Роль поэзии в воспитании стражей

Два вида словесности: истинный и ложный.

Роль мифов в воспитании стражей

— В словесности же есть два вида: один — истинный, а другой —ложный?

—Да.

— И воспитывать надо в обоих видах, но сперва — в ложном?

— Вовсе не понимаю, о чем это ты говоришь.

— Ты не понимаешь, что малым детям мы сперва рассказыва­ем мифы? Это, вообще говоря, ложь, но есть в них и истина. Имея де­ло с детьми, мы к мифам прибегаем раньше, чем к гимнастическим упражнениям.

—Да, это так.

— Потому-то я и говорю, что сперва надо приниматься за му­сическое искусство, а затем за гимнастическое.

— Правильно.

— Разве ты не знаешь, что во всяком деле самое главное — это начало, в особенности если это касается чего-то юного и нежного. Тогда всего более образуются и укореняются те черты, которые кто-либо желает там запечатлеть.

— Совершенно верно.

— Разве можем мы так легко допустить, чтобы дети слушали и воспринимали душой какие попало мифы, выдуманные кем попало и большей частью противоречащие тем мнениям, которые, как мы считаем, должны быть у них, когда они повзрослеют?

— Мы этого ни в коем случае не допустим.

— Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами ми­фов: если их произведение хорошо, мы допустим его, если же нет — отвергнем. Мы уговорим воспитательниц и матерей рассказывать детям лишь признанные мифы, чтобы с их помощью формировать души детей скорее, чем их тела — руками. А большинство мифов, ко­торые они теперь рассказывают, надо отбросить.

— Какие именно?

— По более значительным мифам мы сможем судить и о мел­ких: ведь и крупные, и мелкие должны иметь одинаковые черты и одинаковую силу воздействия. Или ты не согласен?

— Согласен, но я не понимаю, о каких более значительных ми­фах ты говоришь?

— О тех, которые рассказывали Гесиод, Гомер и остальные по­эты. Составив для людей лживые сказания, они стали им их расска­зывать, да и до сих пор рассказывают.

— Какие же? И что ты им ставишь в упрек?

— То, за что прежде всего и главным образом следует упрек­нуть, в особенности если чей-либо вымысел неудачен.

— Как это?

— Когда кто-нибудь, говоря о Богах и героях, отрицательно изобразит их свойства, это вроде того, как если бы художник нарисо­вал нисколько не похожими тех, чье подобие он хотел изобразить.

— Такого рода упрек правилен, но что мы под этим понимаем?

— Прежде всего величайшую ложь и о самом великом неудач­но выдумал тот, кто сказал, будто Уран совершил поступок, упоми­наемый Гесиодом, и будто Кронос ему отомстил. О делах же Кроноса и о мучениях, перенесенных им от сына, даже если бы это было вер­но, я не считал бы нужным с такой легкостью рассказывать тем, кто еще неразумен и молод, — гораздо лучше обходить это молчанием, а если уж и нужно почему-либо рассказать, так пусть лишь весьма не­многие втайне выслушают, это, принося в жертву не поросенка, но великое и труднодоступное приношение, чтобы лишь совсем мало кому довелось услышать рассказ.

— В самом деле, рассказы об этом затруднительны.

— Да их и не следует рассказывать, Адимант, в нашем госу­дарстве. Нельзя рассказывать юному слушателю, что, поступая крайне несправедливо, он не совершит ничего особенного, даже если он любым образом карает своего совершившего проступок отца, и что он просто делает то же самое, что и первые, величайшие Боги. <...>

— И вообще о том, что Боги воюют с Богами, строят козни, сража­ются — да это и неверно; ведь те, кому предстоит стоять у нас на страже государства, должны считать величайшим позором, если так легко воз­никает взаимная вражда. Вовсе не следует излагать и расписывать бит­вы гигантов и разные другие многочисленные раздоры Богов и героев с их родственниками и близкими — напротив, если мы намерены вну­шить убеждение, что никогда никто из граждан не питал вражды к дру­гому и что это было бы нечестиво, то об этот-то и должны сразу же и по­больше рассказывать детям и старики, и старухи, да и потом, когда дети подрастут; и поэтов надо заставить не отклоняться от этого в своем твор­честве. <...> Ребенок не в состоянии судить, где содержится иносказа­ние, а где нет, и мнения, воспринятые им в таком раннем возрасте, обыч­но становятся неизгладимыми и неизменными. Вот почему, пожалуй, более всего надо добиваться, чтобы первые мифы, услышанные детьми, самым заботливым образом были направлены к добродетели.

— Это имеет свое основание. Но если кто и об этом спросит нас, что это за мифы и о чем они, какие мифы могли бы мы назвать?

— Адимант, — сказал я, — мы с тобой сейчас не поэты, а осно­ватели государства. Но дело основателей самим творить мифы — им достаточно знать, какими должны быть основные черты поэтическо­го творчества, и не допускать их искажения. <...>

— Ты думаешь, я высказываю что-то особенное? Я говорю только, что вводить свою душу в обман относительно действительно­сти, оставлять ее в заблуждении и самому быть невежественным и проникнутым ложью — это ни для кого не приемлемо; здесь всем крайне ненавистна ложь.

— И весьма даже

— Так вот то, о чем я только что сказал, можно с полным пра­вом назвать подлинной ложью: это укоренившееся в душе невежест­во, свойственное человеку, введенному в заблуждение. А словесная ложь — это уже воспроизведение душевного состояния, последую­щее его отображение, и это —то уже не будет беспримесной ложью в чистом виде. Разве не так?

— Конечно, так.

— Действительная ложь ненавистна не только Богам, но и людям.

— По-моему, да.

— Так что же? Словесная ложь бывает ли иной раз для чего-нибудь и полезна, так что не стоит ее ненавидеть? Например, по от­ношению к неприятелю и так называемым друзьям? Если в исступ­лении или безумии они пытаются совершить что-нибудь плохое, не будет ли ложь полезным средством, чтобы удержать их? Да и в тех преданиях, о которых мы только что говорили, не делаем ли мы ложь полезной, когда как можно более уподобляем ее истине, раз уж мы не знаем, как это было на самом деле в древности? <...>

— Значит, ты соглашаешься, что обязательным и для рассуж­дении и для творчества, если они касаются Богов, будет у нас этот второй образец: Боги не колдуны, чтобы изменять свой вид и вводить нас в обман словом и делом.

— Согласен.

— Значит, многое одобряя у Гомера, мы, однако, не одобрим то­го сновидения, которое Зевс послал Агамемнону, не одобрим и того места Эсхила, где Фетида говорит, что Аполлон пел на ее свадьбе, су­ля счастье в детях. <...> Когда кто станет говорить подобные вещи о Богах, он вызовет у нас негодование, мы не дадим ему хора и не поз­волим учителям пользоваться такими сочинениями при воспитании юношества, так как стражи должны у нас быть благочестивыми и бо­жественными, насколько это под силу человеку.

— Я вполне согласен с этими предначертаниями и готов поль­зоваться ими как законами.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Роль поэзии в воспитании стражей

— Итак, что касается Богов, — сказал я, — то дело будет у нас обстоять примерно таким образом: ко всему этому должны сразу же, с малых лет, прислушиваться — или, наоборот, не прислушиваться — те, кто намерен почитать Богов и своих родителей и не будет ума­лять значения дружбы между людьми.

— И я думаю, — сказал Адимант, — что это у нас правильный взгляд.

— Так что же? Если они должны быть мужественными, разве не следует ознакомить их со всем этим — с тем, что позволит им ни­сколько не бояться смерти? Разве, по-твоему, может стать мужест­венным тот, кому свойствен подобный страх?

— Клянусь Зевсом, по-моему, нет.

— Что же? Кто считает Аид существующим, и притом ужас­ным, разве будет тот чужд страха смерти и разве предпочтет он по­ражению и рабству смерть в бою?

— Никогда.

— Нам надо, как видно, позаботиться и о таких мифах и требо­вать от тех, кто берется их, излагать, чтобы они не порицали все то, что в Аиде, а скорее хвалили: ведь в своих порицаниях они не правы, да и не полезно это для будущих воинов. <...>

— Вычеркнем же, начиная с первого же стиха, все в таком роде: <... >

Как мыши летучие, в недрах глубокой пещеры

Цепью к стенам прикрепленные, — если одна, оторвавшись,

Свалится наземь с утеса, визжа, в беспорядке порхая:

Так, завизжав, полетели...

Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами — пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что они не поэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот: чем более они поэтичны, тем менее следует их слу­шать и детям и взрослым, раз человеку надо быть свободным и боль­ше смерти страшиться рабства.

— Совершенно верно.

— Кроме того, следует отбросить и все связанные с этим страшные, пугающие обозначения — «Кокит», «Стикс», «покойни­ки», «усопшие» и так далее, отчего у всех слушателей волосы встают дыбом. Возможно, что все это пригодно для какой-нибудь другой це­ли, но мы опасаемся за наших стражей, как бы они не сделались от таких потрясений чересчур возбудимыми и чувствительными.

— И правильно опасаемся.

— Значит, это надо отвергнуть.

—Да.

— И надо давать иной, противоположный образец для поэти­ческого воспроизведения?

— Очевидно.

— Значит мы исключим [из поэзии] сетования и жалобные во­пли прославленных героев?

— Это необходимо, если следовать ранее сказанному.

— Посмотри, — сказал я, — правильно ли мы делаем, исклю­чая подобные вещи, или нет. Мы утверждаем, что достойный человек не считает чем-то ужасным смерть другого, тоже достойного челове­ка, хотя бы это и был его друг.

— Да, мы так утверждаем.

— Значит, он не станет сетовать, словно того постигло нечто ужасное.

— Конечно, не станет.

— Но мы говорим также, что такой человек больше кого бы то ни было довлеет сам себе, ведя достойную жизнь, и в отличие от всех остальных мало нуждается в ком-то другом.

— Это верно.

— Значит, для него совсем не страшно лишиться сына, или брата, или имущества, или чего-либо другого, подобного этому.

— Совсем не страшно.

— Значит, он вовсе не будет сетовать и с величайшей кротос­тью перенесет постигшее его несчастье.

— С величайшей.

— Значит, мы правильно исключили бы для знаменитых героев пла­чи, предоставив их женщинам, и то несерьезным, да разве еще и никчем­ным мужчинам. Таким образом, возмутительным считали бы прибегать к этому те, кого мы, как было сказано, воспитываем для охраны страны. <...>

12Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: