Сокращенный перевод с английского С. КАСТАЛЬСКОГО

ФРЭНК ЗАППА: ЗАГОВОР ПРОТИВ ГРАЖДАН

Бэтиа ФРИДМАН и

Стив ЛАИОНС,

Американские журналисты

Фрэнк Заппа — музыкант. Рок-музыкант. А может быть и нет. Его творчество невозможно втиснуть в рамки конкрет­ного музыкального стиля.

Он родился 21 декабря 1940 года в Балтиморе, США. В три года впервые взял в руки гитару и не расстается с ней по сей день. В восемнадцать лет написал рок-н-ролл, и эта сорокапятка громыхнула на всю Калифорнию: казалось бы, впе­ред, путь открыт! А он через два года выпустил симфонию «Самый великий грешник». Композитор Леонард Бернстайн сказал: «Этот парень далеко пойдет». А представители фир­мы грамзаписи «Коламбия рекордз» пожимали плечами: «Без надежды на коммерческий успех». И он пошел очень далеко и в сторону, противоположную коммерческому успеху.

Когда говорят «Фрэнк Заппа — отец рока», говорят правду: он не только создал рок композиции, вошедшие в историю этой музыки, но и разработал ее теоретические основы. Он первым — не одним из первых, как говорят, когда надо что-то сказать, а первым — соединил рок и джаз. Получился джаз-рок. Помните, «Чикаго», «Капитан Бифхарт», «Ззебра», «Грэнд фанк рэйлроуд»?.. Эти и многие другие группы играли его музыку, он стоял у истоков одних групп, у других — был продюсером.

Еще он пишет книги: о музыке, о политике, о жизни. И дру­жит с Куртом Воннегутом: оба терпеть не могут лицемеров, хвастунов, демагогов.

В 1966 году Заппа со своей группой «Mothers of invention» («Матери изобретения») выпустил первую долгоиграющую пластинку «Уродец»: вместо любовных песенок, которыми в то время открывали дверь с табличкой «слава», группа Фрэнка исполняла странные композиции со странными названия­ми — «Уауи-зауи», «Надзор за деятельностью мозга» или «Возвращение родственника чудовищного магнита»: он изде­вался над стереотипами, которыми полна была рок-музыка.

Спустя год Заппа и «Матери» записали альбом «Мы делаем это лишь ради денег», в котором высмеивалась массовая исте­рия вокруг пластинки «Битлз» «Клуб одиноких сердец сер­жанта Пеппера». «Битлз» смеялись вместе с ним. Назвать в те годы движение хиппи «лицемерием комплексующих бур­жуа» — для этого требовалась не только грамотная социаль­ная позиция, но и некоторое мужество. А когда в 1968 году Заппу пригласили выступить перед «сливками» пластиночной индустрии, что входило в ритуал награждения его премией «Грэмми», музыкант приветствовал их следующими словами: «По-видимому, это шоу будет самым неприятным в уходящем году — вам придется выдержать нелепую музыку в исполне­нии человека, которого вы сами и создали для американской публики». После этого «Матери» сыграли импровизацию на тему «Атласная кукла» Дюка Эллингтона под фонограмму... разгневанного свинарника.

Работоспособность Заппы уникальна, он записал более со­рока пластинок, создал несколько сот песен. У него есть три­дцать две композиции для хора и оркестра, музыка для четы­рех балетов, двух полнометражных художественных фильмов и нескольких телесериалов. Его считали своим другом и со­ратником Джон Леннон и Джордж Харрисон;, его называют учителем Эйнсли Данбэр из «Уайтснейк», Дэвид Ли Рот...

Ниже мы публикуем интервью Фрэнка Заппы американско­му журналу «Прогрессив».

 

Вы как-то сказали: «Искусство в Америке умирает». Что вы имели в виду? — Я имел в виду настоящее искусство — оно Аме­рике совершенно невыгодно. У него нет точек соприкосновения с экономикой. Ведь решение о создании, продюсировании и распределении среди потребителей того или иного «произведения искусства» определяется прежде всего экономическими соображениями. Не посо­ветовавшись с финансовым агентом, ни один современный художник и пальцем не пошевелит. Конечно же, всегда находятся люди, пытающиеся прорвать этот порочный круг, но их слишком мало: те, чокнутые, которые готовы тратить деньги на «нерентабельное» искусство, скорее исключение, нежели правило.

Восьмидесятые годы — годы правления республиканцев, и политика их администрации уже нанесла удар по демо­кратии. Думаю, положение будет ухудшаться и дальше. Не верите? Конечно, мой прогноз сильно отличается от точки зрения правых.

— Можно ли что-нибудь сделать если не для изменения, то по крайней мере для смягчения этой тенденции?

— Возможно. Хотя лично я склонен видеть во всей по­литике республиканцев не что иное как заговор против граждан. Американцы ощущают на себе вполне опреде­ленное социальное давление: либо превращайся в тот тип личности, который выгоден власти, либо будешь раздавлен. Несоответствие стереотипу карается безжалостно.

Возьмите, например, поп-музыку. Взгляните на стерео­типы, которые средства массовой информации подают как величайшие достижения жанра и образцы для подра­жания. И вы увидите парней, ворочающих миллионами, делающих миллионы, продающих пластинки миллионами. И поскольку они возятся в миллионах, на этих делягах ста­вят штамп «годен», о качестве их работы судят уже не по самой работе, а по количеству миллионов, которые она принесла. Публика слушает их бредни и невольно думает: «О, господи, и я же могу так, ничуть не хуже!»

Вы стремились к посредственности, вы ее поощряли — вот вы и получили посредственность. Люди, которые могли бы достичь большего, не вступают в игру, поскольку зна­ют, что от них ждут «этого», а какой нормальный, порядоч­ный человек согласится на «это»?!

Настоящее, подлинное в искусстве вселяет страх в боль­шинство американцев, которые всей своей жизнью (с по­мощью средств массовой информации, конечно) подготов­лены к потреблению и покорному одобрению посредст­венности. Они просто обязаны восхищаться успехами по­средственности. Людям неприятно сознавать, что где-то рядом есть личности, способные на то, до чего им никогда не допрыгнуть. Эти личности делают то, чего ты не умеешь, думают не так, как ты, танцуют так, как ты никогда не сможешь. Они превосходные. Настоящие. Следовательно, ты — не превосходный и не настоящий. Большинство аме­риканцев не настоящие, они просто «о'кэй» и у них все о'кэй. И для того чтобы сохранить их в девственном сча­стье, им говорят: «Поглядите-ка на этого вполне посредст­венного парня, давайте назовем его душкой, а все, что он делает, восхитительным!» И все другие парни скажут: «Да, это правильно, потому что обнадеживает, потому что ког­да-нибудь и я смогу сравняться с ним в славе и долларах». Это великолепный тактический ход для большинства раз­влекательных предприятий, эдак можно делать любую политику и управлять любой религией. Ну и как в таких ус­ловиях надеяться на поворот к лучшему? Разве лишь рас­считывать на генную инженерию!

— К каким проблемам обращена поп-музыка 80-х го­дов?

— Да к каким угодно! Но, как правило, она обращается к темам, которые хорошо продаются. Если музыкант хо­чет иметь хит, он не трогает сложные, противоречивые проблемы. Поэтому поп-музыка затрагивает и будет за­трагивать лишь те темы, которые имеют значение для по­купателя пластинок: мальчики и девочки, мальчики и ма­шины, девочки и машины, мальчикам и девочкам хочется кушать, но не очень, поэтому они поют, иначе они бы, как все голодные, искали работу... Примерно так, но все очень безопасно. Иногда, правда, некоторые изрекают что-то вроде: «Война — какой ужас!» или «Берегите китов!» — по сути, очень серьезное, но в устах посредственности, делающей деньги на самых важных для человечества те­мах, это звучит омерзительно. И если вы говорите о поп-музыке как о средстве выражения общественных взглядов, то она великолепно справляется с этой задачей, устраняя любые контакты с проблемами, которые действительно волнуют общество. А в обществе потребления и не может быть иначе. Когда общество захочет получать информа­цию из песен — я говорю о серьезных размышлениях над сложными вопросами, тогда общество начнет покупать такие песни. Однако пока оно этого не делает. Публика, приобретающая пластинки, больше всего озабочена собст­венным благополучием, здоровьем себя любимого, воз­можностью беспредельного потребления, вечной молодо­стью за любую цену, больше ее ничего не волнует.

— Каким образом никому не известные группы стано­вятся популярными? Как они проникают на фирмы грам­записи?

— Сегодня фирмы грамзаписи даже не прослушивают заявочные записи. Вполне достаточно фотографии. Ра­ботники фирм оценивают прически, фигуры, определяют, насколько мужественно или женственно выглядят исполни­тели. И если внешний вид соответствует критериям фирмы, какое имеет значение, что на пленке? В конце концов му­зыканты— сотрудники фирмы — сделают все, что надо, доведут запись до необходимого качества. Кроме того, никто не предполагает, что группа продержится, скажем, двадцать лет. Единственное, что имеет значение,— ско­рость поступления прибылей, окупаемость, поскольку все прекрасно понимают, что через неделю-две появится новый эталон мужественности, женственности и еще черт знает чего. Эксперты этих фирм хорошо знают, что сей­час музыку никто не слушает: под нее танцуют, гоняют на машинах, занимаются домашними делами и всем осталь­ным. Решающими являются только затраты на «запуск» группы и быстрота окупаемости. И знаете, почему именно так? Потому что у нас в Америке о качестве судят по то­варному виду. Следовательно, прическа важнее музыки.

— Как песни проникают в систему радиовещания? Что является определяющим: запросы слушателей или пози­ция фирм грамзаписи и, соответственно, радиостанций?

— И то и другое. Сейчас каждая станция создает для слушателей определенную атмосферу, которая рассчитана на удобное пребывание в ней тех, на кого эта станция ра­ботает. Избирательность. Вы бизнесмен? Отлично, для вас есть специальная передача специальной музыки, которая оттенит ваши амбиции, вы получите дополнительный заряд самоуверенности, и его незамедлительно почувствуют ва­ши коллеги (начальник, подчиненные, противники). Это то же самое, как если бы вы водрузили на свой столик в кафе муляж увесистого кулака — и все понимают: с этим парнем лучше не шутить. То есть музыка выступает уже как рек­ламное объявление о тебе, слушающем именно эту музы­ку. И если мы имеем целую нацию, которая отказывается знать о себе правду, которая ничего не хочет знать об ок­ружающем мире, вообще ни о чем и ни о ком, то такой нации просто необходимо как-то подкармливать те фан­тазии, в которых она живет. А консультанты радиостанций прекрасно знают эти фантазии.

— А как пластинка становится хитом?

— Ну, это очень просто. Это называется «пейола»: вы даете нужному человеку взятку, и он гонит вашу пластинку в эфир. Вы тут же имеете кучу хитов. Такие вещи прекрас­ны для тех, кто хочет слышать в них хиты, для большинства они прекрасны уже потому, что звучат по «их» станции. Но возникает вопрос: что такое хит? В стародавние време­на, если ваша музыка не нравилась королю или церкви, это означало, что вы лишаетесь хитов. А иногда и головы. Се­годня проще: хочешь хит — плати. Только никто не знает, кто в роли нового короля или церкви.

— Что для вас, как для композитора, является решаю­щим: эмоциональное, интеллектуальное, духовное воз­действие вашей музыки на слушателя или собственно му­зыкальная структура — мелодия, гармония и ритм?

— Ничто из перечисленного вами. Пожалуй, меня вол­нует, как моя музыка будет работать, будет ли работать вообще? И если она работает, то меня уже не волнует, ка­ким образом. Слушатель либо откликается на музыку, ли­бо нет. Если я вижу, что музыка не срабатывает, то я начи­наю думать: а почему? Можно сравнить написание музыки с кулинарией: соли хватает или нет? Или пофантазировать на примерах жилищного строительства: что случится, если забыли внести в план туалет или, скажем, окна?

— Но это пример прагматичного подхода к творчеству, искусству ближе эстетическое восприятие действительно­сти...

— А эстеты уже научились обходиться без туалетов? Может быть, отчасти вы и правы, я не могу объяснить сло­вами, как я пишу музыку. Я ее просто пишу. Берешь чистый лист бумаги и начинаешь фантазировать, например, рисо­вать: не обязательно это будет дом, дерево или корова. Иногда получаются просто каракули, но порой эти караку­ли срабатывают, и вы получаете удовольствие от разгляды­вания их. А другой человек скажет: «Это не дом, не дерево и не корова. Мне это не нравится, это каракули». Все зави­сит от точки зрения.

Если же вам нравится находиться среди тех, кто восторга­ется или негодует в зависимости от вкуса какого-то одного человека, ради бога, ваше право. Меня это не привле­кает.

— Как бы вы отнеслись к идее, которая в последнее время становится все более популярной: расположить на абстрактной шкале относительных ценностей различные виды человеческой деятельности, в том числе спорт и ис­кусство? Например, как соотносятся хоккей или бейсбол и творчество композитора?

— Я бы отнесся к такой идее резко отрицательно.

— Но почему? Шкала-то абстрактная.

— Что прошло через все цивилизации и культуры и до­шло из древности до наших дней? Все-таки не игра в мяч позволяет нам судить о культуре средних веков, а музыка тех лет, да и вообще все так или иначе связанное с искус­ством. Взгляните в будущее: что станет приметой амери­канского общества, которое шагнет из века нынешнего в век грядущий?! Бег трусцой?

— Анализируя ваше творчество, мы пришли к выводу, что вас необычайно привлекает, если можно так сказать, скрытая эмоциональная энергия музыки, и тем не менее в вашем репертуаре практически отсутствуют, казалось бы, естественные для вашего творчества песни о любви.

— Простите за боксерское сравнение, но нанести эмо­циональный удар или докричаться до чьих-то чувств, ис­пользуя для этого одну лишь музыку, без слов, имеющих определенную смысловую связь,— дело весьма непрос­тое. Поэтому я с большим уважением отношусь к инстру­ментальной музыке. Достичь такого композиторского и исполнительского уровня, когда ты способен проецировать на слушателя свои эмоции, не обращаясь к вспомогатель­ному средству — словам, разве не достойная задача?!

Конечно, можно написать песенку о том, как тебя броси­ла девушка,— песенка будет до крайности глупой, тем не менее кого-то она растрогает. Но вот в чем штука: авторы таких песен и исполнители, как правило, не верят в то, что они поют. Они могут скакать по сцене на метле, колотиться в судорогах, но их собственной веры в содержание от этого не прибавляется. Зато они отлично знают, что если песня про любовь — это триста процентов гарантии, что ее за­пустят в эфир. Если вы пишете песню про сельдерей, такой гарантии нет. Опять вопрос купли и продажи. И на такой ос­нове создается система ценностей. Мое представление об эмоциональной насыщенности музыки, уверен, значитель­но отличается от вашего, и, осмелюсь заметить, мое более правильно, поскольку я пишу музыку и знаю, как это дела­ется и с помощью какой техники. Если мне потребуется заставить вас рыдать, я легко напишу такую музыку, но это — дешевка.

— Может, в данном случае уместнее говорить о сенти­ментальности?

— Это будет не просто сентиментальная музыка. Су­ществует определенный музыкальный климат, и я знаю до­статочно способов его создания. Есть определенные ноты, которые в пределах этого климата выжмут из вас слезу. Например, вы выбрали тональность ля минор и загрузили ее множеством си-бемольных аккордов — у слушателя неизбежно появится чувство тяжести на сердце. Но если проиграть эту музыку, скажем, на аккордеоне,— эффект будет отличным от того, какой возникнет при исполнении ее на шести волынках, даже в той же самой тональности и в том же ритме. Здесь вступает в силу тембр, и вы получите настоящее воплощение скорби. Однако если то же са­мое будет исполнять школьная группа, ничего подобного не произойдет, конечно, в воздухе будет витать некоторая грусть, но опечалить слушателей не удастся. Здесь уже вопрос техники и класса исполнителей.

В различных культурах существуют различные нормы, так сказать, реакции на определенные сочетания звуков. Именно поэтому, например, китайская музыка, исполняе­мая на национальных инструментах, кажется нам пронзи­тельной и странноватой, а житель Востока в этот момент испытывает желание пуститься в пляс. Зато наш критик слышит в этой музыке спокойствие и благодать.

— Когда-то вы писали очень симпатичные рок-н-роллы, нет желания вернуться к ним?

— Откровенно говоря, нет, Я сейчас увлекся синклавиром ¹, меня восхищают возможности этого инструмента, он позволяет четко фиксировать даже мимолетные музы­кальные идеи, и, сами понимаете, такой инструмент надо использовать по назначению: для создания новых музыкальных форм. Поэтому меня пока не интересует никакая иная музыка, даже мыслей таких не возникает.

— Вы работаете очень плодотворно: две-три пластинки в год. Вы пользуетесь какой-то особой методикой?

— Я просто работаю. Вот и весь секрет. У нас в Америке большинство людей испытывают страх перед работой в полную силу, по-моему, боятся, что кто-то назовет их «уоркоголиками» («work» — работа, то есть «работоголик», человек, одержимый работой.— Прим. пер.). Если человек щеголяет в модном спортивном костюме, не­брежно шелестит по асфальту марсианскими кроссовка­ми, то он всем дает понять: я не работаю. Это очень непрестижно, работать.

— Что вы считаете своим величайшим достижением в жизни и что, если об этом можно говорить, поражением?

— Я бы сказал, что вся моя жизнь сплошное недоразу­мение. У меня пока нет возможности воплотить все то, что, на мой взгляд, достойно воплощения. Или, если сформу­лировать иначе, я не могу достичь того, чего хочу. Если у вас есть идея и вы желаете реализовать ее каким-то оп­ределенным способом, но для этого нет возможности, что это? По-моему, поражение, как вы сказали. Я сталкиваюсь с ним каждый день, потому что не могу сделать то, что хо­чу. Я могу делать что-то другое. Я могу делать все, что угодно, но в пределах бюджета. К сожалению, мои идеи слишком дорогостоящие, поэтому, с точки зрения реалис­та, я имею то, что можно было бы назвать синдромом неудачника. Но, к счастью, я не питаю на сей счет иллюзий, прекрасно понимаю свои возможности и снимаю шляпу перед объективными трудностями, Поэтому я весьма до­волен своими упражнениями на синклавире: я работаю по 12 часов в сутки и очень люблю свою работу. Я знаю, что для большинства моя музыка так и останется «каракуля­ми», но объяснять им я ничего не стану, бесполезно. Я чувствую себя превосходно, и от того, что мои чувства разделяют лишь несколько любителей такого рода твор­чества, а не вопящие стадионы, настроение не ухудшается.

— А вы не боитесь, что такое полное безразличие к ре­акции на свой труд может привести к одиночеству?

— А вы представьте себе, что может быть антонимом одиночества? Это значит, что вы обожаемы всем миром? Кошмар! А теперь представьте себе эту самоизоляцию. Представили? Вот и наслаждайтесь ею! Живите в ней! Ра­дуйтесь, что вам не приходится иметь дело с людьми, ко­торые словно созданы для того, чтобы красть ваше драго­ценное время! Потому что бок о бок с любовью и восхи­щением, которые размыкают кольцо изоляции, движется невыносимая эмоциональная нагрузка: от вас ждут участия в делах обожающей вас публики. И если кто-то может под­ходить к этому формально, то я так не могу — лучше по-настоящему помочь одному человеку, чем делать вид, что через секунду облагодетельствуешь все человечество.

 

Сокращенный перевод с английского С. КАСТАЛЬСКОГО

¹ Синтезатор, объединенный с компьютером.

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: