Тема 2.  Тип романтического гения и проблема демонизма в эссе С. Цвейга «Борьба с безумием»

Вопросы романтической эстетики и практики

Часть 1

Учебное пособие для вузов

 

 

Издательский дом

Воронежского государственного университета

2018

 

Утверждено научно-методическим советом филологического факультета от 26.06.2018 г., протокол № 6

 

 

Рецензент – д.ф.н., проф. кафедры славянской филологии Ковалёв Г.Ф.

 

 

Учебное пособие подготовлено на кафедре истории и типологии русской и зарубежной литературы филологического факультета Воронежского государственного университета.

 

Рекомендуется для студентов-бакалавров 3 курса филологического факультета  

 

Для направления 45.03.01–Филология,

по спецкурсу «Поэтика романтизма»

Раздел 1. Развитие теории романтизма в трудах западноевропейских романтиков

(Ф. Шлегель, П. Б. Шелли, В. Гюго)

Шлегель Ф. Фрагменты ^[1]

[4] Так много поэзии, и все же нет ничего более редкого, чем поэтическое произведение! Отсюда множество поэтических набросков, штудий, фрагментов, тенденций, руин и материалов.

[23] В хорошем поэтическом произведении все должно быть намерением и все инстинктом. Благодаря этому оно становится идеальным.

[42] Философия − это подлинная родина иронии, которую можно было бы назвать логической красотой. Ибо везде, где в устных или письменных беседах философствуют не вполне систематически, следует поощрять иронию; даже стоики считали культуру (Urbanität) добродетелью. Правда, существует и риторическая ирония, при осторожном употреблении оказывающая превосходное воздействие, особенно в полемике. Однако в сравнении с возвышенной культурой сократовской музы она то же, что великолепие блестящей художественной речи в сравнении с древней трагедией высокого стиля. Только поэзия и с этой стороны может возвыситься до философии, и она не основывается на иронических эпизодах, подобно риторике. Существуют древние и, новые поэтические создания, всецело проникнутые божественным дыханием иронии. В них живет подлинно трансцендентальная буффонада. С внутренней стороны — это настроение, оглядывающее все с высоты и бесконечно возвышающееся над всем обусловленным, в том числе и над собственным искусством, добродетелью или гениальностью; с внешней стороны, по исполнению — это мимическая манера обыкновенного хорошего итальянского буффо.

[48] Ирония есть форма парадоксального. Парадоксально все хорошее и великое одновременно.

[60] Все классические роды поэзии, если взять их в строгой чистоте, теперь смешны.

[65] Поэзия — республиканская речь; речь, являющаяся собственным законом и собственной целью, где все части − свободные граждане и могут подать свой голос.

[85] Каждый настоящий автор пишет для всех или ни для кого.

[115] Вся история современной поэзии − это непрерывный комментарий к краткому тексту философии: всякое искусство должно стать наукой, а всякая наука − искусством, поэзия и философия должны соединиться.

Атенейские фрагменты

[116] Романтическая поэзия − это прогрессивная универсальная поэзия. Ее назначение заключается не только в том, чтобы снова объединить все разъединенные жанры и слить поэзию с философией и риторикой. Она должна также частью смешать, частью соединить поэзию и прозу, гениальность и критику, Kunstpoesie и Naturpoesie, придавать поэзии жизненность и дух общительности, а жизни и обществу − поэтический характер, наполнить и насытить формы искусства самородным познавательным материалом и оживить колебаниями юмора <...> Только романтическая поэзия, подобно эпосу, может быть зеркалом всего окружающего мира, отражением эпох

[121] Идея есть не что иное, как усовершенствовавшееся до уровня иронии понятие, абсолютный синтез абсолютных антитез, постоянно самовоспроизводящаяся смена чередования двух противоборствующих мыслей. Идеал есть одновременно идея и факт. Если идеалы не обладают такой же степенью индивидуальности для мыслителей, как древние божества для художников, то всякие занятия с идеями превращаются в скучную и утомительную игру пустыми формулами или во внимательное рассматривание собственного носа, подобно китайскому бонзе. Нет ничего плачевнее и презреннее, чем эта сентиментальная спекуляция без объекта. Не следует только называть это мистикой, так как это прекрасное старое слово полезно и незаменимо в абсолютной философии, с точки зрения которой дух рассматривает как таинственное и чудесное все то, что с других точек зрения он находит естественным в теории и практике. Спекулятивная философия en detail столь же редка, как и абстракция en gros. И все же именно они создают материал для научного остроумия, они суть принципы высшей критики и последние ступени духовного развития. Общая практическая абстракция, бывшая у древних инстинктом, делает их собственно древними.  

[168] Какого же рода философия выпадает на долю поэта? Это творческая философия, исходящая из идеи свободы и веры в нее и показывающая, что человеческий дух диктует свои законы всему сущему… Есть поэзия, для которой самым важным является отношение идеального и реального и которая, таким образом, по аналогии с философским языком искусства должна быть универсальной.

[252] Учение об искусстве поэзии <...> завершится совершенной гармонией искусственной и естественной поэзии <...> Философия поэзии вообще начинает с самоценности прекрасного, с того, что оно отделено и должно быть отделено от истины и нравственности…

[429] Как новелла в каждый момент своего существования и своего становления должна быть новой и поражающей, так же и поэтическая сказка <...> должна быть возможно бесконечно причудливой.

[444] Иному кажется странным и причудливым, когда музыканты говорят о мыслях в своих композициях; и часто случается, они замечают, что в этой музыке больше мыслей, чем у них самих. Но кто понимает чудесное сродство всех искусств и наук, не будет по меньшей мере рассматривать предмет с низменной точки зрения так называемой естественности, согласно которой музыка является только языком чувств, а сочтет возможной наличие определенной тенденции всей чистой инструменталистики к обогащению философским содержанием. Разве не должна чистая инструменталистика создавать себе текст? И разве не может в ней развиваться, варьироваться и контрастировать тема, как предмет медитаций в философском ряду идей?

Шлегель Ф. Идеи ^[2]

[43] Чем являются люди по отношению к другим созданиям земли, тем художники − по отношению к людям.

[46] Поэзия и философия есть <...> различные сферы, различные формы или факторы религии. Лишь попытавшись их действительно объединить, Вы получите не что иное, как религию.

[48] Где останавливается философия, там начинается поэзия.

[69] Ирония есть ясное осознание вечной изменчивости, бесконечно полного хаоса.

[83] Только посредством любви и через осознание любви человек становится человеком.

 [96] Вся философия есть идеализм, который не дает более истинного реализма, чем реализм поэзии <...>

[143] Нет большего мира, чем мир художников. Они живут высокой жизнью.

[146] Даже во внешних проявлениях образ жизни художника должен абсолютно отличаться от образа жизни остальных людей. Они брамины, высшая каста, облагороженные не по рождению, но через самоосвящение.

[150] Универсум нельзя ни объяснить, ни постичь, но лишь открыть и созерцать <...>

Шелли П.Б. Защита поэзии ^[3]

Есть точка зрения на два вида умственной деятельности, называемые рассуждением и воображением, согласно которой первое рассматривает отношение одной мысли к другой, что бы их ни порождало; а второе освещает эти мысли своим собственным светом и составляет из них, как из элементов, новые мысли, из коих каждая является чем-то целостным. Одно это — το ποιειν, или синтез, и имеет дело с предметами, общими для природы и жизни; другое — το λογίζειν, или анализ, рассматривающий отношения вещей просто как отношения, а мысли — не в их живой целостности, но в качестве алгебраических формул, из которых можно вынести некий общий результат. Рассуждение — это перечисление уже известных величин; воображение — это их оценка, по отдельности и в целом <…>

Поэзию можно в общем определить как воплощение воображения.

Однако поэты, то есть те, кто создает и выражает этот нерушимый порядок, являются не только творцами языка и музыки, танца и архитектуры, скульптуры и живописи; они — создатели законов, основатели общества, изобретатели ремесел и наставники, до некоторой степени сближающие с прекрасным и истинным то частичное осознание невидимого мира, Поэты, в зависимости от времени и страны, именовались некогда законодателями или пророками; поэт по природе своей включает и соединяет в себе обе эти роли.

Ибо он не только ясно видит настоящее, как оно есть, и обнаруживает законы, по которым оно должно управляться, но и прозревает в настоящем грядущее; < > Поэт причастен к вечному, бесконечному и единому; для его замыслов не существует времени… Воображение — лучшее орудие нравственного совершенствования, и поэзия способствует результату, воздействуя на причину. Поэзия расширяет сферу воображения, питая его все новыми и новыми радостями, имеющими силу привлекать к себе все другие мысли и образующими новые вместилища, которые жаждут, чтобы их наполняли все новой и новой духовной пищей. Поэзия развивает эту способность, являющуюся нравственным органом человека, подобно тому как упражнения развивают члены его тела.

Драма, когда она заключает в себе Поэзию, является призматическим и многосторонним зеркалом, которое собирает наиболее яркие лучи, источаемые человеческой природой, дробит их и вновь составляет из простейших элементов, придает им красоту и величие и множит все, что оно отражает, наделяя его способностью рождать себе подобное всюду, куда эти лучи упадут. Но в эпохи общественного упадка Драма отражает этот упадок. Трагедия становится холодным подражанием внешней форме великих творений древности, лишенным гармонического сопровождения смежных искусств и зачастую неверным даже и внешне; или же неловкой попыткой преподать некоторые догмы, почитаемые автором за нравственные истины, причем обычно это — всего лишь благовидно замаскированное стремление польстить какому-либо пороку или слабости, которым заражен и автор, и зрители. Поэзию нельзя подчинять подобным целям. Поэзия — это огненный меч, всегда обнаженный; он сжигает ножны, в которые его хотели бы вложить. Вот почему все указанные драматические сочинения на редкость непоэтичны; они претендуют на изображение чувств и страсти, но при отсутствии поэтического воображения все это — лишь названия, В такие времена драма проникается духом расчета, и поэзия исчезает из нее. Комедия утрачивает свою идеальную всеобщность; юмор сменяется острословием; смех вызывается не радостью, но самодовольным торжеством; место веселости занимает ехидство, сарказм и презрение; мы уже не смеемся, мы только улыбаемся.

Поэзия есть действительно нечто божественное. Это одновременно центр и вся сфера познания; то, что объемлет все науки, и то, чем всякая наука должна поверяться. Это одновременно корень и цветок всех иных видов мышления; то, откуда все проистекает, и то, что все собою украшает; когда Поэзию губят, она не дает ни плодов, ни семян; и пораженный бесплодием мир лишается и пищи, и новых побегов на древе жизни. Поэзия − это прекрасное лицо мира, его лучший цвет. Она для нас то же, что аромат и краски для веществ, составляющих розу; то же, что нетленная красота для тела, обреченного разложению.

Инстинктивный и интуитивный характер поэтического творчества еще заметнее в скульптуре и живописи; великая статуя или картина растет под руками художника, как дитя в материнской утробе; и даже ум, направляющий творящую руку, не способен понять, где возникает, как развивается и какими путями осуществляется процесс творчества.

Поэзия дивно преображает все сущее: красоту она делает еще прекраснее, а уродство наделяет красотой. Она сочетает воедино восторг и ужас, печаль и радость, вечность и перемену; под своим легким ярмом она соединяет все, что несоединимо. Она преображает все, к чему прикасается, и каждый предмет, оказавшийся в ее сияющей сфере, подвергается волшебному превращению, чтобы воплотить живущий в ней дух;

Поэзия отличается от логики тем, что не подчинена непосредственно умственному усилию, и ее проявление необязательно связано с сознанием или волей.

Нельзя читать произведения наиболее славных писателей нашего времени и не поражаться напряженной жизни, которою наэлектризованы их слова. С необыкновенной проницательностью охватывают они все многообразие и измеряют все глубины человеческой природы и, быть может, более других удивляются проявлениям этой силы, ибо это не столько их собственный дух, сколько дух эпохи. Поэты — это жрецы непостижимого вдохновения; зеркала, отражающие исполинские тени, которые грядущее отбрасывает в сегодняшний день; слова, выражающие то, что им самим непонятно; трубы, которые зовут в бой и не слышат своего зова; сила, которая движет другими, сама оставаясь недвижной.

Поэты — это непризнанные законодатели мира.

Гюго В.  Предисловие к драме «Кромвель» ^[4]

Поэзия имела три возраста, из которых каждый соответствовал определенной эпохе общества, − оду, эпопею, драму. Первобытный период лиричен, древний период эпичен, новое время драматично. Ода воспевает вечность, эпопея прославляет историю, драма изображает жизнь. Но, возразят нам, драма также изображает историю народов. Да, но как ЖИЗНЬ, а не как ИСТОРИЮ. Она предоставляет историку точную последовательность общих событий, серию дат, массовые явления, сражения, завоевания, распадения царств, все внешнее в истории. Она берет себе внутреннюю сторону. То, что забывает или отбрасывает история, подробности костюма, нравов, физиономий, подкладка событий, словом – жизнь, принадлежит ей; и драма может быть огромной с виду и в совокупности, когда эти мелочи взяты широкой горстью prensa manu magna. Но не следует искать чистой истории в драме, даже если она «историческая». Она излагает легенды, а не факты. Это хроника, а не хронология. Особенность первого рода поэзии – наивность, особенность второго рода ее – простота, особенность третьего – истина. Рапсоды знаменуют переход от поэтов лирических к поэтам эпическим, как романисты – переход от поэтов эпических к поэтам драматическим. Историки рождаются вместе со второй эпохой; хроникеры и критики – с третьей. Герои оды – колоссы: Адам, Каин, Ной; герои эпопеи – гиганты: Ахилл, Атрей, Орест; герои драмы – люди: Гамлет, Макбет, Отелло. Ода живет идеальным, эпопея – грандиозным, драма – реальным. Словом, эта троякая поэзия проистекает из трех великих источников – Библии, Гомера, Шекспира.

Таковы, следовательно, − мы здесь лишь подводим итоги, − разные выражения мысли в различные периоды существования человека и общества. Вот три лика их – лик юности, лик зрелости и лик старости. Станем ли мы изучать одну литературу отдельно или все литературы в совокупности, − вывод будет все тот же…. Действительно, общество сперва воспевает то, о чем оно мечтает, затем рассказывает о том, что оно делает, наконец, оно начинает изображать то, что оно мыслит. На этом-то основании, заметим мимоходом, драма, объединяя самые противоположные качества, может быть одновременно глубоко-рельефной, философской и живописной. Следовало бы прибавить, что все в природе и в жизни проходит через эти три фазы – лирическую, эпическую и драматическую, так как все рождается, действует и умирает.

Во всех гомеровских поэмах чувствуется остаток лирической поэзии и начатки поэзии драматической. Ода и драма скрещиваются в эпопее. Все содержится во всем; но в каждой эпохе заключается творческое начало, подчиняющее себе все остальное и накладывающее свою печать на целое.

Драма есть целостная поэзия. Ода и эпопея содержат в себе лишь зародыши драмы, между тем как она содержит в себе их обе в полном их развитии, заключая в себе их сущность.

Итак, в современной поэзии все стремится к драме.

В тот день, когда христианство сказало человеку: «Ты двойственен, ты состоишь из двух существ, из которых одно – бренное, другое – бессмертное, одно – плотское, другое – бесплотное, одно – скованное вожделениями, потребностями и страстями, другое – взлетающее на крыльях восторга и мечты, словом – одно всегда прижато к земле, своей матери, другое же – постоянно рвется к небу, своей родине», − в тот день была создана драма. Действительно, что такое драма, как не это ежедневное противоречие, ежеминутная борьба двух враждующих начал, всегда противостоящих друг другу в жизни и оспаривающих друг у друга человека от колыбели его до могилы?

Поэзия, рожденная христианством, поэзия нашего времени есть, следовательно, драма; особенность драмы – это ее реальность; реальность возникает из вполне естественного соединения двух форм возвышенного и гротескного, сочетающихся в драме, как они сочетаются в жизни и в творении, ибо истинная поэзия, поэзия целостная заключается в гармонии противоположностей. И, наконец, − пора уже сказать об этом громко, тем более что исключения здесь особенно подтверждают правило, − все, что содержится в природе, содержится и в искусстве.

Итак, гротеск составляет одну из величайших красот драмы. Он не только приличествует ей, он часто для нее необходим.

Он проникает повсюду, так как если у самых низких натур бывают часто возвышенные порывы, то и самые высокие нередко платят дань пошлому и смешному. Поэтому он всегда присутствует на сцене, даже когда молчит, даже когда скрывается, часто неуловимый, часто незаметный. Благодаря ему не бывает одно Мы видим, как быстро рушится произвольное деление жанров перед доводами разума и вкуса. Столь же легко можно было бы разрушить и ложное правило о двух единствах. Мы говорим о двух, а не о трех единствах, так как единство действия, или целого, одно только истинное и обоснованное, давно уже всеми признано. Наши выдающиеся современники, иностранные и французские, выступали уже и практически и теоретически против этого основного закона псевдоаристотелевского кодекса.

Удивительно то, что рутинеры думают утвердить свое правило о двух единствах на правдоподобии, в то время как именно действительность убивает его.

«Но, − скажут нам, − правило, которое вы отвергаете, заимствовано из греческого театра». Но чем греческий театр и драма похожи на нашу драму и наш театр? Впрочем, мы уже указывали на то, что античная сцена благодаря своим необычайным размерам могла охватывать целую местность, вследствие чего поэт мог, когда того требовало действие, переносить его по своему желанию с одного места сцены на другое. А это почти равносильно перемене декораций. Странное противоречие. Греческий театр, несмотря на свое подчинение национальным и религиозным задачам, гораздо свободнее нашего, единственной задачей которого, однако, является доставить удовольствие зрителю и, если угодно, поучать его. Дело в том, что греческий театр следовал лишь своим собственным законам, между тем как наш повинуется требованиям, совершенно чуждым его природе. Там – искусство, здесь – искусственность.

Наконец, чтобы доказать нелепость правила о двух единствах, достаточно было бы последнего довода, заложенного в самой сущности искусства. Это – существование третьего единства, единства действия, которое одно только всеми признано, потому что оно вытекает из следующего факта: ни глаз, ни ум человеческий не могут охватить больше одного целого зараз. Это правило настолько же необходимо, насколько два других бесполезны. Оно составляет отличительную особенность драмы; вот почему оно исключает два остальных. Три единства в драме невозможны так же, как три горизонта в одной картине. Остережемся, впрочем, смешивать это единство с простотой действия. Единство целого нисколько не исключает побочных действий, на которые должно опираться главное. Нужно только, чтобы эти части, искусно подчиненные общему, постоянно тяготели к центральному действию и группировались вокруг него разными этажами или, вернее, в разных планах драмы. Единство целого есть закон театральной перспективы.

Поэт, − мы это подчеркиваем, − должен советоваться только с природой, истиной и своим вдохновением, которое также есть истина и природа.

Задания.

Выделить в источниках следующие проблемы и положения:

1. Основные понятия и категории романтической теории в представленных трудах романтиков. Основной конфликт романтизма.

2. Понятие универсальной поэзии. Философия творчества в трудах Ф. Шлегеля.

3. Теория воображения П.Б. Шелли.

4. Теория романтической иронии В. Гюго. Понятие драмы и драматической поэзии.

5. Дискуссия с классицистической теорией.

6. Концепция романтического творчества, тип Художника/Поэта, конфликт личности и мира.

Тема 2.  Тип романтического гения и проблема демонизма в эссе С. Цвейга «Борьба с безумием»

из «Предисловия автора»

 

В предлежащей книге, как и в предшествующей ей трилогии «Три мастера», вновь объединены по признаку внутренней общности три портрета поэтов, однако это внутреннее объединение сводится лишь к взаимному сопоставлению образов. Я не ищу формул духовного: я воссоздаю формы духа. И, сознательно сочетая в книге несколько таких образов, я следую примеру художника, отыскивающего для своих картин такое помещение, где свет встречает яркое отражение и где в сочетании контрастов явственной становится скрытая аналогия типов.

<…> Но я очень далек от намерения навязывать миру гения какую-либо застывшую систему. Психолог по страсти, творческой волей побуждаемый к созиданию образов, я подчиняю свое искусство лишь свободному влечению и привлекают меня лишь те образы, с которыми меня связывает глубинное сродство.

Эти три героических образа − Гёльдерлин, Клейст, Ницше − даже во внешней судьбе обнаруживают разительное сходство: как будто для них был составлен один гороскоп. Все трое гонимы какой–то сверхмощной, в известной мере сверхъестественной силой из уютного «я» в гибельный циклон страсти и преждевременно кончают свой путь в ужасном помрачении ума, в смертоносном опьянении чувств − безумием или самоубийством. Не связанные со своей эпохой, непонятые своим поколением, сверкнув метеорическим светом, они мчатся в ночь своего предназначения. Они сами не знают о своем пути, о своей миссии, ибо путь их — из беспредельности и в беспредельность; в мгновенном восхождении и падении они едва успевают коснуться реального мира. В них действует нечто внечеловеческое, какая-то сила над их собственной силой владеет ими; они властвуют над своей волей (и в ужасе замечают это в краткие мгновения, когда просыпается их «я»). Они сами подвластны, они (в двояком смысле этого слова) одержимы высшей силой, силой демонической.

Демонической. Это слово совершило странствие сквозь множество значений и толкований, пока от первоначального мифически-религиозного представления древних дошло до наших дней, и потому необходимо дать ему индивидуальное толкование. Демоническим я называю врожденное, искони присущее человеку беспокойство, которое гонит его из пределов его «я» за пределы его «я», в беспредельность, в стихию: словно природа оставила в каждой отдельной душе неотъемлемую беспокойную частицу своего первобытного хаоса; напряженно, и страстно стремящуюся назад в сверхчеловеческую и сверхчувственную стихию. Демон вселяет в нас бродило — набухающий, напухающий, напрягающий фермент, влекущий из спокойного существования к опасности, к безграничности, к экстазу, к самозабвению и самоуничтожению; у большинства людей, у среднего человека, эта драгоценная и опасная часть души быстро всасывается и растворяется: только в редкие мгновения — в кризисах возмужалости, в миг, когда под влиянием любви или жажды зачатия внутренний космос охвачен волнением, — это стремление вырваться из тела, эта избыточность, это самозабвение прорывает и наполняет предчувствием даже самое мещанское, самое банальное существование. Обычно уравновешенные люди подавляют в себе фаустовские порывы, хлороформируют их моралью, заглушают трудом, смиряют чувством порядка: буржуа — исконный враг хаоса не только в мире, но и в самом себе. Но в человеке высшего порядка − и в особенности в человеке созидающем − беспокойство продолжает творчески господствовать, выражаясь в неудовлетворенности заботами дня; оно создает в нем «высшее сердце, способное мучиться» (Достоевский), вопрошающий ум, который, возносясь над самим собой, протягивает космосу свою тоску. Все, что предательски толкает нас за пределы нашего существа, наших личных интересов, к опасности, к неведомому, к риску — все это исходит от демонической части нашего «я». Но тот демон является дружественной, благотворной силой лишь до тех пор, пока мы им управляем, пока он служит для нас стимулом напряжения и восхождения; но он становится опасным, когда напряжение переходит известную грань, когда душа отдается мятежному инстинкту, вулканическому началу демонизма. Ибо демон может достигнуть своей отчизны, своей стихии, беспредельности только путем безжалостного разрушения всего предельного, земного тела, в которое он вселился: он начинает с расширения, но стремится к взрыву. Поэтому он вселяется в людей, неспособных своевременно усмирить, его, возбуждает в демонических натурах грозное беспокойство, непреодолимой силой вырывает кормило воли у них из рук: безвольно скитаются они по бурному морю, гонимые демоном к подводным скалам своей судьбы. Жизненное беспокойство всегда служит первым признаком демонического − беспокойство крови; беспокойство нервов, беспокойство ума. Всегда демоническое окружено грозовыми тучами, опасностями и жизненными угрозами, проникнуто духом трагизма, дыханием рока.

Так всякий одухотворенный, всякий созидающий человек неотвратимо вступает в поединок со своим демоном, и всегда это поединок героический, всегда поединок любовный, самый величественный поединок человечества. Одни уступают его пламенному натиску, как женщина мужчине, отдаются насилию его непреодолимой мощи, испытывают блаженство быть захваченными и пронизанными оплодотворяющей стихией. Другие смиряют его и налагают на его горячее, трепещущее существо оковы своей холодной, неустрашимой, целеустремленной мужской воли; целую жизнь длится это объятие пламенной вражды и любовной борьбы. В художнике и в его творчестве эта величественная борьба становится как бы образной: до последнего нерва трепещет его творчество горячим дыханием, чувственной дрожью брачной ночи духа с его вечным соблазнителем. Лишь у художника слова демонизм из мрака чувств может вырваться к слову и к свету, и отчетливее всего узнаем мы его страстные черты в побежденных, в типе отдавшегося демону поэта.

В качестве представителей этого типа я выбрал образы Гёльдерлина, Клейста и Ницше, как самые знаменательные в немецком мире. Ибо там, где самовластно царит демон, создается особый пламенно-порывный повышенный тип искусства: опьяненное искусство, экзальтированное, лихорадочное, избыточное творчество, судорожные взлеты духа, спазмы и взрывы, вакханалия и самозабвение, «мания» греков, священное, пророческое, пифическое, исступленное. Чрезмерность и преувеличенность всегда служат первым, непреложным признаком этого искусства, вечное стремление превзойти самого себя, переступить последние пределы, достигнуть беспредельности, исконно прародины всего демонического. Гёльдерлин, Клейст и Ницше принадлежат к роду Прометидов, который пламенно прорывает грани жизни, мятежно преодолевает всякую форму и уничтожает себя в избытке экстаза: в их очах явственно мерцает чуждый, лихорадочный взор демона, и он говорит их устами.

Чтобы вполне уяснить таинственную природу побеждённого демоном поэта, чтобы уяснить сущность самого демонизма, я, верный своему методу сравнения, незаметно противопоставил трем трагическим героям их противоположность. Но поэту демонического вдохновения нельзя противопоставлять поэта, скажем, недемонического: нет великого искусства без демонизма, без слова, похищенного у изначальной музыки мира. Никто не доказал этого убедительнее, чем заклятый враг всего демонического, который и в жизни относился к Клейсту и Гёльдерлину с суровым порицанием, − чем Гете, однажды сказавший Эккерману: «Всякое творчество высшего порядка, всякое значительное aperςu не находится ни в чьей власти и возвышается над всеми земными силами». Нет великого искусства без инспирации, без вдохновения, а всякое вдохновение получается из области подсознательного, потустороннего, дает знание вне нашего сознания. Действительным антагонистом экзальтированного, своей избыточностью оторванного от самого себя, божественно-безграничного поэта представляется мне поэт, который властвует своим размахом, поэт, уделенной ему земной волей обуздывающий и направляющий к цели уделенную ему демоническую силу. Ибо демонизм, высшее могущество и праотец всякого творчества, в то же время совершенно лишен направления: он устремлен в беспредельность, в изначальный хаос, из которого он возник. И высокое, отнюдь не менее ценное искусство создается, когда художник подчиняет эту первобытную мощь своей человеческой силе, когда он, в духе Гёте, «повелевает» поэзией и «несоизмеримое» обращает в созидательное начало. Когда он становится господином демона, а не его рабом.

Гёте. Произнеся его имя, мы уже назвали полярно противоположный тип, незримое, но мощное присутствие которого ощущается в этой книге. Гёте не только как естествоиспытатель, как геолог был «противником всего вулканического», − и в искусстве он ставил эволюционный путь выше взрывов вдохновения и с редкой для него и почти озлобленной решительностью боролся со всяким насилием, судорогой, со всем вулканическим, коротко говоря − с демонизмом. И именно этот озлобленный отпор убедительнее всего доказывает, что и для его искусства борьба с демоном была вопросом существования.  <…> По-видимому, в чаще своей юности Гёте пришлось, решая вопрос о жизни и смерти, столкнуться с этой опасностью, − об этом свидетельствуют пророческие образы Вертера-Клейста и Тассо-Гёльдерлина и Ницше − образы, созданием которых он отвратил от себя их судьбу. И от этой ужасной встречи у Гёте на всю жизнь осталось озлобленное благоговение и нескрываемый страх перед смертельной силой великого противника. <…> Он знает, к чему приводит власть демона над человеком; поэтому защищается сам и тщетно предостерегает других. Гёте затрачивает столько же героических сил на самосохранение, сколько поэты, одержимые демоном, − на самоуничтожение. И он в этом поединке борется за высшую свободу: он защищает свою меру от безмерного, он стремится к достижению предела, а они — только к беспредельности.

Именно в этом смысле, отнюдь не в смысле соперничества (в жизни существовавшего), я противопоставляю образ Гёте этим трем поэтам и служителям демона: я ощущал потребность ввести сильный «голос против», чтобы экзальтированное, гимническое, титаническое творчество, перед которым я преклоняюсь, воссоздав образы Клейста, Гёльдерлина и Ницше, не казалось единственным или самым возвышенным, в смысле сравнительной оценки, искусством. Именно сопоставление его с противоположным типом творчества раскрывает проблему духовной полярности в наиболее яркой форме. Поэтому, может быть, не лишним будет наглядно представить эту имманентную антитезу в некоторых ее отношениях.

<…> Оторванность от мира − вот что, прежде всего, останавливает наше внимание в образах Гёльдерлина, Клейста и Ницше. Кого демон держит в руках, того он отрывает от действительности. Никто из них не имеет ни жены и детей (так же, как их братья по крови Бетховен и Микеланджело), ни имущества и крова, ни постоянной профессии, ни обеспеченного положения. Они − странствующие натуры, скитальцы в этом мире, посторонние люди, отверженные, чудаки, и они ведут совершенно анонимное существование. У них нет ничего своего на земле: ни Клейст, ни Гёльдерлин, ни Ницше не имеют собственной кровати, ничто им не принадлежит; они сидят на наемном стуле и пишут за наемным письменным столом, кочуют из одной чужой комнаты в другую. Нигде они не пускают корней, и даже Эрос не связывает на продолжительное время тех, кто обручился с ревнивым демоном. Их дружеские связи распадаются, их общественное положение рассыпается, их сочинения не приносят им дохода: всегда они стоят перед пустотой, работают впустую. Их существованию свойственно нечто метеорическое, нечто от беспокойно несущихся, падающих звезд, в то время как жизнь Гёте движется по правильной, замкнутой орбите. Гёте пускает крепкие корни, и они разветвляются все глубже, все шире. У него жена, и сын, и внуки, женщины украшают его жизнь, небольшое, но верное число друзей окружает каждый его час. Он живет в полном довольстве, в просторном доме, который он наполняет коллекциями и редкостями, он живет в теплой, уютной славе, более полувека окутывающей его имя. У него есть должность и высокое звание, он тайный советник и Exzellenz, все ордена земного шара сверкают на его широкой груди. У него возрастает земная сила тяготения в той же мере, как у них сила духовного полета, он становится всё более оседлым и с годами все более постоянным, в то время как у тех развивается страсть к скитальчеству, и они рыщут по земле, как затравленные звери). Там, где он стоит, — центр его «я» и в то же время духовный центр народа; обладая твердой точкой опоры, покоясь в деятельности, он охватывает вселенную; его связи распространяются далеко за пределы человеческого мира: он нисходит к растениям, животным и камням и творчески сочетается со стихией.

Так на склоне своей жизни твердо стоит в бытии могучий властитель демона (в то время как те раздираются на части, подобно Дионису). Жизнь Гёте − это стратегически обдуманное завоевание мира, тогда как они героически вступают в необдуманные схватки и, оттесненные с земли, бегут в беспредельность. Им надо оторваться от земного, чтобы стать причастными надмирному, − Гёте ни на шаг не отходит от земли, чтобы достигнуть беспредельности: медленно, терпеливо он притягивает ее к себе. Он действует, как расчетливый капиталист: ежегодно он откладывает солидную сумму опыта как духовную прибыль, которую он, как заботливый купец, аккуратно разносит по графам в своих «Дневниках» и «Анналах». Его жизнь приносит доход, как поле урожай. Они же действуют как игроки: с великолепием равнодушия к миру они ставят на карту все свое бытие, все существование, выигрывая бесконечность и бесконечность проигрывая, — медленное накапливание дохода, собирание прибыли в копилку демону ненавистно. Жизненный опыт, в котором для Гёте воплощается суть существования, в их глазах не имеет никакой цены: страдание не научает их ничему, кроме обострения чувств, и они проходят свой путь мечтателями, потерявшими самих себя, святыми чудаками. Напротив, Гёте непрестанно учится, книга жизни для него всегда раскрытый учебник, требующий терпеливого, добросовестного усвоения, строка за строкой; он всегда чувствует себя учеником, и только на склоне лет он решается произнести знаменательные слова: «Жизнь я изучил. Боги, продлите мне срок!»

Они же находят, что жизнь недоступна изучению, да и не стоит изучения: их предчувствие высшего бытия для них важнее, чем всякое восприятие и чувственный опыт. Что не исходит от их гения, то для них не существует. Лишь от его сияющей полноты берут они свою волю, только изнутри, только из разгоряченного чувства почерпают они напряжение и подъем. Огонь становится их стихией, пламя — их деятельностью, и эта возносящая их огненность пожирает их жизнь без ост

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: