Об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных

Эссе

Об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных

 

Графа Жозефа де Местра

 

Перевод © Владимира Ткаченко-Гильдебрандта

Предисловие

_____________

Изначально я намеревался, исходя из трактата Плутарха «Об отсрочке божественного правосудия», составить труд более или менее подобный произведению знаменитого Мендельсона по мотивам диалога Платона «Федон», когда старое сочинение послужило бы мне определенным фоном, где идеи Плутарха проявлялись бы очень зависимым и опосредованным способом в сочетании с мыслями, коими нас с тех пор снабдила более сведущая метафизика по интересующей теме данного трактата.

Но внимательно перечитав трактат, я пришел к выводу, что не имею права обращаться с Плутархом с такой же вольностью, с какой еврейский философ обошелся с Платоном, создав весьма слабое и нуждающееся в тщательной правке сочинение. Даже цитируя самого «Федона», где ученик Сократа дает повод своему учителю для глубоких умозаключений, оно не произведет никакого эффекта на большинство читателей, ибо мысль фрагмента не была развита и положена в соответствие с современными идеями. Плутарх, наоборот, трактовал свой предмет с замечательной точностью и мудростью; его идеи не несут в себе однообразного цвета религиозного пристрастия или местности; они принадлежат всем временам и всем людям.

Никогда он не предается своему воображению, становясь поэтом, и даже если он нечто измышляет, то делает это не столько чтобы приукрасить, сколько чтобы усилить истину. Наконец я вовсе не вижу у древних философов того, что могло бы соперничать с этим произведением. Безусловно найдутся там и здесь, а особенно у Платона, восхитительные выражения, великолепные прозрения истины, но ни у кого, думаю, не сыскать столь последовательного, столь мудро обоснованного и столь совершенного в целом.

Плутарх жил во второе столетие света Истины, и вполне естественно полагать, что он был им во многом просвещен - это довольно расхожее мнение среди образованных людей. Я смутился и даже огорчился, когда его оспорил господин Виттенбах, снискавший большое уважение за свое превосходное издание Нравственных трудов Плутарха¹ и оказавшийся полезным для меня тем, что опубликовал, между прочим, о прекрасном трактате «Об отсрочке божественного Правосудия»².

«Феодорит, - пишет Виттенбах в своем вступительном слове, - отнес этого философа (Плутарха) к числу тех, кто воспринял Евангельскую проповедь и перенес отдельные ее вещи в свои книги: это общее место, из которого Святые Отцы сделали столько шума, но подобное воззрение по отношению к Плутарху является ОПРЕДЕЛЕННО ложным»³.

Мне представляется, что с позволения сего весьма искушенного человека, у нас хватит мужества высказаться о его суждении столь же резко: на самом деле его мнение являет собой лишь прием доказательства того, будто противоположное утверждение невозможно. Значит, невозможно не только оно, но и невозможно даже достоверно предположить, что Плутарх мог обладать определенным познанием истин Христианства, пусть все очевидности и говорят в пользу этой гипотезы. По существу никто не чувствует лучше наделенных талантом людей, которым неприемлемы эти очевидности; итак, чтобы их избежать, хотя бы внешне, они прибегают к ловкому приему, достойному нашего рассмотрения. Исподволь и неопределенно они задаются вопросом, якобы от имени своих соперников, вопросом, дающим прямой повод к возражению. Тогда они торжествуют, и неисчислимое племя невниматетельных читателей добродушно мнит, что авторы развенчали других, тогда как в действительности развенчали лишь самих себя. Это удобная тактика, но она не в силах обвести вокруг пальца проницательную критику.

Ведь здесь речь идет вовсе не о том, как в точности Плутарх вопринял Евангельскую проповедь, - я и сам не склонен утверждать, к примеру, что херонейский философ проповедовал, посещал пустыни и сокровенные пристанища, где в ту пору служились божественные таинства, - а о том, что он читал Евангелия Святого Матфея, Святого Марка, Святого Луки и Святого Иоанна, которые и мы читаем сегодня, и перенес из них целые фрагменты в свои сочинения⁴.

В более общей форме спросим: если проповедь Благой Вести, осветившая второе столетие нашей эры, сотворила многих прозелитов во всех частях известного тогда мира, то могло ли случиться, чтобы такой ученый и любознательный человек как Плутарх, обладавший уже совершенным ведением эллинистического иудаизма⁵, оставался целиком чужд этой проповеди, звучавшей от Тибра до Евфрата и на греческом языке поражавшей все воззрения, все притязания, все страсти Греков? Спрашивается, можно ли любому здравомыслящему человеку предположить, что Плутарх, посетивший Египет исключительно с образовательной целью, вернулся оттуда, даже не заглянув в знаменитую Александрийскую школу, в ту пору породившую Оригена; можно ли согласиться с тем, что человек, подготовленный и наставленный Иосифом, Филоном и, весьма вероятно, Библией, не поддался бы никакому порыву, чтобы узнать о новом учении - он, который старался осведомиться о мельчайших подробностях иудейских обрядов; и даже если этот великий моралист имел о новом вероучении определенные знания, то неужели он не оставил ни единого следа о них в своих произведениях? И хотя христианское вероучение в ту пору не могло отстаивать себя на законных основаниях, все равно фрагменты произведений греческого ученого, представляющие более или менее ощутимую аналогию с евангельской доктриной (даже те из материалов, приступая к которым, человеческий разум являет доказательство своей удивительной слабости), делают Плутарха выше по отношению к философам, писавшим прежде христианской проповеди.

Подобным образом заданный вопрос (а именно так он и должен ставиться) внешне мало что-то меняет. Но человек, который его рассмотрит с этой точки зрения, вовсе не обнаружит достоверного в том, что Плутарх определенно ничем не обязан евангельской проповеди; и он почувствует себя весьма склонным простить общее место этим несчастным Отцам Церкви, которые не обрели расположения понравиться рассудительному издателю⁶.

Но не взирая на вопрос, в который мы не станем впредь углубляться, ясно следующее: трактат Плутарха «Об отсрочке божественного Правосудия» - одно из самых превосходных произведений древности. Вдохновляемый надеждой быть полезным я попытался его тщательнее исследовать, для чего позволил себе определенную свободу, о которой сам Плутарх, надеюсь, не стал бы сожалеть. Я убрал мало значимую для трактата форму диалога, понапрасну меня стеснявшую, ибо не заметил, что эта форма, иногда весьма интересная, могла бы составлять здесь эстетическое или реальное достоинство. Даже если вступление к произведению и не исчезло, как о том думали все вплоть до господина Виттенбаха, бросившего на сей счет несколько обоснованных сомнений, Плутарх все равно начинает повествовать в некоей обрывочной манере, которая не сумела бы обрести нашего снисхождения, поскольку использовалась для его современников. Я постарался дать доступ в это прекрасное здание, войдя в содержание естественным способом и насколько возможно пребывая подле автора. Когда по ходу произведения мысль Плутарха мне казалась неполной, то я рассчитывал на возможность ее завершить, а иногда даже усилить новыми суждениями, чем обязан своим собственным раздумьям или чтению Платона, автора, которого я люблю и охотно применяю, как сказал Монтень совсем об ином писателе⁷. Если мне на пути попадались мысли, пребывающие, как говорится, лишь в потенции, я их тщательно развивал. Они - бутоны, которые я делаю раскрытыми; я не добавляю к ним ни одного лепестка, но я их показываю со всех сторон. Я искренне чту переводчиков, предшествовавших мне. Особенно Амио оказал услуги французской словесности, и его архаический стиль по-прежнему хранит нестареющее изящество. Но стоит признаться, что его изрядно затянувшаяся юность любима только писателями, великолепно освоившими родной язык. Вне этого круга подобный перевод лучше ценить, чем читать. Его орфография сбивает с толку зрение, слух не выдерживает его стихотворной формы; особенно дамы и иностранцы его воспринимают с трудом. Впрочем, по мере того, как углубляешься в древность, находишь больше таинственного в языках. Даже не воспаряя столь высоко, один греческий доказывает всю непреложность данного наблюдения. Сей язык полон необыкновенных эллипсов и идиоматических выражений, которые порой сложно ухватить. В философских материях фраза воспринимается зачастую с большой неопределенностью и отступает только перед упорным исследованием и сравнением различных фрагментов, объясняющих друг друга: впрочем, каждый народ обладает своим философским языком, который вовсе нелегко перевести на иной язык. Всякий, кто читал Аристотеля или Платона по-латыни в самой лучшей литературной версии, на самом деле не читал этих философов⁸. Часто перевод представляет собой для читателя те же самые трудности, что и подлинник. Даже тот, кто ловко ухватил смысл оригинала, еще долгое время ищет в своем языке выражения и обороты, которые по его усмотрению хорошо передают смысл им понятого, и когда он их нашел - это открытие для него самого. Вот мне и представилось, что было вполне возможно неким усилием сосредоточенности и изучения сделать намного понятнее, то есть ощутимее Плутарха, и поскольку стало принципиальным не подвергаться тому же заблуждению, смешивая свои мысли с мыслями греческого философа - так и возник метод, который я себе предписал. Поначалу я в точности следовал порядку глав, как их сообщает перевод Амио: таким образом, сравнение никогда не будет представлять собой никакой трудности. Избавляя читателя, желающего знать то, что достойно каждого, от труда постоянной сверки, я постарался поместить между двумя звездочками (* - *) все не относящееся к Плутарху; и когда мне представлялся (всегда искомый) случай вносить в эти чужеродные фрагменты изречения нашего автора, я их записывал курсивом, дабы любой читатель, принимая во внимание каждую строчку, мог быть уверенным в том, что я никак не пытался утаить от него ничего принадлежащего Плутарху. За исключением двух или трех очень коротких и не играющих роли глав, сама суть которых была полностью сохранена, и нескольких фрагментов, совершенно чуждых нашим идеям, я не позволил себе больше покуситься ни на одну строчку Плутарха. Наконец я сопроводил свое произведение некоторыми примечаниями, думая, что они полезны в разных отношениях, дав их в своем большинстве по завершении самого сочинения, чтобы они не слишком отягощали страницы его текста. Сумел ли оригинальный труд Плутарха обрести хоть что-то от формы и дополнений, полученных от меня. Я надеюсь, или скорее желаю того, ведь доверяю только своим намерениям, а в данном случае лучшие из них могут зачастую оказаться ошибочными в глазах публики, к которой, впрочем, не думаю, что стоило бы апеллировать.

 

 

 

Примечания:

1. Oxon. 1795, in-4 et in-8. Думаю, можно льстить себя тем, что во время, которое я пишу, «Сравнительные жизнеописания» уже изданы.

2. Lugd. Batav. 1772, in-8.

3. Plutarchum in iis memorat (Theodoretus) qui sacrum Evangelium audivissent, ex eoque multa in libros suos translulissent: locus communis a Patribus jactatus, in Plutarcho CERTE falsus. (Wittem, Praef. in Opp. Mor. Plut. cit. edit. tom. I, in-8, cap. III, p. LV).

4. Однако я не вижу почему христианские книги не могли быть изучены и прочитаны этим философом, подобно тому, как книги Бёме, Сен-Мартена, Дютуа, Эккартсгаузена и пр., в наши дни прочитаны даже теми, кто над ними смеется. Повторю еще раз: тогда в этом точно не было проблемы.

5. Смотрите его трактат «О суеверии».

6. В отношении Евсевия он сказал: «Это единственный принадлежавший к Церкви автор, что показал пример прекрасной литературы в «Евангельском приготовлении», благодаря той мудрости, с которой он нам донес в этой книге мысли иных людей, но не собственные»: «Eusebius in Proep. evang. unus omnium Ecclesiastocorum de bonis litteris meruit, quod aliena quam sua prodere maluit» (Proep. p. LVI). Приговор строг, справедлив и обжалованию не подлежит: единственный церковный писатель, имеющий право на наше почтение это арианин Евсевий и то только со своей одной книгой. И почему? Да потому что ему в своей книге хватило ума скопировать профанических авторов вместо того, чтобы посметь говорить от своего имени, подобно Иоанну Златоусту, Василию Великому, Блаженному Августину и пр. И все это вполне уместно с Плутархом и его «Нравственными произведениями». Маркиз Мирабо сказал по отношению к Франции в середине прошлого столетия в своем «Друге Человечества» следующее: «Нет сегодня букета Ириса или диссертации о термальных источниках, куда автор бы не хотел вставить свое маленькое кредо, достойное вольнодумства». Сегодня эта лихорадка прокатилась по другим странам даже с удвоенной силой. Ученый, комментирующий Анакреона или Катулла, найдет естественную возможность раскритиковать Моисея. Но ведь этим не помочь нашей слабой человеческой логике: очевидно надо ждать, уповая на иные времена, иные средства.

7. О Сенеке.

8. Nemo fidem habeat Ficino et Serrano Platonis interpretibus, nemo Bessarioni, Pacio et aliis Aristotelem latina vaste induerunt, credat. Errarunt hi egregii viri, magnisque hominibus illis aut sententias attribuerunt a quibus alieni fuere; aut verbis nimis obsequentes scila eorum caligine nescio qua obduxerunt et deformarunt (Laur. Moshemius, in Praefat. ad Rad. Gudworthi Systema intellectuale universum; Jenae, anno 1733, 2 vol. in-f, tom. I, pages 4, 5). Жозеф де Местр приводит здесь латинский отрывок из Предисловия Лаурентиуса Мосхемиуса к трактату Гудворта «Об интеллектуальной системе вселенной» (прим. пер.). Перевод этого фрагмента следующий: «Нельзя доверять ни переложениям Платона в исполнении Фичино и Серрано, ни пространным переводам Аристотеля, сделанным Виссарионом и Пациусом. Заблуждаясь, сии энергичные мужи приписывали великим людям либо изречения с иным смыслом, либо, не ведая о значении слов, они при переводе его изменяли и искажали».

Эссе

Об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных

 

Графа Жозефа де Местра

 

I. * Это прием, весьма присущий эпикурейской секте - избегать регулярных диспутов с защитниками Провидения. Всегда готовые возразить философы сей школы не любят дожидаться ответа: они бьются ожесточенно как парфяне. Впрочем, им не хватает спокойствия и основательности, которые являются уделом и признаком истины. В их рассуждениях присутствует нечто раздражительное и холерическое, которое не покидает их никогда. Резонируя, вместо того, чтобы размышлять, они оскорбляют, и всегда склонны обвинять Провидение, вплоть до его отрицания. Кто попытается им ответить повторит пример Брасида (Brasidas), который, будучи ранен дротиком в грудь, вырвал его из раны, нанеся им самим столь сокрушительный удар по тому, кто его метнул, что последний замертво распростерся на месте. Но подобные репрессивные средства нам никак не к лицу. Когда нечестие направило на нас стрелу в виде определенного навязчивого рассуждения (смотрите примечание I), достаточно удалить его немедленно из нашего сердца, чтобы оно не пустило в нем корень. Впрочем, мы не имеем никакого интереса нападать, защищаясь, ведь, сказать по правде, сия чисто негативная философия порождает только шум: она со всех сторон смутно собирает возражения, но никогда не в силах установить ни основополагающую часть учения, ни даже следствия высказанных умозаключений, поскольку порядок, целокупность и особенно утверждение принадлежат лишь истине. Заблуждение, наоборот, всегда отрицает - это ярчайшая черта его характера. С того момента как оно прекращает отрицать, оно смеется или оскорбляет. Для него Провидение есть враг, коего оно ненавидит и от которого ему хотелось бы избавиться. Взгляните на то, что представляется правдоподобным в его возражениях, чтобы все это стереть, как я уже говорил, до мельчайших впечатлений, которые оно может посеять в наших сердцах.*

II. Промедление, которое несет божественное правосудие в наказании злодеев, кажется для определенных лиц одним из сильных возражений, какие можно выдвинуть против Провидения. Они не прощают писателям, сделавшим из этой неспешности одно из свойств Божества. Они говорят: «Нет ничего столь непристойного, как представлять себе Бога в виде ленивого в чем бы то ни было существа, а особенно в наказании злоумышленников, ибо последние никак не являются ленивыми, когда дело касается вреда, и страсть, которая ими овладевает, наоборот, ведет их к неожиданным поступкам. Значит, как очень удачно заметил Фукидид¹, наказание, последовавшее сразу после преступления, является самым эффективным средством, чтобы остановить тех, кто слишком склонен творить зло. Кара за преступления есть долг правосудия по отношению к оскорбленному, и из всех долгов он тот, который важно оплатить вовремя, ведь промедление в данном случае несет в себе двойную неуместность, приводя в уныние оскорбленного и безмерно распаляя гордыню обидчика: быстрота наказания - это одновременно и ужас для виновных, и лучшее утешение пострадавшим от них. Приводят следующее рассуждение Биаса, обращенное к одному из злоумышленников: «Я не боюсь, что ты избежишь расплаты; я боюсь только жить слишком долго, будучи свидетелем этого». Но чем больше размышляешь над этим рассуждением, тем меньше его смысл тебя удовлетворяет, ибо что значит правосудие, не исполненное вовремя? Мессенцам у места, называемого Великий Ров, нанесли поражение Лакедемоняне, которые подкупили Аристократа. Последний был царем Аркадии на протяжении двадцати лет. Под конец он был изобличен в своем преступлении и наказан, но это воздаяние уже ничего не значило для Мессенцев, которым он изменил и которых больше не существовало. И Орхоменяне, потерявшие своих детей, родителей и друзей благодаря предательству Ликиска (Lycisque) ², какое утешение нашли они в болезне, настигшей виновного много лет спустя и пожравшей его тело в такой степени, что он сам, погружая и погружая ноги в воду, бранился постыдными проклятиями, наблюдая как они обращаются в гной из-за совершенного им некогда злодеяния? И Килонийцы, перебитые в Афинах на святом месте; негодяев, виновных в этом святотатстве изгнали во время Республики, и даже останки их были изъяты и выброшены за пределы государства, но когда свершилось возмездие, второго поколения Килонийцев больше не существовало³. Итак, нет ничего более неуместного, чем подобные виды рассуждений, весьма свойственные поэтам: «Ведь божественное правосудие не всегда готово пронзать сердца виновных; ведь оно молчаливо и медлительно, хоть под конец и происходит». Подобное соображение в точности совпадает с тем, которым пользуются злоумышленники, чтобы побудить себя к преступлению. Согласитесь, что нет ничего более соблазнительного, чем видеть всегда спелый и готовый к сбору плод беззакония, когда воздаяние, должное следовать за ним, видно лишь в отдаленной перспективе и спустя долгое время после наслаждения, доставленного преступлением?

III. «Более того, фатальный результат этой отсрочки состоит в том, что когда правосудие, наконец, торжествует, в нем уже не хотят видеть десницу Провидения. Таким образом, зло, внезапно обращающееся на преступников, не в момент, когда они сделались виновными, а гораздо позже, они называют фортуной или несчастьем, но совсем не карой, откуда выходит, что преступники не извлекают из наказания никакой пользы для своего исправления. Вот почему они прекрасно чувствуют остроту боли, но эта боль не вызывает никакого раскаяния в них. Лошадь наказывают сразу после ее ошибки, и если это наказание запаздывает, то в криках, толчках и пришпориваниях она никак не почувствует повод почему на нее сердятся и не поймет ровным счетом ничего⁴. Это обычная картина злоумышленника по отношению к Богу. Если божественная десница делается ощутимой для него и его поражает в миг, когда он становится виновным, то нужно, чтобы, обратившись на него самого, она заставила бы его смириться и трепетать под властью Бога, отмщение которого никогда не заставит себя ждать. А что касается медлительной и двусмысленной справедливости, коей нас убаюкивают поэты, то она подобна случайности намного больше, нежели решительному акту божественного правосудия, ибо совсем не видно, как говорит наша пословица, зачем служит этот мельничный жернов богов, который мелет столь медленно. Сдается, что сия неспешность способна воздать только сомнительным правосудием, избавив злодеев от страха».

IV. Можно развить ставить подобные проблемы и дальше, но основные я уже сообщил, и хорошо бы, если это возможно, их поначалу разрешить, прежде чем ввязываться в новый диспут. Все же я думаю поначалу заверить, дабы не отступать от темы нашей дискуссии, в трезвой осторожности, которую проявляет всегда Академия, когда дело касается Божества: этим я избавлю себя говорить о вещах, как если обладал их совершенным ведением (примечание II). Будет весьма неуместно говорить о музыке, не имея представления о ней, или о войне, в ней не участвовав, как и нам, людям, не пристало пытаться решать то, что касается богов и духов, и желать разгадать замыслы художника, не имея никакого понятия о его искусстве, основываясь исключительно на мнениях и предположениях. И будет дерзко для человека, не обладающего никакими познаниями в медицине, спрашивать почему врач не назначил раньше ампутацию и почему прописал водные процедуры вчера, а не сегодня. Здравым рассудком должно полагать, сколь неверно и нелегко для смертных существ утверждать обратное о божественных решениях, а кроме того в точности знать наиболее подходящие сроки для исполнения кары над преступниками, и как просвещенный лекарь распределяет целебные снадобья, которые он варьирует, в зависимости от обстоятельств, доз и эпох. Ведь медицина души, называющаяся судом и справедливостью, в действительности была наивысшей из наук, о чем, наряду с тысячами других, свидетельствует Пиндар, когда дает Сущности, началу и владыке всего сущего имя Аристотехнита (Aristotechnite), то есть превосходного мастера, кому надлежит, как творцу самого правосудия, решать когда, как и и где именно должен быть наказан виновный; и когда Платон говорит, что Минос, сын Юпитера, был учеником своего отца в этой науке, то нам становится понятным: невозможно ни хорошо использовать исправительное правосудие, ни даже хорошо осудить тех, над кем оно совершается, прежде не изучив и не познав этой науки.

V. Законы, созданные людьми, * которые, таким образом, соотносятся со способом нашего видения вещей, * не кажутся, тем не менее, всегда разумными с первого взгляда: в них весьма часто встречаются положения, дающие повод насмешкам. В Спарте, например, эфоры, заступающие на свой пост, приказывали, возглашая всенародно, чтобы никто не отпускал себе усы и чтобы каждый повиновался законам, в противном случае, нарушители будут строго наказаны. В Риме, когда хотят приучить раба к свободе кладут маленький прут на плечи (примечание III); и когда Римляне составляют свое завещание, они делают одного человека своим наследникам, а потом продают свое имущество другому, что представляется и вовсе необычным (примечание IV). Но ничто не сравнится в этом роде с законом Солона, объявляющим бесчестие тому, кто во время мятежа не присоединился ни к одной из групп заговорщиков. Наконец можно увидеть в гражданских законах ряд положений, которые покажутся абсурдными, если не узнаешь замысел их создавшего законодателя, или дух самого закона. Итак, если человеческие вещи являют собой столько затруднений, то стоит ли удивляться, что мы, когда речь заходит о богах, вовсе не в состоянии понять, почему они наказывают одних преступников раньше, а других позже? Сказанное здесь вовсе не во избежание прений, коих я никак не страшусь; я только стремлюсь сей решительной отповедью заслужить снисхождение во всем том, что я приведу на заданную тему; я хочу, дабы разум, если можно так выразиться, видя перед собой верное пристанище, сделался бы более отважным в противостоянии возражениям и легко наставлял своих слушателей на путь истинный.

VI. Вначале отметим, что, исходя из учения Платона, Бог, поставленный, если можно так выразиться, в средоточие всех вещей, чтобы служить образцом всему сущему во благе, открылся в добродетели существам, которых он сотворил способными ему повиноваться, благодаря чему мы оказались в состоянии, несколько схожем с его состоянием, ибо вселенная в своем истоке была лишь хаосом, и она стала мирозданием, то есть гармонией и красотой (примечание V), когда однажды Бог соединился с ней определенным образом, и этот мир превратился в уменьшенное отражение божественной мудрости и добродетелей. Тот же самый Платон добавляет, что естество зажгло⁵ наше зрение, дабы наши души, созерцая движущиеся в небе тела, познали бы в восхищении, преклонении и благоговении гармонию и красоту, питая отвращение ко всему тому, что им противостоит, избегая всякой необузданной страсти, особенно легкомыслия, которое действует наобум, будучи источником всех видов преступлений и заблуждений, ведь человек не может использовать Бога иным отменным способом, как проявляя себя, насколько сие возможно, подобающим ему в подражании божественным совершенствам.

VII. Вот почему Бог никак не спешит с наказанием виновных. Он вовсе не боится ошибиться, действуя слишком быстро, или поразив ударами, за которые он потом будет раскаиваться, но *, являясь образцом для нас, как я уже сказал, * он хочет научить нас своим собственным примером сдерживать себя, когда мы должны наказывать проступки себе подобных, от любой жестокости и брутальной горячности, которые недостойны человека. Он нас учит не обрушиваться на того, кто нас оскорбил, даже во время гнева, когда страсть абсолютно затмевает разум, как если бы дело касалось утоления голода или чрезмерной жажды. Он, наоборот, желает, чтобы когда мы подняли карающую руку, то действовали бы спокойно и размеренно, подражая его благости и милосердному промедлению, взяв себе в советники время, которое редко вызывает раскаяние, если внимаешь его суждениям. Сократ сказал, что «намного меньше опасности для человека, страдающего от жажды и не имеющего самообладания, напиться в первом попавшемся ему мутном потоке, чем для того, кто охваченный гневом вымещает свою кару на себе подобном: такого страсть лишает разума прежде, нежели его дух мог бы быть просвещен рассудительностью».

VIII. Ибо нет очевидности в том, что возмездие наиболее уместно, как сказал Фукидид, сразу после совершения проступка; наоборот, оно предпочтительнее в отдаленной перспективе, поскольку гнев, по словам Меланфа (Melanthe), производит нелепые несчастья, когда он затмевает рассудок; хотя разум, изгнавший гнев, порождает только мудрое и взвешенное. Отмечено, что некоторые характеры могут смягчиться и утихомириться благодаря одному из примеров человеческих добродетелей: Платон долгое время хранил у себя палку, предназначенную для битья невольников, и это он делал, чтобы укротить свой гнев; Архит, не слишком взволнованный от неизвестного мне замешательства, случившегося в его деревне по нерадению его же людей, был рад сказать им отстранено: «Вы счастливы, когда я бываю во гневе».

IX. Итак, если поистине (а в этом нельзя усомниться) мудрые рассуждения древних и их прекрасные поступки, донесенные нам историей, сильно способствуют обузданию пылкости и неудержимости гнева, тогда мы приходим к выводу, что даже Бог, ничего не страшащийся и ни о чем не кающийся, откладывает, тем не менее, свои воздаяния, предоставляя их удаленному грядущему, в коем и мы станем более разумными и сдержанными. Мы поймем, что могли сильнее принадлежать Богу только в милосердии и терпеливости; мы услышим его, и тогда он сам нам укажет, что стремительная кара мало исправляет виновных, но когда она отсрочена, то исцеляет одних и предупреждает других.

 

X. Человеческое правосудие не знает как карать: его власть не простирается столь далеко. Люди идут по следам виновных и их неустанно преследуют, облаивая⁶, так сказать, тех, кого удается схватить, чтобы воздать им злом за зло. Но тут они останавливаются, не в силах двинуться дальше. Иными словами, они полагаются на Бога, имея основание думать о том, что когда он решился бы исцелить отягощенную пороками душу, он, во-первых, изучил бы осквернившие ее страсти, чтобы увидеть имеется ли какое-нибудь средство склонить ее к раскаянию, предоставив отсрочки всем виновным, злой умысел которых не совсем подтвержден и не лишен совсем доброго влияния. Ведь Богу известен каков предел совершенства человеческой души, изшедшей от него, когда на получила жизнь, и каково ее врожденное и невыразимое превосходство; он знает, что эта душа по своей природе чужда ко злу, и все грехи, которые пытаются в ней процвесть⁷, являются лишь плодом воспитания или общения с развращенными людьми, а посему душа легко возвращается в свое первоначальное состояние, если с ней обойтись по правилам⁸. Бог никак не стремится применить ко всем одинаковую кару, но он тотчас уничтожает и лишает жизни всякого, кого находит абсолютно неизлечимым, ибо любое существо, заключившее союз со злом, сможет впредь существовать, только вредя другим и еще больше себе самому⁹. Что же касается тех, кто подвержен пороку не по выбору своей воли, а по неведению блага, он им дает необходимую отсрочку для исправления; и если они упорствуют во зле, тогда он их поочередно наказывает, и задержка не играет никакой роли, ведь Бог не боится того, что его избежит виновный.

 

XI. Рассмотрим, впрочем, какие чудесные изменения происходят с нравами и привычками людей. Говорят, что царь Кекроп, некогда названный двоедушным или двуличным, чтобы подданные узнали о добром и милосердном правителе, сделался ужасным и безжалостным тираном. Сам я придерживаюсь иного воззрения на сей счет, и если меня одолевают сомнения по этому поводу, я их никак не распространяю на личности Гелона и Гиерона на Сицилии, Писистрата в Афинах, которые, достигнув власти наиболее преступными средствами, затем ей воспользовались во благо, дав великолепные законы своим народам, привив им вкус к земледелию, отвратив их от низменных удовольствий, сделав их мудрыми и предприимчивыми гражданами. И когда побежденные в великой битве Карфагеняне попросили у Гелона мира, он им в нем отказал с той лишь целью, чтобы они не стали по договору приносить своих детей в жертву Сатурну (примечание VI); и Лидиад, захвативший власть в свободном городе Мегаполисе, раскаялся затем в своем вероломстве и, обладая полнотой царского господства, даровал законы своим согражданам (примечание VII): умер он покрытый славой, сражаясь с врагами своего отечества. Другие великие люди являют собой примеры такого же порядка. Но если бы умер Мильтиад, бывший тираном в Херсонесе; если бы кто-нибудь привлек Кимона к правосудию, когда он принародно сожительствовал со своей собственной сестрой, обвинив его в кровосмешении (примечание VIII); или если подобным же образом обошлись бы с самим Фемистоклом за его неслыханное распутство (примечание IX), изгнав последнего из Республики, как Афиняне поступили затем с Алкивиадом из-за бесчинств его юности, то мы потеряли бы вместе с ними Марафонскую битву, сражение при Эвримедоне, а одинаково и знаменитую схватку на берегу Артемизиума, на котором, как сказал Пиндар:

Десница бессмертной Афины,
Отринувши Перса оковы,
Создала святую свободу¹⁰.

XII. Великие люди никогда не сумеют произвести ничего посредственного; и поскольку содержащаяся в них энергия не может пребывать в праздности, они постоянно в порыве, как корабли, одолеваемые волнами и бурей, до тех пор, пока, наконец, не обретут установившихся навыков. Как неопытный в земледелии человек презирает землю, которую он видит заросшей кустарниками, покрытой дикой растительностью, струящимися ручьями, топями и пресмыкающимися, так специалист усмотрит в подобных и иных признаках доказательства превосходства земли: это сродни тому, как великие люди в самом начале являются подверженными, одолеваемыми¹¹ дурными и необузданными устремлениями; и мы, которые не в силах выдержать эти колкие и обжигающие плоды, воображаем, будто нет ничего более неотложного, как уничтожить железом эту растительность, но тот, кто ведает о них больше нас, различая в их душах доброе и благородное, ждет подходящего момента разума и добродетели, когда эти могучие характеры произведут достойные себя плоды.

XIII. Но довольно об этом. Стоит только отметить: с подобным основанием некоторые греческие народности относились к взятому из Египта закону, гласившему о том, что если беременная женщина приговорена к смерти, наказание последней откладывалось до рождения ею ребенка¹². Теперь, вместо зачавшей естественным порядком женщины, представим виновного, который несет в глубине своей души добродетель: прекрасную мысль, спасительный совет, полезное изобретение. И в данном случае, не предпочесть ли голос милосердия, повинующий оставить зреть и порождать эти плоды разума, голосу поспешного правосудия, которое не даст им развиться? Весьма точное сравнение, хотя и кажется обманчивым, но оно во благо истины, ибо ребенок, коего осужденная мать должна родить в мир, не может сам по себе спасти свою мать, поскольку ее участь решена, равным образом и добродетель, которую Бог зрит в грядущем станет для виновного заслугой, способной смягчить наказание, и, возможно, даже его предупредить. Но в состоянии ли верховное благо отменить данную заслугу, предварив ее неожиданным наказанием?

XIV. Если бы Тиран Дионисий был наказан сразу во время узурпации, в коей сделался повинным, то не нашлось бы ни одного грека по всей Сицилии, так как Карфагеняне, овладев сей страной, изгнали бы оттуда всех эллинов. Подобное произошло бы с городами Аполлонией и Анакториумом и почти по всему острову Левкадии¹³, если бы Периандр не был бы наказан спустя долгое время после того, как он захватил власть над этими странами; и сам я не сомневаюсь, что кара Кассандры не исполнилась бы до тех пор, пока благодаря этому убийце город Фивы не отстроился и не населился бы вновь¹⁴.

XV. Некоторые из чужестранцев, во время священной войны ограбивших Дельфийский храм, отправились на Сицилию и, разгромив Карфагенян и несколько тиранических государств, скверно погибли, чего и заслужили, ведь злоумышленники иногда становятся в Божьей деснице наподобие палачей, которые используются для покарания других, еще более виновных людей; затем Бог уничтожает и палачей, и это, на мой взгляд, относится к большинству тиранов. Ибо когда народы становятся преступными до такой степени, что неотвратимо наводят на себя всеобщие бедствия, тогда Бог выносит решение призвать их к порядку через наказание, смирение, истребление, крушение престолов и передачу властных скипетров. Чтобы воплотить эти ужасные возмездия, он использует великих грешников, тиранов, узурпаторов, свирепых завоевателей, которые потешаются над всеми законами: ничего им не противостоит, поскольку они - исполнители божественного суда; но пока человеческое невежество восхищается их успехами, они неожиданно исчезают как исполнители, когда суд уже завершен. Но поскольку некоторые ядовитые змеи заключают в себе определенные составы или вещества, полезные для исцеления болезней, одинаковым образом и Бог, видя, как некие народы нуждаются в наказании и укусе¹⁵, посылает на них безжалостного тирана, или жестких и строгих правителей; и народы освобождаются от этой напасти лишь тогда, когда становятся совершенно очищенными и выздоровевшими от всего того, что в них было больного и развращенного. Значит, подобно двум снадобьям этого рода¹⁶, были даны Фаларис Агригентянам, а Марий Римлянам. Также известен ответ, данный Оракулом Сикионянам (Sicyoniens) в отношении юноши по имени Телетий, увенчанного на Пифийских играх: поскольку он являлся Сикионянином, его соотечественники хотели отнять силу у Клеонян, намеревавшихся ее удержать. В этом поединке обеих не уступавших друг другу сторон юноша был разрублен на части, из-за чего

12	Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: