 |
Вечер у настасьи яковлевны
|
|
|
|
Когда, отсидевшись на лестнице, ребята вышли во двор, показалось Роману, что бывал он здесь. Очень знакомый двор. Сараи кособокие, качели посредине площадки, маленькая помоечка с оборванной гирей. Плохая помойка.
— Да ведь бабка здесь живет, Настасья Яковлевна. Пойдем к ней в гости. Чаю попьем.
— А заругается?
— Нет, она добрая. Только табак нюхает. Скажем, что гуляли и по пути зашли.
Дверь открыла сама Настасья Яковлевна, широкая, огромная, похожая лицом на мопса. На голове у нее был красный повойник, кофточка желтая с красными кругами, юбка синяя, пестрая.
— Внучонок! Да как ты попал? Ну, входи, обрадовал старуху, спасибо. Да дружка-то втаскивай своего, пусть не стесняется.
Ребята прошли в комнату, заставленную сундучками и корзинами. Настасья Яковлевна усадила их к столу, а сама побежала на кухню. Вернулась с большим чайником. Достала кружки, сахар, печенье.
Пока ребята, усиленно сопя, пили чай, Настасья Яковлевна, расспрашивала Романа:
— Ну, как матка? Как бабушка с дедом?
— Живем, — отвечал Роман, не зная, что бы сообщить бабке. — Вот скоро мама окна мыть будет, рамы вынут… А позавчера дед повез щелок на Гагаринскую улицу — целый день искал улицу и не нашел. Потеха!
Васька засмеялся, а Настасья Яковлевна нет. Подошла к комоду, налила из бутылки чего-то, выпила и, крякнув, сказала:
— Тяжело деду твоему. Тихий он, а все измываются. Мыслимое ли это дело — товар на тележке развозить вместо лошади.
Ребята кончили пить и перевернули чашки. Роман, подавая пример Ваське, перекрестился на икону. Настасья Яковлевна ушла на кухню, а ребята принялись рассматривать безделушки, расставленные на комоде. Тут были фарфоровые собачки, слон, глиняный мальчишка на горшке и много карточек в рамках.
|
|
|
Вдруг Васька ткнул Романа.
— Гляди, деньги, — быстро прошептал он.
На уголке комода лежал новенький пятиалтынный.
— Не смей трогать, — испуганно сказал Рома и поскорее отошел от комода.
Уже настал вечер. За домами оранжевая полоска неба стала красной, дома почернели и замигали огоньками. А ребята все еще сидели.
Стали играть в карты. Особенно разошлись, когда в пьяницы сыграли. Весело. Карта на карту находит. Откроет Роман девятку, а у Васьки тоже девятка, у бабушки тоже.
— Спор! — кричит Роман, заливается смехом.
— И верно, спор, — смеется бабушка. — Вы, верно, жулите. Ну, кладите еще по карте.
— Десятка, — говорит Васька. Бабушка смотрит свою и торжествует.
— Врешь, теперь моя взяла. Дама!
A у Романа — туз.
— Ага, — хохочет Роман. — Чья теперь взяла?
Смешно Роману, а Васька злится, и бабушка чаще в нос табак пихает, по-настоящему сердится.
Долго играли. Уходить не хотелось, но пора было. Стали собираться. Настасья Яковлевна расцеловала Романа, потрепала по голове Ваську.
— Ну, спасибо, кавалеры, что навестили старуху. Весело, ей-богу, с вами. Люблю вас. Еще приходите.
У самых дверей Настасья Яковлевна вдруг остановилась и хлопнула себя по лбу.
— Да что же это я! Небось мороженое уже продают. Постойте-ка!
Настасья Яковлевна рысцой побежала к комоду и на уголке, где пятиалтынный лежал, стала шарить рукой. Вздрогнул Роман, взглянул на Ваську: «Неужели спер?» А Настасья Яковлевна ищет, торопится, сердится.
— Ах ты, господи! Куда же я его засунула?
— А что, бабушка? — дрогнувшим голосом спросил Роман, чувствуя, что краснеет.
— Пятиалтынный тут лежал, — сказала бабка, взглянув на него.
— Может быть, упал? Дай-ка поищу…
— С чего ему падать?
— Ну да, упал, — радостно подхватил Васька. — Я даже слышал, как брякнуло что-то.
Настасья Яковлевна взглянула на Ваську и нахмурилась.
|
|
|
— Ишь ты! Говоришь, слышал, как упал? Ну, поищите…
Роман кинулся за комод, чтобы скрыть свое лицо. Теперь он был уверен, что деньги у Васьки, и только ждал, когда тот их найдет. А бабушка стояла в сторонке и мрачно наблюдала за ребятами. Наконец раздался долгожданный голос Васьки.
— Нашел! — без радости воскликнул он. Видно было, что он не чает отделаться от монеты. Лицо Настасьи Яковлевны потемнело. Она понюхала табак, чихнула и, отвернувшись к окну, сказала:
— Положи-ка, кавалер, деньгу на комод да убирайся вон. Обидел меня. Не люблю воров.
Васька даже оправдываться не стал. Положив деньги, он пошел к двери. Роман двинулся за ним, но бабушка остановила:
— Ты подожди.
Васька ушел. Настасья Яковлевна опять приложилась к бутылке, вытерла губы и вдруг спросила:
— Ты брал?
— Нет. Ей-богу, — торопливо сказал Роман. — Только видел, что лежал на комоде.
— Ну и хорошо, — вздохнула бабушка и, помолчав, горячо заговорила:
— Это, внучок, подлая штука. Украсть можно с голоду только. Вор получится из твоего дружка, если не спохватится вовремя. Не дружи с ним очень-то, да и не думай, что я сержусь.
НОВЫЙ ЕСАУЛ
У господ Гувалевых, где служила кухарка Васса Алексеевна, мальчик Боря поступил в гимназию, заважничал и перестал носить детскую черкеску. Господа Гувалевы отдали бурку Вассе Алексеевне, а та, пораздумав, двинулась к Рожновым.
— Здравствуйте, — приветствовала ее мать. — Не ждали в такую пору гостей.
— В гости приду, как позовешь, а сейчас по делам, — сказала Васса Алексеевна.
Усевшись на табурете, она с хитрой усмешкой оглядела вытянувшиеся лица. Не торопясь развязала узелок, вынула черкеску, встряхнула ее и подала опешившему от неожиданности Роману.
— Примеряй.
— Я? — спросил, еще не веря, Роман.
— А то я, что ли? — засмеялась Васса Алексеевна.
Роман поглядел на мать, на бабушку и робко дотронулся до черкески.
Шикарная была черкеска — с широкими рукавами, с патронташами на груди. Вся обшита блестящей тесьмой. А на металлическом пояске был привешен маленький кинжал с серебряной гравированной ручкой.
О такой черкеске Роман и мечтать не мог. Он стоял как вкопанный.
— Да ну, поживее!
Васса Алексеевна, повернув Романа, напялила на него черкеску.
|
|
|
— Будто сшита по нем, — сказала мать. Роман стоял, боясь пошевельнуться. Васса
Алексеевна улыбнулась.
— Хорошо?
— Очень, — едва выдавил потрясенный Роман.
— А коли очень, так и носи на здоровье.
В тот же день, надев бурку, Роман вышел на двор.
Ребята, окружив его, с завистью ощупывали черкеску, трогали патронташи и наперебой восторгались.
— Выберем его атаманом, — сказал Женька. — Шайку соберем и драться будем.
Забравшись на сеновал, устроили совещание. Роман выбрал себе помощника — Женьку и Ваську, потом рассказал о шайке старших.
— Будем все, как они, делать. Чтоб по-настоящему было. Нашу шайку назовем тоже «Саламандрой». — Роман разыскал железку и кусок бумаги. — Подписываться кровью будем. Все должны клятву дать — не трусить в драке, не удирать и защищать атамана.
— А может, не кровью? — спросил Женька. — Все-таки руке больно.
Но большинство приняло предложение с восторгом.
— Давай железку, Ромашка! — крикнул Васька. — Я первый буду и не испугаюсь.
Васька взял железку, немного помедлил и осторожно ткнул в руку. Показалась кровь. Васька торопливо обмазал кровью щепку и начертил на бумаге крест. Потом расписались Спиридоновы и остальные.
После торжественной церемонии вся шайка лазила по стенкам: собирали паутину и бинтовали ею порезы.
Обсосав палец, Роман завязал его какой-то тряпкой и пошел разыскивать старшую «Саламандру».
Старшая «Саламандра» собиралась в подвале, где находились дровяные сараи. Там при свете свечей они устраивали совещания.
Появление Романа было неожиданно. Некоторые парни думали, что явился дворник, бросились бежать. Зубастик сердито спросил:
— Тебе чего надо?
— Я к атаману вашему, — сказал Роман. Отыскав глазами Андреяшку, он подошел к нему и храбро протянул грязный клок бумаги.
— Наши клятвы, — объяснил он, видя удивление на лицах. — Наша шайка хочет присоединиться к вам, а я атаман.
Парни засмеялись, но Андреяшка подмигнул им и серьезно сказал Роману:
— Мы вас принимаем. Ты, как атаман, будешь моим есаулом.
|
|
|
Романа поставили на колени, и Андреяшка, держа над его головой финку, медленно говорил:
— Отныне ты входишь в братство шайки «Саламандра» и клянешься подчиняться ее атаману. Целуй! — Он поднес финку к губам Романа.
«Саламандра» — младшая была узаконена.
ВОЙНА СО «СНЕТКАМИ»
Последние недели поста в доме было тихо и скучно. Все только и делали, что в церковь ходили. Даже мастеровые стали меньше пить и присмирели.
Членов шайки замучили родители, беспрестанно таская по церквам, заставляя говеть и исповедоваться. Шайка долго не собиралась. А это грозило развалом. Надо было что-то предпринимать.
— Давайте драться, — предложил Роман. — Войну поповичам объявим.
Поповичи были коренные враги саламандровцев, и война с ними шла все время, то затихая, то разгораясь вновь. Это были ребята из соседнего дома. В том доме жили священники и дьяконы из собора и помещалась лавка церковной утвари.
Выбранный делегатом, Женька пошел к поповичам сообщить о начале военных действий, а «Саламандра» в боевой готовности осталась на дворе ожидать его возвращения. Вернулся Женька с необычайной поспешностью, запыхавшийся, с лиловым синяком на лбу, в растерзанном виде. Делегата избили. Возмущенные саламандровцы немедленно выступили в поход.
Поповичи, вооруженные камнями и ремнями, дружно высыпали навстречу врагу.
Битва была горячая, но саламандровцы победили. Поповичам пришлось позорно отступать, а их атаман, белобрысый гимназист, даже ремень потерял.
На другой день он пришел и стал, хныча, просить, чтоб вернули ремень.
Переговоры вел Роман. Он стоял в черкеске, как настоящий начальник, и, держась рукой за кинжал, хмурясь, строго допрашивал гимназиста:
— А будете воевать?
— Не будем, честное слово. Мир.
— Ну ладно. Ремень отдадим за выкуп. Есть фантики?
— Есть.
— Давай сто штук.
— Много. Может, пятьдесят довольно?
— Сто, или ремень не получишь.
Фантики гимназист принес, и мир снова водворился между домами.
Тогда взялись за «снетков».
«Снетки» жили в казенных рыжих корпусах Измайловского полка, что стояли против дома веселых нищих. «Снетками» звали кантонистов. Команда кантонистов, состоящая из солдатских детей, пела в Троицком соборе на клиросе. По праздникам «снетки» гуляли на пушках, изредка дрались с ребятами из дома веселых нищих.
Первым делом, поколотив «снетков», прогнали их с пушек.
На другой день кантонистов пришло больше, но ребята после жаркого боя заставили их отступить. На следующий вечер кантонисты поймали Пецу. Затащив его к себе в казарму, они выпороли его, вымазали сажей и нарубили таких банок на животе, что Пеца едва дотащился до дома.
|
|
|
Дело заварилось.
Наступила пасхальная ночь. Вечером мать одела Романа в чистую рубашку и, дав пятачок на свечку, отправила в церковь.
Церковь была переполнена молящимися. Одну половину ее занимали роты солдат, одетых в парадную форму с белыми ремнями и сверкающими ножнами тесаков. На другой половине теснились прихожане, а перед алтарем, отделенное оградой, стояло полковое начальство.
Хор кантонистов в полном составе гремел на клиросе.
Ребята собрались около церкви в саду. Деньги, выданные на свечки, проели на ирисках. Весь вечер ребята пробегали в саду по новым мосткам, настланным для крестного хода.
Служба окончилась. Отгудели басовые колокола. В черной мгле замигали огоньки молящихся. Вышли кантонисты.
— «Снетки»! — ревели ребята с паперти. — «Снетки», держи портки!
Кантонисты ничего не отвечали и быстро прошли мимо. Вдруг на паперть выбежал запоздавший кантонист и помчался было по переулку догонять команду.
— Стой! — крикнул Васька, хватая за грудь перепуганного мальчишку. Тот рванулся, но сзади кто-то треснул его по затылку.
Кантонист вскрикнул и заплакал.
— Попался, «снеток»! — загалдели ребята.
Кантонист, вытирая руками покрасневший нос, жалобно заскулил:
— Отпустите, что я вам сделал?
— Ага! Говори-ка, что ваши надумали? Не скажешь, излупим.
— А если скажу, не тронете? — спросил кантонист.
— Не тронем.
— Тогда скажу. В первый день пасхи нас распускают, так поповские ребята просили помочь. Значит, вместе будем вас бить.
— Измена! Проучим поповских! — закричал Женька.
— У нас и большие будут, басисты, — сказал кантонист с гордостью. — Вы лучше не показывайтесь.
— Ах, ты, плашкет! — вскипел Васька. Кто-то пнул ногой в зад кантонисту, кто-то стукнул его по спине. Минут пять ребята яростно всей оравой награждали кантониста колотушками. Потом долго смотрели, как мальчишка, подобрав полы шинели, смешно подскакивая и оглядываясь, шлепал по лужам.
— Ну что же, будем драться? — спросил Роман. — Или струсили?
— Ты не трусь, — угрюмо сказал Шурка Спиридонов.
РАЗГРОМ
Колокольный звон разбудил Романа. Прямо в полуоткрытые окна врывался он. От могучего голоса колоколов дрожал бревенчатый «Смурыгин дворец». Этот звон, шум на дворе и яркое солнце сразу напомнили, что сегодня праздник.
Роман быстро вскочил, надел черкеску, полюбовался немного кинжалом и, выпив стакан кофе, выбежал во двор.
На дворе праздник чувствовался еще острее. Все, кого он ни встречал, были в новых костюмах. Даже пьяница и оборванец Шкалик, подмастерье из кузницы Гультяева, был в новой синей рубашке.
К оглушительному звону колоколов примешивались несшиеся из окон крики, смех, пенье, бренчание балалаек, визг гармоник. По лестницам ходили компанией подвыпившие дворники. Они поздравляли жильцов и собирали праздничные чаевые.
Все ребята были во дворе. Хвастались подарками, бились крашеными яйцами, потом гурьбой пошли на колокольню. Долго лазили по темным винтовым лестницам, а забравшись на купол, смотрели оттуда вниз, где по прямым, как стрелки, улицам с маленькими игрушечными домами ходили маленькие человечки.
Серега Спиридонов звонил в колокол и, стараясь перекричать медный рев, орал Роману на ухо:
— А «снетков» не видно. Испугались, наверное.
Набегавшись на колокольне и по лестницам, ребята слезли вниз и пошли в сад играть в выбивку. Деньги были у всех. Начертили кон. Стали гнаться. Игра захватила мальчишек. С жаром ковыряли землю изуродованными пятаками, спорили и ругались. Никто не обратил внимания на толпу ребят и парней, окруживших игроков. Было не до этого. В кону стояла крупная сумма — тридцать копеек. Васька первого заломил, Роман второго. Тяжело дыша, Роман старательно складывал столбиком монеты, а вокруг стояли игроки,
— Плюнь, обязательно смажет, — взволнованно советовал Степка.
Роман плюнул.
— Бей, Васька! — закричали нетерпеливо вокруг. — Бей, только без подковырки.
И когда Васька присел и нацелился, собираясь разметать пятаком монеты, кто-то треснул его по шее. Васька перелетел через кон и ткнулся носом в землю.
— На шарап! — крикнул какой-то верзила и, нагнувшись, сгреб деньги.
— Назад! — завизжал Женька. — Отдавай деньги!
— Лупи «Саламандру»! — заорал верзила и схватил Женьку за шиворот.
— Бей «Саламандру»!
Мальчишки с ремнями и палками набегали со всех концов сада. Первый опомнился Роман.
— Отступай! — крикнул он и побежал к калитке.
Ребята выбежали на Троицкий проспект. Васька, бежавший впереди, остановился и замахал руками.
— Бери камни! Стой!
Оправившись от испуга, саламандровцы рассыпались по проспекту, готовясь встретить врага. Это были поповские мальчишки. Едва они выскочили из сада, саламандровцы рванулись им навстречу. Поповичи, словно струсив, попятились опять к саду.
— Вперед! — заорал Шурка Спиридонов.
— «Снетки» сзади, — пролепетал Женька, едва ворочая языком. Роман оглянулся и похолодел.
Сзади тихо, без криков и шума, набегали кантонисты, и было их видимо-невидимо.
Где тут защищаться! Бросились ребята во все стороны. Побежал и Роман, а за ним гнался белобрысый гимназист и звонко орал:
— Лови армяшку!.. Лови атамана!..
«Это про меня», — догадался Роман и припустил что было силы.
Но переулок кончался тупиком.
Заметался Роман, не зная, куда броситься, а сзади набегает человек десять, и впереди проклятый гимназист.
Кинулся Роман на гимназиста. Хлопнул раз, но тут его самого огрели палкой по спине, по ногам и начали лупить в двадцать рук. Тянули во все стороны, рвали Романову черкеску.
— Попался, черт! Будешь еще? Получай!..
И вдруг стенка распалась. Роман сначала ничего не понял. Только увидел, как разбегались во все стороны ребята, а он остался один на середине улицы. С угла на него надвигался городовой.
Роман метнулся было в сторону, но споткнулся и упал. Городовой зарычал, сгреб за шкирку Романа и потащил.
Роман заревел:
— Дяденька, миленький, отпусти!
— Я те отпущу, сукин сын! — ругался городовой. — Посидишь в каталажке, узнаешь!
И так было все дико: и солнце, и празднично разодетая толпа, глядевшая на Романа, который ревел и, упираясь, тащился за городовым, оборванный и избитый.
А черкеска, гордость атамана, висела лохмотьями. Одного рукава не было совсем, патронташи болтались оторванные, а полы были продырявлены.
В участке молодой пристав, вытаращив зеленыe злые глаза, орал на Романа, потрясая кинжальчиком:
— Драться!.. С ножом!.. Ах, ты, башибузук!.. Повесить тебя мало!..
Потом, оттрепав Романа за уши, сказал городовому:
— Сведи к родителям, пусть выдерут.
Полчаса спустя тот же городовой привел Романа домой и, передав матери под расписку, рапортовал:
— Задержал я его на Троицком. Дрался. А уходя, наставительно добавил:
— Вы его ремнем поучите. Чтоб не разбойничал.
На другой день Роман вышел во двор в старых синеньких штанишках с заплатами.
Ребята старались не смотреть на него, и никто уже не вспоминал о «Саламандре», а Роман почувствовал, что вместе с черкеской погибла и атаманская честь.
ДАМЫ ИЗ ТРОИЦКОГО СОБОРА
РЫЖИЙ ИСЬКА
Роману и его товарищам лето принесло много новых развлечений. Весь день проводили ребята на дворе, где теперь было особенно шумно и весело.
Из раскрытых настежь окон неслись протяжные песни портных, писк грудных детей, звон кастрюль и чугунков, ругань.
Гремели кувалды в кузнице, вздыхали с присвистом меха. Из открытых окон сеточной доносилось рокотанье станков. На площадке каждый день выколачивали ковры и разную рухлядь.
Во дворе стали появляться музыканты и бродячие певцы. Забегали китайцы-фокусники, приходили торговцы шелком с огромными тюками за спинами и с железными аршинами в руках.
Каждый день приезжали телеги. Привозили дрова, песок, кирпичи, глину.
Прямо дня не хватало ребятам, чтобы за всем уследить и все увидеть.
Однажды на господском дворе загрохотали колеса телеги и на «курорт», покачиваясь, выехал доверху нагруженный воз с мебелью. Извозчик, сидя наверху, на драной перевернутой кушетке, рычал на лошадь и стегал ее длинным кнутом, а рядом с телегой шел часовщик Эфройкин с маленьким рыжеголовым мальчиком.
Телега остановилась у лестницы.
— Рыжий! — удивленно воскликнул Женька, поглядывая на мальчишку. — Рыжий, а батька черный.
— Да это не батька, — сказал Васька. — Это Эфройкин.
— Ну и дурак! Батька и есть Эфройкин… Пока ребята спорили, издали наблюдая за рыжим мальчиком, к возу подошел дворник Степан.
— Перенесть, что ли? — лениво спросил он часовщика, стоявшего в нерешительности.
— Да, да, перенесите, — быстро проговорил Эфройкин.
— За труды рублик положьте, — сказал Степан.
— Хорошо, таскайте, я сейчас… — Эфройкин ушел наверх.
— Поспорим, что батька, — горячился между тем Женька.
— Спорим!
— На сто фантиков.
Васька не хотел уступать.
— Эй, мальчик!
— Что? — отозвался рыжий.
— Что, Эфройкин, который здесь был, твой отец?
— Да…
— Ага! Давай сто фантиков, — закричал Женька.
Но Васька не сдавался.
— А почему он черный, а ты рыжий!
— Я не знаю, — засмеялся мальчик
— А как тебя зовут? — спросил Poман
— Исаак.
— Как?
— Ну, Иська…
— Идем тогда с нами — будем мух ловить, предложил Роман.
— Идем! — закричали ребята.
Иська нерешительно улыбнулся.
— Пойдемте, только я не умею мух ловить.
Ребята, захватив рыжего, побежали к помойке.
В солнечный день мух видимо-невидимо на помойке. Тучами носятся они над мусором, ползают по стенам, греясь на солнце, и стены сверкают, как слюдяные, от блеска бесчисленных прозрачных крылышек.
Стали ловить мух.
— А ты откуда? — спросил Роман.
— Из Шклова, — сказал Рыжий.
— Это что же — город или деревня?
— Город, немножко только поменьше Петербурга.
— А мать есть у тебя?
— Матери нет, — сказал печально Рыжий. — Она вот две недели назад умерла. Меня и взял отец, потому что негде жить мне в Шклове.
Рыжий всем понравился, только мух ловить действительно не умел.
— Хороший шкет, — сказал Женька, когда Иська убежал домой.
На другой день Иська с утра прибежал к ребятам играть. Катали по двору колесики, играли в карточки, бегали на Троицкий смотреть военный парад, собирали папиросные коробки. Иська быстро перезнакомился со всеми, и к вечеру ребятам казалось, что они уже давно знают рыжего мальчишку.
— Давайте на сено прыгать, — предложил Роман.
Около сарая лежало сено, раскиданное для просушки. Туда и прыгали ребята с невысокой крыши.
Прыгал и Иська, только в первый раз дух захватило. Нужно было подойти к краю крыши, потом разом оттолкнуться ногами — и лететь вперед и вниз, прямо на сено. Сено душило пряным запахом, набивалось в нос, в уши, в рот.
Ребята развозились. Чихая, отплевываясь, снова лезли на крышу. Устроили очередь, но каждый старался прыгнуть лишний раз. На краю крыши столкнулись Женька и Васька.
— Я первый, — сказал Женька.
Женька был прав, но Васька не забыл проигранные сто фантиков.
— Ты потом, — сказал он.
— Нет, сейчас.
Ребята топтались на краю крыши, отталкивая друг друга.
— Не пущу, — хрипел Женька, стараясь удержать Ваську, но тот был сильнее.
— Не пустишь?
— Нет.
— Прыгай же!
Васька с силой толкнул Женьку. Женька упал, покатился по краю и, зацепившись за гвоздь, повис в воздухе. Раздался треск, потом Женька плашмя шлепнулся в сено, а на гвозде, как флаг, остался развеваться кусок штанины.
По двору разнесся рев. Ребята знали по опыту, что за ревом последует расправа, поэтому, не дожидаясь, пока выскочат родители, рассыпались. Не побежал только Иська. Он спокойно спрыгнул с крыши, подошел к Женьке и попробовал даже его поднять, но Женька забрыкался и остался лежать, не переставая реветь.
На крик сына выскочила кузнечиха. Увидев разорванные штаны, она всплеснула руками и заголосила:
— Мерзавцы! Разбойники! Штаны… Стервец ты этакий… Мало тебя батька порет!..
И вдруг кузнечиха увидела Иську. Через секунду ее цепкие руки уже трясли его. Раз, раз… Две пощечины обожгли Иськины щеки. Иська упал и заплакал.
На шум пришел старший дворник. Не разобравшись, в чем дело, дворник схватил Иську за воротник и поволок по двору. У самой лестницы он столкнулся с Иськиным отцом.
Ребята, наблюдавшие из-за угла, встрепенулись, ожидая, что отец Иськи сейчас сцепится с дворником. Еще не было случая, чтобы родители давали в обиду своих детей.
Ругался дворник, кричала кузнечиха, а отец Иськи и не думал заступаться за сына. Он виновато улыбался и что-то говорил, как будто оправдывался.
— Ну, глядите, — пригрозил под конец дворник. — Чтоб впредь этого не было.
Иськин отец съежился и, взяв за руку плачущего сына, увел его домой.
— Здорово, — вздохнул Роман. — Ну и батька, не заступился даже.
Всем было жалко Иську. Только Васька нахально засмеялся и сказал:
— А по-моему, так ему и надо. Пусть не суется.
С этими словами Васька повернулся и ушел.
БЕСЕДА ОТЦА НИКОЛАЯ
— Избаловался ты, — сказала вечером Роману мать. — Стыдно даже.
Из этого Роман понял, что ей известна история со штанами.
Но больше ничего не случилось. Зато на другой день к вечеру мать засуетилась, полезла в сундук и достала свежую матроску и новые штаны.
— Одевайся, — сказала она Роману.
Роман вздохнул и оделся. Мать внимательно и строго оглядела его со всех сторон.
— Ну ладно. Идем.
По сборам Роман ожидал долгого путешествия, поэтому очень удивился, когда увидел, что мать направляется к Троицкому собору.
«Молиться, что ли?» — подумал Роман. Но когда вошли в церковь, он сразу почувствовал неладное. Церковь была полна ребят. Как будто со всего города собрали детей в собор. Мальчишки и девчонки, сверстники Романа, заполнили храм. Они громко разговаривали и смеялись, а между ними двигались похожие на монашек дамы.
У прилавка, где всегда продавались свечи, стояла очередь. Здесь были мужчины и женщины с детьми. Мать, не отпуская от себя Романа, стала в очередь и сразу же заговорила с какой-то женщиной. Роман прислушивался к разговору и глядел по сторонам. Вдруг он увидел Ленку, дочь старшего дворника, и еще несколько девчонок из своего дома.
— Что же они тут будут делать? — спрашивала мать.
— О, тут хорошо! — восклицала женщина. — Тут их будут обучать грамоте, будут устраивать беседы. Их тут разделят на десятки. К каждому десятку воспитательница приставлена. Она, знаете, будет следить за ними. Я и сама вот привела своего сорванца.
— Как звать? — спросил рядом скрипучий голос.
Роман оглянулся и увидел, что уже стоит перед прилавком. Прямо на него глядели водянистые глаза строгой дамы в шляпке с куцым пером.
— Романом звать, — ответила мать.
— Сколько лет?
— Восемь.
— Будешь аккуратно посещать беседы? — спросила дама Романа.
— Будет, обязательно будет, — опять подтвердила мать.
— Ну хорошо, — сказала дама и, обращаясь к другой, старой и красноносой, добавила: — Мы запишем его в десяток Прасковьи Петровны.
Мать торопливо перекрестила Романа и ушла, а красноносая дама повела его в глубь церкви.
Тут в дверях показались кузнечиха и городовой Трифонов. Роман чуть не заплясал от восторга, увидав за их спинами Ваську и Женьку.
— Проситесь к Прасковье Петровне, — успел крикнуть им Роман.
Теперь он заметил, что дети стояли не беспорядочной толпой, а ровными рядами.
На правом фланге каждого рада, как взводный командир, стояла дама.
Романа поставили в один из первых радов, около алтаря. Маленькая сморщенная старушка в бархатном жакете и шуршащей юбке, ласково улыбнувшись ему, сказала:
— Я теперь ваша десятница. Станьте с краю. Та же дама привела Женьку и Ваську. Женькаи сразу стал около Романа, а Васька, насупившись, отошел на другой конец рада.
— Что это он? — спросил Роман.
Но тут десятницы зашикали на детей. Гул стих. Из боковых дверей алтаря вышел священник. Он был в простой серой рясе.
Священник перекрестился, потом погладил пухлой, белой рукой каштановую гриву волос и, кашлянув, сказал:
— Здравствуйте, дети.
— Здравствуйте, отец Николай, — многоголосо ответили рады.
Священник переждал, пока утихнет шум, и заговорил:
— Сегодня в третий раз собираемся мы здесь в нашем храме, и с каждым разом я вижу, что нас приходит все больше и больше. Наша мысль воплотилась в жизнь. Основанное нами детское христолюбивое общество теперь будет развиваться и расти.
Голос у священника был тихий и мурлыкающий.
— Третья наша беседа будет о грехе, которому подвержены многие слабые из нас. Грех этот — ложь… Как часто, боясь наказания, скрываем мы правду и лжем близким своим, вводя в заблуждение…
— Замолол, — прошептал Женька на ухо Ро ману.
Роман покосился на десятницу и отмахнулся. А отец Николай, теребя бородку, говорил про женщину, солгавшую Христу, потом стал рассказывать о варенье, которое соблазняет детей.
— Ложь — великий грех, — говорил отец Николай. — Если чувствуешь, что виновен, то иди к матери и скажи: «Да, мама, я виноват, прости меня». Пусть мать даже накажет тебя, будет больно, но совесть будет чиста.
Беседа длилась около часа. Ребята уныло слушали, тихонько перешептывались и переступали с ноги на ногу. Наконец священник перекрестился и сказал:
— Беседа окончена. — И, откашлявшись, запел: «Достойно есть яко воистину…»
Запели и дети. После «Отче наш» десятками подходили целовать крест.
Когда весь десяток Прасковьи Петровны очутился на улице, десятница сообщила:
— Беседы у нас будут каждую пятницу, а по вторникам все приходите ко мне. Я буду учить вас азбуке, будем играть и петь. А теперь — по домам.
ЗОЛОТОЙ БУКВАРЬ
За забором, на пустыре, окруженном военными сараями-складами пышно зеленели лопухи. Здесь было всегда тихо и таинственно. Только пчелы жужжали да стрекотали кузнечики.
Роман вырыл под забором лазейку и теперь почти каждый день бывал на пустыре. Сначала ходил один, потом сказал ребятам.
Лежа в лопухе, ребята рассказывали сказки, ловили пчел или придумывали, как бы насолить Прасковье Петровне, которая теперь мучила ребят грамотой.
Однажды Роман дольше других задержался на пустыре. Был вторник. Все ушли домой обедать и переодеваться. Вечером надо было идти к десятнице. Оставшись один, Роман лег на траву и задумался.
Знойная тишина была наполнена неуловимыми шорохами. Не то трава шелестела, не то шуршали ползавшие букашки. Солнце палило, и даже небо слепило глаза. Над головой, заслоняя свет, тихо качались изумрудно-зеленые, с темными жилками лопухи.
Жара сковала тело. Ленивые и несуразные мысли бродили в голове. Почему-то представился дед, который где-то в городе толкает, напрягаясь, тяжелую тележку с ящиками щелока и отыскивает какую-нибудь Гагаринскую или Абросимову улицу. Подумал о матери и сразу представил себе, как она стоит, согнувшись над лоханкой, в прачечной, и удушливый, вызывающий кашель густой пар поднимается от воды.
«Плохо им, — подумал Роман. — В такую жару шевельнуться трудно, а тут на-ка работай».
Вдруг рядом зашумела трава.
Роман вздрогнул и приподнялся.
Около него стоял Иська.
— Что тебе? — спросил Роман, сердясь, что прервали его приятное одиночество.
Иська испуганно моргнул и отступил на шаг.
— Я хотел спросить… — Иська переступил с роги на ногу.
— Ну, говори.
Куда вы ходите?
— Вона что, — Роман улыбнулся. — Мы учиться ходим к десятнице.
— А мне нельзя?
— Тебе? — удивленно спросил Роман. — Вот уж не знаю. Да, наверное, можно, только спросить надо.
— А ты спроси.
— Не знаю я. — Роман колебался. — Опасно с тобой, опять что-нибудь выйдет.
— Да что ж выйдет? Ты только спроси. А я тебе пуговиц с накладными орлами дам.
— А сколько?
— Пять штук дам.
— Ладно, спрошу, — сказал Роман. — У десятницы сегодня спрошу. А ты на улице жди. Если можно будет, я выйду за тобой.
В шесть часов ребята собрались на площадке и шумной гурьбой пошли к десятнице.
Шли ребята не торопясь, останавливаясь на мостах, плевали на проходящие буксиры и пассажирские пароходики. Украдкой оглядываясь, Роман видел Иську, который тихо шел сзади.
Прасковья Петровна жила на Крюковом канале, в большом сером доме с высокими узкими окнами.
Дойдя до дома, ребята поднялись по широкой парадной лестнице во второй этаж и позвонили.
Дверь открыла прислуга, старая ворчливая женщина. Ребят она не любила. После их ухода всегда приходилось снова убирать комнаты.
Пройдя в прихожую, ребята разделись и один за другим вошли в гостиную. Там уже суетилась Прасковья Петровна. Рассаживала девчонок имальчишек на мягкие стулья, покрытые белыми чехлами.
Ребята сели и замерли, как приговоренные к казни, робко поглядывая на массивные шкафы и развешанные по стенам большие портреты каких-то мрачных седоусых генералов.
— Богато живет… Здорово богато, — прошептал Женька на ухо Роману. — Ишь комодов-то сколько!
Прасковья Петровна достала из шкафа пачку книг и тетрадей и положила все на стол.
— Ну вот, дети, — заговорила она. — До сих пор мы занимались без книг. Это было неудобно. Теперь совет десятниц купил на свои деньги буквари и тетради. Сегодня я раздам их вам, и мы будем учиться по книге.
Десятница развернула пакет и стала оделять каждого тетрадями и букварями, на обложках которых были нарисованы позолоченные подсолнухи и славянскими буквами напечатано:
ЗОЛОТОЙ БУКВАРЬ
После раздачи начали заниматься.
— А-а, — тянула Прасковья Петровна, тыча пальцем в знак, похожий на воротца. — Это «а». А это «бе».
— «А», «бе»… — уныло повторяли ребята и незаметно развлекались, кто чем мог. Одни смотрели на улицу, где вереницей ползли телеги и бежали прохожие, другие разглядывали картинки. Прилежно занимались одни девочки.
— «А» да «бе» сидели на трубе, — бормотал тихо Васька. — «А» упало, «бе» пропало.
В комнате стоял тихий гул. Говорить громко не решались. Пугали тяжелые шкафы, ковры строгий краснолицый генерал на картине.
— «Ер», «еры», — монотонно говорила десятница.
— Упали с горы, — гудел, передразнивая, Васька.
— «Ерь», «ять».
— Надо поднять.
— «Фита», «ижица».
Тут Васька буркнул что-то неприличное. Ребята фыркнули.
— Что такое? — нахмурилась десятница.
— Мы ничего, — сказал Васька, краснея. — «Ижица» больно буква смешная.
Наконец Прасковья Петровна закрыла букварь.
— На сегодня довольно, — сказала она. — К следующему вторнику все выучите азбуку. А теперь давайте отдохнем. Кто из вас петь умеет?.
— Все умеем, — крикнул Серега.
— А какие песни знаете?
— «Чеснока» знаем, — сказал Женька. — Про атамана, которого васинские парни запятнали.
— Это хулиганская песня, — сказала десятница. — Лучше я вас другой научу. Хотите?
Она ударила по клавишам рояля и заиграла медленный тягучий мотив, а сама запела тихонько:
Был у Христа-младенца сад,
И много роз взрастил он в нем…
Ребята подпевали ей.
Когда урок кончился, Роман, собравшись с духом, подошел к десятнице.
— У нас есть мальчик один. Он тоже очень хочет ходить к вам. Можно ему?
— Конечно, можно, ты его приводи в следующий раз, — сказала десятница. — Мог бы и сегодня привести.
— А я боялся, — сказал, смеясь, Роман. — Он и сейчас на лестнице стоит.
— Где? Кто?
— Да Иська, мальчик тот.
— Кто?
— Иська, это зовут его так. Исаак.
— Исаак? — нахмурилась Прасковья Петровна. — Он еврей?
— Да.
Десятница отвернулась.
— Нельзя, — сказала она жестко. — Дети, запомните: у нас общество христианских детей. На беседы и в храм могут ходить только русские дети.
Роману стало обидно за Иську.
— А почему евреям нельзя? — упрямо сказал он.
— Это долго объяснять, — сказала десятница.
Ребята вышли на улицу. Роману было нехорошо и как-то стыдно перед Иськой. Нарочно он отстал от ребят и пошел один. На углу к нему навстречу кинулся улыбающийся Иська.
— Наконец-то! А я думал, что прозевал вас.Ну, как? — спросил он несмело.
Роман стоял, обливаясь потом. Иська догадался. Лицо его сморщилось. Махнув рукой, он тихо сказал:
— Я так и знал. Нельзя.
Он повернулся и, опустив голову, пошел по набережной. Роман брел один и чуть не плакал. Вдруг кто-то тронул его за руку. Роман оглянулся. Рядом шла Ленка дворникова.
— Ты почему один?
— А ты почему одна?
— Тебя дожидала.
— Зачем?
— Так… мне тоже Рыжего жалко.
Роман вдруг рассердился.
— Ну и жалей! — крикнул он. — А чего ко мне-то пристаешь? — И побежал догонять ребят.
ПРОПАВШИЕ КЛЕЩИ
Роман совсем было забыл про Иську, если б случай снова не столкнул их.
Ребята возвращались с беседы из церкви. Было уже темно. Роман, тихо насвистывая, брел к себе на задворки. Только завернул за угол дома, смотрит — сидит кто-то на колесе, где кузнецы перетягивают шины. Роман вгляделся. Знакомые острые плечи. Иськины плечи. Всхлипыва<
|
|
|
