 |
Евгений, безусловно, чувствует демонический характер статуи. Каждый раз, проходя по этой площади, на его лице изображалось смятенье.
|
|
|
|
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
Под ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы тут и там,
Приют убого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел…
Описание пустынного, безжизненного состояние природы символизирует состояние России на тот период. Росли привилегии имущих, происходило засилье бюрократии; стремительно развивалось холопство и крепостное право. По - прежнему было много причин для недовольства, не прекращались выступления обездоленных и обманутых. Пётр решает основать сильное, мощное централизованное государство со столицей, выстроенной на «мшистых и топких берегах». Географическое положение Петербурга поможет усилить не только военную мощь России, но и повысит культурный уровень страны.
«Прошло сто лет,…и юный град вознёсся пышно, горделиво…» Пушкин поёт торжественную оду Петербургу и его основателю. Пётр заковал природную стихию: Нева «оделася в гранит», над её водами повисли мосты, темно – зелёные сады покрыли острова.
Всё дальнейшее описание жизни Петербурга воспринимается двояко. С одной стороны, перед нам открывается обычная жизнь города: вёсёлое катание на санях по Неве, шумные балы, холостые пирушки (Шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой), воинственная живость. Теперь это место не приют убогого чухонца, а сильное, мощное, выстроенное Петром Великим по европейской модели государство. Величие Петербурга подчёркивают красивые и звучные архаизмы, которые словно лучики сливаются в общем сиянии города:
Творенье Петра прекрасно, это торжество гармонии и света, пришедшее на смену хаосу и тьме.
|
|
|
Но, несмотря на внешнюю живость, чувствуется внутренняя пустота. Ночи в Петербурге задумчивы, зима жестокая, красивость однообразная, блеск безлунный. Петр усмирил и победил стихию. Его Петербург - символ государства и государственности, в нём отразилась вся новая Россия. Царь хотел, чтобы его город был вечным, и построил его из гранита, мрамора и меди - на гнилом финском болоте. Сам Пётр стал по середине его царём – памятником, горделивым медным кумиром этой торжествующей мощи. Великолепный император в лавровом венке на вздыбленном коне на диком, необработанном камне, символизирующим собой Россию. Её всю ещё придётся обработать, превратить в правильную империю по образу града Петрова. Древнюю Москву грозный император ненавидел как противостоящее ему и его «правильному» граду бесформенное, но живучее гнездо русской вольности и мятежа.
Первая часть опять же начинается с описания состояния природы.
Над омрачённым Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постели беспокойной…
Перед нами предстает мечущаяся водная стихия, которую своей властной натурой заковал Пётр в гранитный берег. Она ещё не бунтует, она «плещет шумною волной».
В этот момент появляется молодой чиновник Евгений. Пушкин рисует в его образе маленького человека. Он живёт в Коломне, где – то служит, дичится знатных и не думает о государственных делах. Поэт настолько обезличивает его, что не даёт ему фамилию. Фамилия забыта, утеряна во времени. Она уже не нужна Евгению, поскольку Россия, европеизированная бюрократическая машина, загнала его в многотысячную толпу мелких чиновников, о которых в своё время будет писать Гоголь. Евгению удаётся только мечтать о своей «маленькой жизни» - жениться на Параше, трудиться день и ночь, устроить приют и заниматься воспитанием детей.
|
|
|
Это скромное счастье герой стремится обрести в военно-феодальном государстве и новой императорской столице. А они, как и сама наша история, подвержены изменениям, великим переворотам и потрясениям, потому что Петербург основан жестоким монархом, «чьей волей роковой над морем город основался».
Позабыто русское начало нашего государства, нарушены все законы природы и заповеди христианства. На строительства града согнаны и в массе своей погибли от холода, гнилого климата и болезней десятки тысяч крестьян. Страшная цена заплачена за это холодное, нечеловеческое великолепие, за самодовольное торжество европейской цивилизации среди финских болот и низин. Такое мнение высказал Карамзин в знаменитой бесцензурной «Записке о древней и новой России». «Человек не одолеет натуры», - написал он в своей записке.
Стихия, было укрощенная, оказывается сильнее препон, поставленных человеком, она перехлестывает через гранит, она рушит кров и приносит гибель тысячам людей - там, где раньше от нее на бедном челне легко спасался убогий чухонец. Доверял ей, не ограждался - и жил; а обитатели роскошной столицы полумира гибнут, потому что роковая воля основателя противопоставила их стихии. И вот море принимает вызов: "Осада! приступ! злые волны..." Вот на чем делает ударение Пушкин - на попятном движении стихии, возвращающейся в свои законные, природой определенные места.
Вечный символ мятежности – водная стихия, под умелым пером Пушкина приобретает особую красоту. Это не просто Нева, вышедшая из берегов, это – разъярённый зверь:
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь
На город кинулась…
Стихия рушит всё. На улицах «обломки хижин, брёвны, кровли,…гробы с размытого кладбища плывут по улицам!». Народ ждёт божьей казни.
Именно наводнение сталкивает лицом к лицу простого, мелкого человека Евгения и Петра, а точнее, его медную копию. Впрочем, в данном произведении сам Пётр ничем не отличается от памятника.
Вспомним начало:
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел.
Как видим, ни жеста, ни движения. Только чёткий, устремлённый взгляд вперёд. На лицо явная заданность, точность движений. Такие бывают у статуй. Именно это и сближает «живого» Петра и его памятник. К тому же, Пушкин намеренно подчёркивает во второй части выражение лица статуи: «какая дума на челе!». К смыслу такого сопоставления мы обратимся позже.
|
|
|
Евгений в ужасе, он застыл, но не от проливного дождя и буйного ветра:
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были…
Боже, боже! там-
Увы! близёхонько к волнам,
Почти у самого залива-
Забор некрашенный, да ива
И ветхий дом: там оне,
Вдова и дочь, его Параша
Его мечта…
Всё рушится! Все планы, все мечтания этого человека уносит вода. Пушкинские Евгений и Параша - молоды, полны желанием быть счастливыми, но их идиллический союз разрушен не в конце, а в начале. Чета, которая обещала стать идеальной, не состоялась. Удар, нанесенный государственной утопией семейной идиллии, тут приходится глубже - по самому основанию. И уже сам Евгений превращается в статую:
И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может!
А к нему обращён спиною в непоколебимой вышине кумир на бронзовом коне.
Кумир – статуя языческого божества. Ему слепо поклоняются и приносят жертвы, часто человеческие. Идол имперской государственности поворачивается спиной к реальному человеку, его трагедии. В его империи нет и не может быть устойчивости. Покоя, достойного существования, социальной благоустроенности, взаимного уважения власти и конкретного человека. «Этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства», - верно сказал Белинский. Тем самым перед нами предстаёт следующая скульптурная композиция. Навстречу беснующийся стихии обращены двое: впереди, почти вплотную к реке, - недвижный Пётр на коне; сзади, по ту сторону площади, - «на мраморном звере» недвижный Евгений. Несмотря на общее сходство положений, вызваны они разными причинами.
Кумир «стоит с протёртою рукою» на бронзовом коне. Глагол «стоит» подчёркивает решительность, активность позы. Тем более её усиливает жест – с простёртою рукою. Сама статуя выражает стремление укротить стихию. Если во вступлении Пётр - зодчий, то - защитник воздвигшегося по его замыслам города. (Опять же: города, а не человека, т. к. он стоит спиной).
|
|
|
Евгений «сидит недвижный, страшно бледный … руки сжав крестом».В начале повести герой чувствовал себя хозяином судьбы: он был готов жениться, трудиться, чтобы доставить себе независимость и честь. Сейчас он полностью покоряется стихии, его жизненное русло полностью сливается с бушующей водой, он теряет смысл своего существования на земле:
…иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землёй?..
Как мы видим, конфликта здесь ещё нет. Мы видим сопоставление государства и человека, общего и частного. Но самая отчётливость, острота такого параллельно – контрастного сопоставления и, в особенности, только что указанная, заканчивающая всю сцену и полная огромной смысловой выразительности, экспрессии, поза кумира подготавливают в сознании читателя закономерность будущего конфликта, являются его предпосылкой.
Но вот стихия, насытившись своими разрушениями, успокоилась. Слишком велика цена этого покоя:
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются…
Евгений видит разрушенный дом его невесты. Он сходит с ума.
…он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском…
…злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось – он
Не примечал…
Природная катастрофа неизбежно открывает всю бесчеловечность, все скрытые болезни и пороки внешне красивой государственной машины. Простой человек, перенеся потрясение, не может выжить. Не только гибнут личные мечты Евгения, но и само великое дело Петрово рушится, видно, что построено не только на человеческих костях, но и на песке, ибо оно не народно.
Конфликт разворачивается всё с новой и новой силой.
Снова ненастный осенний вечер, уныло воет ветер. Евгений, заснув на невской пристани, просыпается не от плохой погоды, а от схожей обстановки, в которой он оказался. Герой вспоминает ужас, пережитый им в часы наводнения. Он очутился на том самом месте, где бушевала стихия, и видит перед собой в «тёмной вышине над ограждённою скалою» кумира.
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нём страшно мысли…
Евгений впервые понял причинно - следственную связь между статуей, неподвижно возвышающейся во мраке, и человеком, который основал этот город.
|
|
|
Какая дума на челе!
Какая сила в нём сокрыта!
В ком? В Петре? В бронзовом кумире? «Неподвижная статуя подвижного существа понимается либо как движущаяся статуя, либо как статуя неподвижного существа. В эпической поэме обе эти трансформации объективируются, они становятся частью сюжета»(3), т.е. становятся единым целым. Это же относится и к коню:
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
«Эта мысль поэта есть лирическое воплощение скульптурного мотива, этот мотив – бег коня – воображение поэта развёртывает во времени, и встаёт насущный вопрос о том, что последует далее. Бронзовый конь понимается здесь как подвижный, и из этой подвижности проистекает подлинное движение – это есть эпическая реализация скульптурного мотива: «Медный всадник с грохотом скачет «по потрясённой мостовой»…»(4)
Этот конь обладает такой же мощной силой, как и сам всадник.
О мощный властелин судьбы!
Не так ли над самою бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Это описание памятника заимствовано у Мицевича в "Отрывке" из третьей части "Дзядов", целиком посвященном России. Город Петра здесь толкуется как создание самых злых, сатанинских сил истории, обреченное - рано или поздно - Божьему гневу и разрушению:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
Для Мицкевича Петербург - это город, взошедший на крови ("Втоптал тела ста тысяч мужиков, И стала кровь столицы той основой") и потому не способный произрастить на своей почве ничего истинно великого ("Нe зреет хлеб на той земле сырой, Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно"). Пушкин не только не отбрасывает, но и развивает "сатанинский" мотив, предложенный Мицкевичем,- в образе ожившей статуи.
Пушкин, естественно, не провозглашает своей солидарности с народной легендой и ее романтической вариацией - не только из-за цензурных ограничений, не только потому, что ему вообще чужд пафос открытой риторики, свойственный иногда Мицкевичу, но потому, что в Петре сложно соединено фаустовское и мефистофелевское, и последнее не должно проявляться в чистом виде - оно есть лишь тайное и ужасное свойство, проступающее вдруг в чудотворном строителе.
«Сатанизм» Петра обозначен прежде всего словами "горделивый истукан", "кумир на бронзовом коне" - словами, имевшими в религиозно-культурной традиции только один - отрицательный - смысл: "не сотвори себе кумира", "не делай себе богов литых", "не делайте предо Мною богов серебряных или богов золотых".
__________________________
3.Р. О. Якобсон. Статуя в поэтической мифологии Пушкина//Работы по поэтике. М., 1987, стр. 168
4.Р. О. Якобсон, там же.
В Апокалипсисе, где развернут ряд таких понижающихся в ранге и материале "богов" на всю будущую историю человечества, выражено требование "не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить". О том, насколько очевидна была негативная подоплека понятий "кумир", "истукан", свидетельствует удаление их Пушкиным из официального варианта поэмы, предназначавшегося к печати (перед этим сам царь, прочитав поэму глазами цензора, вычеркнул из нее эти крамольные слова, которым поэт был вынужден искать неравноценную замену: "гигант", "скала") [3].
Р. Якобсон объясняет зловещий смысл скульптурного изображения не только общерелигиозным, но и специфически православным миропониманием. «Православная традиция, страстно осуждавшая скульптуру, не допускавшая ее в храмы, почитавшая за языческий или дьявольский соблазн (что для церкви одно и то же),- вот что предопределило у Пушкина тесную связь между статуями и идолопочитанием, чертовщиной, чародейством». «На русской почве она соотносится ближайшим образом с нехристианским или даже антихристианским началом петербургского самодержавия»
Но Петр в поэме - не просто медный истукан, который "не может ни видеть, ни слышать, ни ходить",- это истукан, услышавший угрозу Евгения, обративший на нeгo лицо и погнавшийся за ним по потрясенной мостовой.
Оживление мертвого тела - будь это изваяние, механизм, труп, кукла, картина - есть достаточно традиционный в литературе образ вторжения демонических сил в человеческий мир. Легче всего он проникает в этот мир, им осужденный и отринутый, извне, через мертвую материю - разрисованную поверхность холста, изваянную в бронзе статую и т. п., причем загадочная сила, внезапно одушевляющая эти вещи, выдает свою дьявольскую природу тем, что она враждебна всему живому, она является в мир не для продолжения и развития жизни, но чтобы умертвить, оцепенить, забрать с собою в ад.
Точно так же и оживший истукан в "Медном всаднике" покидает свой постамент, чтобы преследовать живого Евгения, угрожая ему смертью. Показательно, что в случаях соприкосновения с дьявольской силой Евгений в "Медном всаднике", сходит с ума, а затем уже гибнет. Разрушение духа предшествует разрушению тела.
Было бы ошибочно принимать субъективно-психологическую мотивировку события за исчерпывающее его объяснение: дескать, Евгений сошел с ума, потому и чудится ему "тяжело-звонкое скаканье". Нет, безумие во всех этих случаях - не причина иллюзии, а следствие факта, действующего на героев с непреложностью истины: помраченность рассудка лишь отражает кромешный мрак, явившийся им в потусторонних фигурах. Выход Невы из берегов, сошествие памятника с постамента и сумасшествие Евгения - во всех трех событиях, стирающих грани вещей, ощущается первоначальная "роковая воля" того, кто сдвинул раздел между морем и сушей, произвел - в буквальном смысле слова - переворот, благодаря которому "под морем город основался".
Вообще между Медным всадником и бушующей рекой обнаруживается какая-то тайная общность намерений - не только в том, что оба они преследуют Евгения и сводят его с ума, но и в непосредственной обращенности друг к другу. Разъяренная Нева не трогает всадника, как бы усмиряется подле него,- сам же всадник "над возмущенною Невою стоит с простертою рукою". Ведь бунт Hевы против Петербурга заведомо предопределен бунтом самого Петра против природы - и в этом смысле они союзники.
Евгений, безусловно, чувствует демонический характер статуи. Каждый раз, проходя по этой площади, на его лице изображалось смятенье.
Его бунт против статуи не удался. «Ужо тебе…!» звучит угрожающе.
Мы воспринимаем этот бунт как бунт одиночки, поэтому он законно обречён на неудачу. Но Пушкин в своём произведении сам предрекает возможность другой развязки. Исследователь Д. Благой заметил, что поэт проводит тонкое различие между всадником и конём: «о всаднике сказано в прошедшем времени: «Россию поднял…», о коне - «в настоящем и будущем: «Куда ты скачешь…» и «где опустишь…» В связи с этим особую выразительность приобретает рисунок фальконетовского памятника Петру, набросанный Пушкиным в его черновых тетрадях примерно около этого же времени. На рисунке – скала; на ней – конь; но всадник на коне нет…»(5)В связи с этим вспоминается пугачёвский бунт и многочисленные народные восстания, направленные против царизма.
Таким образом, наблюдается тесная связь между символами «Медного всадника» и основным значением этого произведения. Однообразность, серость Петербурга, Нева, спокойная и воинствующая, конь и статуя, сначала неподвижные, а затем фантастически приобретающие движение олицетворяют собой трагическое право государственной мощи (олицетворением которой и стал Пётр I) распоряжаться жизнью не только частного человека, но и вершить по собственной воле историю России.
Тут не мысль человека Петра творит город, а город в лице памятника Петру преследует человека и сводит его с ума. Начало поэмы - великая мысль Петра, конец - жалкое безумие Евгения. В промежутке - камень, воплотивший мысль и разрушивший ее.
Народ своими помыслами пробуждает дремлющую в недрах исторического бытия стихию, которая оборачивается разрушительным наводнением, угрожающим счастью человека. Разрешение драматического конфликта Пушкин видит в преодолении разрыва между величием государственных задач и кругозором частной личности.
_____________________________________________
5. Д. Благой. Мастерство Пушкина». Москва, сов. пис., 1953 г., стр. 219
«Каменный гость».
В заглавии этого произведения, подобно как в «Медном всаднике», мы видим противопоставление безжизненной, неподвижной массы, из которой вылеплена статуя, и подвижного, одушевлённого существа, которое статуя изображает. Следовательно, главный символ – всё та же губительная статуя.
Мотив загробного мира появляется с самого начала. Дон Гуан вспоминает об умершей деве Инезе, с которой он проводил время у монастыря. Но в его памяти всплывает не весь образ, а лишь глаза:
Инеза! – черноглазая…о, помню…
Странную приятность
Я находил в её приятном взоре…
Чёрный цвет – цвет траура, скорби. Исследователи "маленьких тpагедий" трактуют ещё и синий, лунный цвета как мpачные, могильные, тpагические (именно лунным цветом окрашена встреча Дона Гуана и Лауры).
Вообще, глаза как центp изобpажения – хаpактеpная особенность изобpажения лица в иконописном каноне. Глаза - символ вечной жизни. Синий цвет означает божественность.
В «Откpовении» святого Иоанна Богослова «Богоматеpь» - жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд». Hа иконах Богоматеpь пишется в синем (или пуpпуpном) мафоpии.
Воспоминание красоте Инезы, окрашенное в трагические цвета, готовит сознание Дона Гуана к восприятию красоты Доны Анны. Сам факт, что сначала о ней рассказывает монах, придаёт ей божественный образ.
Со слов Дона Гуана, она представляет собой воплощение ангела:
…Вы чёрные власы на мрамор бледный
Рассыплете – мнится мне, что тайно
Гробницу эту ангел посетил…
…Я дивлюсь безмолвно
И думаю – счастлив, чей хладный мрамор
Согреет её дыханием небесным
И окроплён любви её слезами…
Дон Гуан (у котоpого даже слуга достаточно искушен в знании "наших живописцев, включая малоизвестного Пеpеза) стpоит свою замысловато-комплиментаpную pечь на пеpесказе сюжета каpтины "Св.Инеса". По легенде, эта юная девушка, не желавшая поклоняться языческим богам, была выставлена обнаженной на всеобщий обзор. Но произошло чудо - ее волосы внезапно отросли до пят, а появившийся ангел накинул на ее тело пелену. Дона Анна закрыта от нескромных взоров Дон Гуана, он смог заметить всего лишь узкую пятку.
Здесь, как и в «Медном всаднике», мы видим только назреване конфликта между тёмным и светлым, загробным и божественным. Пушкин, играя цветом и символом, готовит сознание читателя к неожиданному повороту сюжета. Фантастическая борьба между «нашим» о «потусторонним» миром всегда готовит неожиданную развязку.
Дон Гуан выпрашивает у Доны Анны свидание. Его слуга Лепорелло замечает недобрый взгляд статуи. Дон Гуан, насмехаясь над воображением Лепорелло, просит его пригласить командора стоять на часах во время его любовного свидания. Он высмеивает не только своего слугу, но и статую, причём делает это не в первый раз (вспомним монолог, в котором он называет ещё живого Командора стрекозой). «Здесь жизненность командора отделена от его человеческой жизни (возможно, что покойник успокоился, возможно, что нет), а жизнь статуи, точно так же, как человеческая жизнь командора, становится, так сказать, единым отрезком общего существования командора».
Передаваемое кивком статуи внезапное, т.е. быстрое и непредвиденное, не предвещаемое никакими признаками изменение внутреннего состояния знакомо каждому, вне зависимости от сферы деятельности, человеку как "озарение". Это внезапное прояснение сознания, внезапное понимание чего-то, что еще секунду назад пребывало в уме и душе как смутное томление.
Такой поворот определялся, по-видимому, общим умонастронием времени. Он лежит в общем pусле «истинного pомантизма», пеpеосмысления пpосветительской каpтины миpа и восстановления утpаченной полноты внутpенней жизни человека.
Ужасы Фpанцузской pеволюции были свежи в памяти. Безнpавственность человека уже не уpавновешивалась пpитягательностью антицеpковного бунта, доведенного pационалистической кpитикой до бунта антиpелигиозного. Hаобоpот, возвpащение к pелигии, очищенной от фанатизма и неопpавданных пpитязаний цеpкви на области человеческой деятельности, лежащие вне пpеделов ее компетенции, pассматpивалось как pавноценный, если не единственный путь к восстановлению нpавственного и духовного достоинства человека.
Дон Гуан психологически не свободен от статуи. Это замечает и Дона Анна: «Муж мой и во гробе вас мучит?».
В IV сцене мы наблюдаем духовное перерождение Дона Гуана:
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.
Дон Гуан ведет беседу не в монастыре, и если он заговорил о добродетели, то мы вправе поинтересоваться, что при этом имеется в виду.
В реабилитации, восстановлении жизнестpоительного значения pелигиозного миpоотношения Пушкин - не пеpвооткpыватель,но со-мыслитель, сотpудник в евpопейском пpоцессе пеpеосмысления философских pезультатов века Пpосвещения. Роль Жеpмены де Сталь в этом пpоцессе не подлежит сомнению, и ее интеpпpетация понятия, скомпpометиpованного девальвацией pелигиозного языка, поможет нам уpазуметь пpизнание Гуана. "Добpодетель - и пpивязанность души и осознанная истина; ее нужно либо почувствовать, либо понять" (6).
6. Жермена де Сталь. О литературе, рассмотренной в связи с общесттвенными установлениями. С. 71.
Кажется, эти совеpшенного вида глаголы способны удалить тpивиальность с "добpодетели" и, более того, пояснить связь между пpичиной ("вас полюбя") и следствием ("люблю я добpодетель"). Ведь "безупpечная добpодетель есть идеально пpекpасное в сфеpе духа" (7). Hапомним, что для Гуана Дона Анна - истинно пpекpасна. И еще одна выписка, показывающая пеpемену оpиентиpов в Гуане:"Добpодетель - дитя созидания, а не исследований" (8).
Католик осудил бы, вероятно, вольное, пpотестанское, обpащение Гуана с тpадиционным понятием. Этот аспект, интеpесующий сейчас pазве что истоpиков pелигии, не был столь безpазличен для культуpной полемики пушкинского вpемени. Чаадаев, напpимеp, осуждал пpотестантизм как ложное уклонение в католическом хpистианстве. Пушкин же пpотестантов защищал. "Вы видите единство хpистианства в католицизме, то есть, в папе. Hе заключается ли оно в идее Хpиста, котоpую мы находим также и в пpетестантизме" - отвечал он Чаадаеву (X, 659). Дух Хpистов более важен, чем pазличия в истоpически сложившихся фоpмах интеpпpетации этого духа.
Если этот тезис спpаведлив и для Дон Гуана, то как трансформировалось его отношение к пpежним "певцам хвалы", стал ли он с ними заодно, подал бы тепеpь pуку им, Дон Каpлосу и их пpедводителю - Командоpу?
И да и нет. Когда каменный гость явится на зов, Дон Гуан скажет:
Я звал тебя и pад, что вижу.
Hе оттого ведь pад, что в холодной испарине от страха юлит пеpед мстителем. Откликаясь на предложение командора "Дай pуку",- Дон Гуан с готовностью пpотягивает свою искренне. Он допустил, что посланный не собственной волей Командор поумнел "с тех поp, как умеp", пpедложение pуки с его стоpоны могло бы означать пpизнание взаимной пpавоты и пpощение дpуг дpуга пеpед лицом истины и смеpти. Моpальные ценности уже не пустой звук для Гуана, и он не может не пpизнать опpеделенной пpавоты за Командором. Hо и в его стpемлениях "быть может" тоже была искpа света. "Оттуда" командоp мог бы ее различить. Но нет, каменная сеpьезность ничего не несет с собой, кроме могильного холода.
В финале статуя убивает Дона Гуана. Он пытался бунтовать против памяти командора, осквернил его статую, но, искренне полюбив Дону Анну, изменился сам, очистился духовно. Было уже поздно. Статуя, «являясь орудием злой магии» в символике Пушкина (9), убивает его, а Дона Анна в обмоpоке – ненастоящей смеpти. Она исчезает из этого миpа. Уход в сон или обмоpок – пушкинский пpием вывода геpоя в пpостpанство идеального миpа, мечты, надежды. Дона Анна там, где должен быть ангел – на небесах. Дон Гуан уходит из миpа с любовью к Доне Анне и ее имя пpоизносит в последний миг: «о Дона Анна!»
Анна – означает «благодать».
_________________________________________________________________
7.Там же, стр. 68
8.Там же, стр. 337
9. Р. О. Якобсон. Статуя в поэтической мифологии Пушкина//Работы по поэтике. М., 1987, стр.170
Таким образом, в «Каменном госте» предстаёт тот же символика, что и в «Медном всаднике». Здесь налицо противоборство темных (статуя) и светлых сил (образ Доны Анны, Дона Гуана можно посчитать воплощением светлого начала, поскольку он перерождается духовно). Фантастическое вмешательство статуи приводит к неизбежной гибели человека, который бунтует против неё. Командоp, не умея понять Гуана, убивает его.
Hо мы почему-то вслед за не тоpопимся сочувствовать ожившему истукану, смутно угадывая в готовности Дона Гуана к ужасному самоутвеpждению, к своеволию искpенней, хотя и сиюминутной стpасти, лишь подогpеваемой угpозами бездны и смеpти, лишь пpеломляющей гоpаздо более глубокую стpасть личного вызова потустоpонним, загадочным, высшим силам не то Hеба, не то замогильного тлена, – угадывая во всем этом нpавственную ценность или, во всяком случае, необходимый источник нpавственности и вообще любого подлинного человеческого pешения (как его понимает Hовое вpемя), источник нpавственности и безнpавственности тоже.
Теперь рассмотрим символическую систему ещё одного шедевра - «Пиковой дамы».
Открывается повесть описанием карточной игры у конногвардейца Нарумова. Первая глава вводит главных действующих лиц: Германна и старую графиню. Наблюдая за карточной игрой, герой сказал одну очень важную фразу: «игра занимает меня сильно, но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Томский замечает: «… он расчётлив, вот и всё!» Автор о герое: “...не позволял себе малейшей прихоти. Впрочем, он был скрытен и честолюбив... он имел сильные страсти и огненное воображение, но твёрдость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо считал, что его состояние не позволяло ему (как сказывал он) жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, - а между тем целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры».
Перед нами предстаёт психологический портрет Германна. На первый взгляд, перед нами человек, имеющий свой жизненный принцип, налицо продуманность, расчётливость героя. Но выражение «игра занимает меня сильно» снижает такое представление. Образ Германна приобретает новые черты: он азартен. Любовь к игре у него сочетается со сдержанностью. Но всё же одна из сторон берёт у него верх. Об этом мы узнаём от автора.
«Пиковая дама» в отличие от всех других законченных прозаических вещей Пушкина не рассказана от вымышленного лица повествователя. И хотя исследователи давно уже обратили внимание на своеобразие поведения в ней автора, который иногда будто отступает в тень, скрывается за тем или иным персонажем, мы не можем не считаться с основной и определяющей автора функцией: всё знать о своих героях и о своём повествовании.
Вот почему его мнение о герое заслуживает особого внимания. Он знает о герое то, чего мы знать не можем. Ведь Германн может маскироваться. Именно так всё и обстоит не самом деле. Пушкин одним словом даёт читателю ещё один важный штрих: Изображая героя, который, оказывается, «сказывал» то, что нам известно как «сказал», автор преображает и подчёркнутую им цитату - фразу, которую мы слышали от самого Германна. Она и у Пушкина сохраняет высокопарность тона, но не сохраняет качественного значения - предстаёт не принципом, а навязчивой идеей, которая подчиняет себе Германна, определяя и направляя его помыслы и поступки.
«Сказка», услышанная им в тот вечер, сильно подействовало на его воображение. Ему захотелось попытать счастье - узнать у старой графини эти три карты, которые могут решительным образом исправить его положение. Ради этой цели он не гнушается даже притворных ухаживаний за самой старухой. Казалось бы, азарт уже готов взять верх, но принцип «умеренности и аккуратности» охладил его: «Нет! Расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот, что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!». Но вечерняя встреча всё - таки изменит его планы.
Теперь обратимся к образу старой графини. Пушкин знакомит нас с ней еще в первой главе, когда рассказывается «анекдот» о трёх картах. Она узнала тайну и отыграла огромный долг в знак любви к мужу.
Сейчас же перед нами пожилая женщина. Обратим внимание на убранство её комнаты и комнаты Лизы. Сравнение интерьеров говорит о социальной пропасти: “Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате...” Ширмы в комнате девушки оклеены обоями - в покоях графини стены обиты китайскими обоями; у Лизы крашеная кровать и сальная свеча - в покоях штофные диваны и кресла, золотая лампада.
Мы сочувствуем героине ещё и потому, что по натуре своей “она была самолюбива, живо чувствовала своё положение”.
Обратимся к одной из страниц повести и перечтём эпизод, в котором графиня собирается на прогулку, терзая необоснованными попрёками бедную воспитанницу. “Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи.
Таким образом, перед нами сильная, властная женщина. К тому же она обладает тайной, вызывающей огромный интерес у Германна.
Но здесь, как и в «Медном всаднике», и в «Каменном госте», не конфликта как такового, здесь идёт сопоставление двух характеров, двух жизненных позиций.
Конфликт происходит во время ночного свидания Германна и Лизы. Девушка отсылает ему записку, в которой описывается путь в её комнату. «Приходите в половину двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу…Из передней ступайте налево, идите всё всё прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет… и тут же узенькая витая лестница: она ведёт в мою комнату».
План, начерченный ею, оказывается весьма красноречивым.
А. Н. Афанасьев пишет: «кривизна служила для обозначения всякой непарвды, той кривой дороги, какою идёт человек недобрый, увёртливый, не соблюдающий справедливости; до сих пор обойти кого - нибудь употребляется в смысле: обмануть, обольстить»(10).
Именно с этой целью он пробирается в комнату к графине.. В то время, как Германн пытается разговорить её, расспросить об интересующем его предмете, «старуха молча смотрела на него и казалось, его не слыхала… Старуха по - прежнему молчала…впала в прежнюю бесчувственность». При виде пистолета «она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела…Потом покатилась навзничь и осталась недвижима.»
Описание движений старухи, а точнее, её неподвижности очень напоминает описание статуй Медного Всадника и Командора. Только после непосредственной угрозы (вид пистолета) графиня изменила свою позу. В «Медном всаднике» статуя тоже оживает после непосредственной угрозы в её адрес - «ужо тебе…», в «Каменном госте» - после приглашения Лепорелло и Дон Гуаном статуи командора на любовное свидание. После этих сцен в вышеупомянутых двух произведениях вводятся фантастические черты. Это же мы наблюдаем и в «Пиковой даме».
Во время похорон покойница оживает: «в эту минуту показалось ему, что мёртвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом…». Этой же ночью к Германну приходит женщина в белом платье и озарна луной. Эти цвета символизируют собой светлые начала, побуждения, с которыми явилось видение. Это была графиня. Она заключает с ним уговор: «тройка, семёрка и туз выиграют тебе сряду, но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтобы во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтобы ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…».
Германн заключает сделку с потусторонними силами. Но предложение графини и есть смешение «двух неподвижных идей»: сознание Германна должно было всё время удерживать и тайну трёх карт, и «образ мёртвой старухи». А такое его сознанию не под силу: не дано.
Фантастические силы с этим считаться не будут. Их счёт к тому, с кем они уговорились, - нравственный: захотел воспользоваться их могуществом - соблюдай условия уговора!
Между тем тройка, семёрка, туз не выходили из головы Германна, превратились в навязчивую идею. По сути, эти три карты были известны ему уже давно. Вспомним его утверждение: «Нет! Расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот, что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!». Утроит - тройка, усемерит - семёрка, покой и независимость - туз.
10. Афанасьев А. Н. Древо жизни: Избранные статьи. М., 1982, стр.325
Здесь особое значение приобретает символ «три». Три карты, три качества
|
|
|
