, неизбежно скатывается к ограничению персональных прав и свобод граждан, к установлению авторитарного режима власти вождей, правящих по принципу «Террор все спишет, а антитеррор все оправдает!».

Так ли мы на самом деле могучи, чтобы горделиво отбросить традиционные объективные угрозы и начать строить свою социальность на почве террора, т.е., в конечном счете, на страхе перед деянием другого индивида, на страхе перед его деструктивной волей? А еще точнее – на страхе перед деструктивными ресурсами собственного бессознательного, проецируемыми на Другого. Не поспешили ли мы отождествить внешний мир с системной иллюзией, продуцируемой нашим собственным сознанием и отыгрываемой на телевизионном экране? Да и здорово ли сознание, порождающее к жизни подобного рода чудовищ?

А что случится в обозримой перспективе, когда временное затишье активности реальных угроз, от которых мы все просто спрятались в режиме защитного отстранения, подойдет к концу и на нас обрушатся неминуемые техногенные катастрофы, экологические бедствия или же эпидемии вирусных заболеваний? Неминуемые именно потому, что мы ничего не делаем сегодня для их предотвращения, увлеченные «борьбой с террором».

Лично у меня сегодня нет ответов на поставленные здесь вопросы.

Коллективный опыт человеческой истории подскажет нам путь. Что перевесит на ее весах – опыт Ближнего Востока, постепенно превращаемого в тотальную зону террора; опыт Центральной Азии, где антитеррор стал основой новой государственности; или же опыт Юго-восточной Азии, услышавшей и правильно понявшей голос традиционного Божества и объединенной не искусственными, а природными архетипическими страхами?

Именно здесь решается судьба человечества. От выбора типа фобий, лежащих в основании социальности, зависит наше общее будущее, зависит то, каким оно будет и будет ли оно вообще. При этом несомненно радует одно – на этот раз полем судьбоносного исторического эксперимента судьба выбрала не Россию. И на этом спасибо.

 

Можно, конечно, продолжать навязывать миру и самим себе уже ставшие привычными иллюзии, говорить об ужасах террора, обсуждать гуманитарные стратегии антитеррора. Можно искать и находить оправдание ставке на террор. К примеру, только конрттеррористическая риторика способна в ближайшей перспективе отвлечь население России от коммунистической идеи справедливой редистрибуции, сверхпривлекательной в условиях взрывного роста стратегического резерва и золотовалютного запаса страны. Не менее эффективна она и для профилактики «оранжевой угрозы».

Следуя логике подобных рассуждений можно продолжать эффективно эксплуатировать террор как основу социального порядка. И нам, интеллектуалам, в принципе нетрудно подобрать доводы для обоснования такого варианта принудительной социализации индивидов. Но рано или поздно ситуация станет необратимой и выхода из царства террора больше не будет. Хорошо это будет или плохо – неважно, ведь никакие иные варианты социальности нам будут уже недоступны. Террор превратится в обыденность и мы станем покорно жить по его правилам (по примеру жителей Израиля, уже привыкших к контртеррористическому стилю обыденного существования). А пока эти варианты есть, стоит их по крайней мере обсуждать. Хотя бы для того, чтобы не терять самоуважения. И для того, чтобы уже совершенные на алтаре новой социальности жертвоприношения не потеряли свой единственный смысл.

[1] Медведев Владимир Александрович – заведующий кафедрой социально-гуманитарных дисциплин ЛГУ им. А.С.Пушкина, директор Санкт-Петербургского гуманитарного института, председатель Правления Всероссийской Ассоциации Прикладного Психоанализа, кандидат философских наук. E-mail: russianimago@mail.ru

[2] Кстати говоря, любые попытки сегодняшних властителей укреплять «вертикаль власти» означают всегда лишь одно – ностальгию по архаике управления как жертвоприношения.

[3] Михаил Горбачев, первым из мировых лидеров признавший эту девальвацию массовых фобий (именно эта мысль неявно лежала в основании «нового политического мышления»), расписался, сам не понимая того, под собственным приговором и приговором всей десятилетиями складывающейся системе социального контроля. Если мы больше не боимся ядерной угрозы, то зачем нам «неутомимые борцы за мир во всем мире» (напоминаю, что именно таковой была заключительная часть официального титульного именования генсека ЦК КПСС)?

[4] В этой аналогии таится очень точная иллюстрация смысла террора. Преступник, как известно, должен сидеть в тюрьме, но перед этим он совершает преступление, т.е. наносит ущерб другим людям. Террорист должен умереть, но перед этим он приносит смерть другим людям. И тот, и другой суть штатные персонажи того социального порядка, в котором мы сегодня живем. Но роль их принципиально различна. Наличие в социуме фигуры преступника усиливает наш нарциссический ресурс; наличие же в нем фигуры террориста, напротив, его ослабляет. Образно говоря, преступность мотивирует нас отгораживаться от мира стальными дверями и решетками на окнах, а терроризм – заставляет объединяться с соседями и дежурить в подъездах. Характерно, что никакие преступление против личности не порождают столь явного проявления массообразования как «стокгольмский синдром». Террор же никогда не обходится без этого феномена.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: