Маленький человек из-под Смольного

 

У дефективной республики Шкид появился шеф — портовые рабочие.

Торгпорт сперва помог деньгами, на которые прикупили учебников и кое-каких продуктов, потом портовики привезли дров, а когда наступило лето, предоставили детдому Канонерский остров и территорию порта для экскурсий и прогулок.

Прогулки туда для Шкиды были праздником. Собирались с утра и проводили в порту весь день, и только поздно вечером довольные, но усталые возвращались под своды старого дома на Петергофском проспекте.

Обычно сборы на остров поглощали все внимание шкидцев. Они бегали, суетились, одни добывали из гардеробной пальто, другие запаковывали корзины с шамовкой, третьи суетились просто так, потому что на месте не сиделось.

Немудрено поэтому, что в одно из воскресений, когда происходили сборы для очередного похода в порт, ребята совершенно не заметили внезапно появившейся маленькой ребячьей фигурки в сером, довольно потертом пальтишко и шапочке, похожей на блин.

Он — этот маленький, незаметный человечек — изумленно поглядывал на суетившихся и шмыгал носом. Потом, чтобы не затолкали, прислонился к печке и так и замер в уголке, приглядываясь к окружающим.

Между тем ребята построились в пары и ожидали команды выходить на улицу.

Викниксор в последний раз обошел ряды и тут только заметил притулившуюся в углу фигурку.

— Ах, да. Эй, Еонин, иди сюда. Стань в задние ряды. Ребята, это новый воспитанник, — обратился он к выстроившейся Шкиде, указывая на новичка.

Ребята оглянулись на него, но в следующее же мгновение забыли про его существование.

Школа тронулась.

Вышли на улицу, по-воскресному веселую, оживленную. Со всех сторон, как воробьи, чирикали торговки семечками, блестели нагретые солнцем панели. До порта было довольно далеко, но бодро настроенные шкидцы шагали быстро, и скоро перед ними заскрипели и распахнулись высокие синие ворота Торгового порта.

Сразу повеяло прохладой и простором. Впереди сверкала вода Морского канала, какая-то особая, более бурливая и волнующаяся, чем вода Обводного или Фонтанки.

Несмотря на воскресный день, порт работал. Около приземистых, широких, как киты, пакгаузов суетились грузчики, сваливая мешки с зерном. От движения ветра тонкий слой пыли не переставая серебрился в воздухе.

Дальше, вплотную к берегу, стоял немецкий пароход, прибывший с паровозами.

Шкидцы попробовали прочесть название, но слово было длинное и разобрали его с трудом — «Гамбургер Обербюр-гермейстер».

— Ну и словечко. Язык свернешь, — удивился Мамочка. Мамочка — это было его прозвище, а прозвали его так за постоянную поговорку: «Ах мамочки мои».

«Ах мамочки» постепенно прообразовалось в Мамочку и так и осталось за ним.

Мамочка был одноглазый. Второй глаз ему вышибли в драке, поэтому он постоянно носил на лице черную повязку.

Несмотря на свой недостаток, Мамочка оказался очень задиристым и бойким парнем, и скоро его полюбили.

Вот и теперь Мамочка не вытерпел, чтобы не показать язык немецкому матросу, стоявшему на палубе.

Тот, однако, не обиделся и, добродушно улыбнувшись, крикнул ему:

— Здрасте, комсомол!

— Ого! Холера! По-русски говорит, — удивились ребята, но останавливаться было некогда. Все торопились на остров, солнце уже накалило воздух, хотелось купаться.

Прошли быстро под скрипевшим и гудевшим от напряжения громадным краном и, уже издали оглянувшись, увидели, как гигантская стальная лапа медленно склонилась, ухватила за хребет новенький немецкий паровоз и бесшумно подняла его на воздух.

В лодках переехали через канал и углубились в зелень, — по обыкновению, шли в самый конец Канонерского, туда, где остров превращается в длинную узкую дамбу.

Жара давала себя знать. Лица ребят уже лоснились от пота, когда наконец Викниксор разрешил сделать привал.

— Ура-а-а! Купаться!

— Купа-а-аться!

Сразу каменистый скат покрылся голыми телами, Море, казалось, едва дышало, ветра не было, но вода у берега беспокойно волновалась.

Откуда-то накатывались валы и с шумом обрушивались на камни.

В воду влезать было трудно, так как волна быстро выбрасывала купающихся на камни. Но ребята уже приноровились.

— А ну, кто разжигает! Начинай! — выкрикнул Янкель, хлопая себя по голым ляжкам.

— Разжигай!

— Дай я. Я разожгу, — выскочил вперед Цыган. Стал у края, подождал, пока не подошел крутой вал, и нырнул прямо в водяной горб.

Через минуту он уже плыл, подкидываемый волнами.

Одно за другим исчезали в волнах тела, чтобы через минуту — две вынырнуть где-то далеко от берега, на отмели.

Янкель остался последний и уже хотел нырять, как вдруг заметил новичка.

— А ты что не купаешься?

— Не хочу. Да и не умею.

— Купаться не умеешь?

— Ну да.

— Вот так да, — искренне удивился Черных. Потом подумал и сказал: — Все равно, раздевайся и лезь, а то ребята засмеют. Да ты не бойся, здесь мелко.

Еонин нехотя разделся и полез в воду. Несмотря на свои четырнадцать лет, был он худенький, слабенький, и движения у него были какие-то неуклюжие и угловатые.

Два раза Еонина вышвыривало на берег, но Янкель, плававший вокруг, ободрял:

— Ничего. Это с непривычки. Уцепись за камни крепче, как волна найдет.

Потом ему стало скучно возиться с новичком, и он поплыл за остальными.

На отмели ребята отдыхали, валяясь на песке и издеваясь над Викниксором, который плавал, по шкидскому определению, «по-бабьи».

Время летело быстро. Как-то незаметно берег вновь усыпали тела.

Ребята накупались вдоволь и теперь просиди есть.

Роздали хлеб и по куску масла.

Тут Янкель вновь вспомнил про новичка и, решив поговорить с ним, стал его искать, но Еонина нигде не было.

— Виктор Николаевич, а новичку дали хлеб? — спросил он быстро. Викниксор заглянул в тетрадку и ответил отрицательно.

Тогда Янкель, взяв порцию хлеба, пошел разыскивать Еонина.

Велико было его изумление, когда глазам его представилась следующая картина. За кустами на противоположной стороне дамбы сидел новичок, а с ним двое немецких моряков.

Самое удивительное, что все трое оживленно разговаривали по-немецки. Причем новичок жарил на чужом языке так же свободно, как и на русском.

«Ого!» — с невольным восхищением подумал Янкель и выскочил из-за куста.

Немцы удивленно оглядели нового пришельца, потом приветливо заулыбались, закивали головами и пригласили Янкеля сесть, поясняя приглашение жестами. Янкель, не желая ударить лицом в грязь, призвал на помощь всю свою память и наконец, собрав несколько подходящих слов, слышанных им на уроках немецкого языка, галантно поклонился и произнес:

— Гутен таг, дейтчлянд камераден.

— Гутен таг, гутен таг, — снова заулыбались немцы, но Янкель уже больше ничего не мог сказать, поэтому, передав хлеб новичку, помчался обратно. Там он, состроив невинную улыбку, подошел к заведующему.

— Виктор Николаевич, а как по-немецки будет… Ну, скажем: «Товарищ, дай мне папироску»?

Викниксор добродушно улыбнулся:

— Не помню, знаешь. Спроси у Эллы Андреевны. Она в будке.

Янкель отошел.

Эланлюм сидела в маленькой полуразрушенной беседке на противоположном берегу острова. Она пришла позже детей и, выкупавшись в стороне, теперь отдыхала.

Янкель повторил вопрос, но Эланлюм удивленно вскинула глаза:

— Зачем это тебе?

— Так. Хочу в разговорном немецком языке попрактиковаться.

Эллушка минуту подумала, потом сказала:

— Камраден, битте, гебен зи мир айне цигаретте.

— Спасибо, Элла Андреевна! — выкрикнул Янкель и помчался к немцам, стараясь не растерять по дороге немецкие слова.

Там он еще раз поклонился и повторил фразу. Немцы засмеялись и вынули по сигарете. Янкель взял обе и ушел, вполне довольный своими практическими занятиями.

На берегу он вытащил сигарету и закурил. Душистый табак щекотал горло. Почувствовав непривычный запах, ребята окружили его.

— Где взял?

— Сигареты курит!

Но Черных промолчал и только рассказал о новичке и о том, как здорово тот говорит по-немецки.

Однако ребята уже разыскали немцев. Поодиночке вся Шкида скоро собралась вокруг моряков.

Еонин выступал в роли переводчика.

Он переводил и вопросы ребят, и ответы немцев.

А вопросов у ребят было много, и самые разнообразные. Почему провалилась в Германии революция? Имеются ли в Германии детские дома? Есть ли там беспризорники? Изучают ли в немецких школах русский язык? Случалось ли морякам бывать в Африке? Видели ли они крокодилов? Почему они курят не папиросы, а сигареты? Почему немцы терпят у себя капиталистов?

Моряки пыхтели, отдувались, но отвечали на все вопросы.

Ребята так увлеклись беседой, что даже не заметили, как подошли заведующий с немкой.

— Ого! Да тут гости, — раздался голос Викниксора.

Эланлюм сразу затараторила по-немецки, улыбаясь широкой улыбкой. Ребята ничего не понимали, но сидели и с удовольствием рассматривали иностранцев, а старшие сочли долгом ближе познакомиться с новичком, выказавшим такие необыкновенные познания в немецком языке.

— Где это ты научился так здорово говорить? — спросил его Цыган.

Еонин улыбнулся.

— А там, в Очаковском. Люблю немецкий язык, ну и учился. И сам занимался — по самоучителю.

— А что ото за «Очаковский»?

— Интернат. Раньше, до революции, он так назывался. Он под Смольным находится. Я оттуда и переведен к вам.

— За бузу? — серьезно спросил Воробей.

Новичок помолчал. Усмехнулся. Потом загадочно ответил:

— За все… И за бузу тоже.

Постепенно разговорились. Новичок рассказал о себе, о том, что жил он в малолетство круглым сиротой, что где-то у него есть дядя, но где — он и сам не знает, что мать умерла после смерти отца, а отца убили в четырнадцатом году на фронте. За разговором время бежит быстро, только оклик Викниксора вернул ребят к действительности.

Солнце уже опускалось за водной гладью Финского залива, когда Викниксор отдал приказ сниматься с якоря. Обратно шли с моряками.

Когда переправились через канал и вышли на территорию порта, немцы поблагодарили ребят за дружескую беседу и, попросив минутку подождать, скрылись на корабле. Через минуту они вернулись с пакетом и, что-то сказав, передали его Эланлюм.

Немка засияла.

— Дети, немецкие матросы угощают вас печеньем и просят не забывать их. У них у обоих есть дети вашего возраста.

Шкида радостно загоготала и, махая шапками на прощание, двинулась к воротам.

Только один Горбушка остался недоволен тем, что немцы, по его мнению, очень мало дали.

Он всю дорогу тихо бубнил, доказывая своему соседу по паре, Косарю, что немцы пожадничали.

— Тоже, дали! Чтоб им на том свете черти водички столько дали. Это же не подарок, а одна пакость!

— Почему же? — робко допытывался Косарь.

— Да потому, что если разделить это печенье, то по одной штуке достанется только, — мрачно изрек Горбушка, а потом, после некоторого раздумья, добавил: — Разве, может, еще одна лишняя будет, для меня.

— Ну ладно, не скули! — крикнули на Горбушку старшие.

А Цыган, не удовольствовавшись словами, еще прихлопнул ладонью Горбушку по затылку и тем заставил его наконец смириться.

Горбушка получил прозвище благодаря необычной форме своей головы. Черепная коробка его была сдавлена и шла острым хребтом вверх, действительно напоминая хлебную горбушку.

Несмотря на то, что Горбушка был новичок, он уже прославился как вечный брюзга и ворчун, поэтому на его скульбу обычно никто не обращал внимания, а если долгое ворчанье надоедало ребятам, то они поступали так, как поступил Цыган.

Теплое чувство к морякам сохранилось у шкидцев, и особенно у Янкеля, у которого, кроме приятных воспоминаний, оставалась еще от этой встречи заграничная сигарета с узеньким золотым ободком.

После этой прогулки ребята прониклись уважением к новичку.

Случай с немцами выдвинул Еонина сразу, и то обстоятельство, что старшие шли с ним рядом, показало, что новичок попадает в «верхушку» Шкиды.

 

 

* * *

 

Так и случилось. Еонина перевели в четвертое, старшее отделение. Умный, развитой и в то же время большой бузила, он пришелся по вкусу старшеклассникам. Скоро у него появилась и кличка — Японец, — и получил он ее за свою «субтильную», по выражению Мамочки, фигуру, за легкую раскосость и вообще за порядочное сходство с сынами страны Восходящего Солнца.

Еще больше прославился Японец, когда оказался творцом шкидского гимна.

Произошло это так.

Однажды вечером воспитатели сгоняли воспитанников в спальни, и классы уже опустели. Только в четвертом отделении сидели за своими партами Янкель и Япончик.

Янкель рисовал, а Японец делал выписки из какой-то немецкой книги.

Вдруг в класс вошел Викниксор. По-видимому, он был в хорошем настроении, так как все время мурлыкал под нос какой-то боевой мотив.

Он походил по классу, осмотрел стены и согнувшиеся фигуры воспитанников и вдруг, остановившись перед партой, произнес:

— А знаете, ребята, нам следовало бы обзавестись своим школьным гимном.

Янкель и Японец удивленно вскинули на заведующего глаза и деликатно промолчали, а тот продолжал:

— Ведь наша школа — это своего рода республика. Свой герб у нас уже есть, должен быть и свой гимн. Как вы думаете?

— Ясно, — неопределенно промямлил Янкель, переглядываясь с Японцем.

— Ну, так в чем же дело? — оживился Викниксор. — Давайте сейчас сядем втроем и сочиним гимн! У меня даже идея есть. Мотив возьмем студенческой песни «Гау-деамус». Будет очень хорошо.

— Давайте, — без особой охоты согласились будущие творцы гимна.

Викниксор, весь захваченный новой идеей, сел и объяснил размер, два раза пропев «Гаудеамус».

Янкель достал лист, и приступили к сочинению.

Позабыв достоинство и недоступность зава, Викниксор вместе с ребятами старательно подбирал строчки и рифмы.

Уже два раза в дверь заглядывал дежурный воспитатель и, подивившись необычайной картине, не посмел тревожить воспитанников и вести их спать, так как оба они находились сейчас под покровительством Викниксора.

Наконец, часа через полтора, после усиленного обдумывания и долгих творческих споров, гимн был готов.

Тройка творцов направилась в Белый зал, где Викниксор, сев за рояль, взял первые аккорды.

Оба шкидца, положив лист на пюпитр, приготовились петь.

Наконец грянул аккомпанемент и два голоса воспитанников, смешавшись с низким басом завшколой, единодушно исполнили новый гимн республики Шкид:

 

Мы из разных школ пришли,

Чтобы здесь учиться.

Братья, дружною семьей

Будем же трудиться.

Бросим прежнее житье,

Позабудем, что прошло.

Смело к но-о-о-вой жизни!

Смело к но-о-о-вой жи-и-з-ни!

 

Время для пения было не совсем подходящее. Наверху, в спальнях, уже засыпали ребята, а здесь, внизу, в полумраке огромного зала, три глотки немилосердно рвали голосовые связки, словно стараясь перекричать друг друга:

 

Школа Достоевского,

Будь нам мать родная,

Научи, как надо жить

Для родного края.

 

Ревел бас Викниксора, сливаясь с мощными аккордами беккеровского рояля, а два тоненьких и слабых голоска, фальшивя, подхватывали:

 

Путь наш длинен и суров,

Много предстоит трудов,

Чтобы вы-и-й-ти в лю-у-ди,

Чтобы вы-и-й-ти в лю-у-ди.

Когда пение кончилось, Викниксор встал и, отдышавшись, сказал:

— Молодцы! Завтра же надо будет спеть наш гимн всей школой.

Янкель и Японец, гордые похвалой, с поднятыми головами прошли мимо воспитателя и отправились в спальню.

На другой день вся Шкида зубрила новый гимн республики Шкид, а имена новых шкидских Руже де Лилей[ 2 ] — Янкеля и Японца — не сходили с уст возбужденных и восхищенных воспитанников.

Гимн сразу поднял новичка на недосягаемую высоту, и оба автора сделались героями дня.

Вечером в столовой вся школа под руководством Викниксора уже организованно пела свой гимн.

 

Халдеи

 

Халдей — это по-шкидски воспитатель.

Много их перевидала Шкида. Хороших и скверных, злых и мягких, умных и глупых, и, наконец, просто неопытных, приходивших в детдом для того, чтобы получить паек и трудовую книжку. Голод ставил на пост педагога и воспитателя людей, раньше не имевших и представления об этой работе, а работа среди дефективных подростков — дело тяжелое. Чтобы быть хорошим воспитателем, нужно было, кроме педагогического таланта, иметь еще железные нервы, выдержку и громадную силу воли.

Только истинно преданные своему делу работники могли в девятнадцатом году сохранить эти качества, и только такие люди работали в Шкиде, а остальные, пай-коеды или слабовольные, приходили, осматривались день—два и убегали прочь, чувствуя свое бессилие перед табуном задорных и дерзких воспитанников.

Много их перевидала Шкида.

 

 

* * *

 

Однажды в плохо окрашенную дверь Шкиды вошел человек в котелке. Он был маленький, щуплый. Птичье личико его заросло бурой бородкой. Во всей фигуре новопришедшего было что-то пришибленное, робкое. Он вздрагивал от малейшего шороха, и тогда маленькие водянистые глаза на птичьем личике испуганно расширялись, а веки, помимо воли, опускались и закрывали их, словно в ожидании удара. Одет человек был очень бедно. Грязно-темное драповое пальто, давно просившееся на покой, мешком сидело на худеньких плечах, бумажные неглаженные брюки свисали из-под пальто и прикрывали порыжевшие сапоги солдатского образца. Это был новый воспитатель, уже зачисленный в штат, и теперь он пришел посмотреть и познакомиться с детьми, среди которых должен был работать. Скитаясь по комнатам безмолвной тенью, маленький человек зашел в спальню.

В спальне топилась печка, и возле нее грелись Японец, Горбушка и Янкель.

Маленький человек осмотрел ряды кроватей, и, хотя было ясно видно, что это спальня, он спросил:

— Это что, спальня?

Ребята изумленно переглянулись, потом Япошка скорчил подобострастную мину и приторно ответил:

— Да, это — спальня.

Человек тихо кашлянул.

— Так. Так. Гм… Это вы печку топите?

— Да, это мы печку топим. Дровами, — уже язвительно ответил Японец, но человек не обратил внимания.

— Гм… И вы здесь спите?

— Да, и мы здесь спим.

Человек минуту походил по комнате, потом подошел к стене и пощупал портрет Ленина.

— Это что же — сами рисовали? — снова спросил он.

В воздухе запахло комедией. Янкель подмигнул ребятам и ответил:

— Да, это тоже сами рисовали.

— А кто же рисовал?

— А я рисовал. — Янкель с серьезным видом подошел к воспитателю и молча уставился в него, ожидая вопросов.

Маленький человек оглядел комнату еще раз и остановил взгляд на кроватях.

— Это — ваши кровати?

— Да, наши кровати.

— Вы спите на них?

— Мы спим на них.

Потом Янкель с невинным видом добавил:

— Между прочим, они деревянные.

— Кто? — не понял воспитатель.

— Да кровати наши.

— Ах, они деревянные! Так, так, — бормотал человек, не зная, что сказать, а Янкель уже зарвался и с тем же невинным видом продолжал:

— Да, они деревянные. И на четырех ножках. И покрыты одеялами. И стоят на полу. И пол тоже деревянный.

— Да, пол деревянный, — машинально поддакнул халдей.

Японец хихикнул. Шутка показалась забавной, и он, подражая Викниксору, непомерно растягивая слова, с серьезной важностью проговорил, обращаясь к воспитателю:

— Обратите внимание. Это — печка.

Халдей уже нервничал, но шутка продолжалась.

— А печка — каменная. А это — дверцы. А сюда дрова суют.

Маленький человек начал понимать, что над ним смеются, и поспешил выйти из комнаты.

Скоро вся Шкида уже знала, что по зданию ходит человек, который обо всем спрашивает.

За человеком стала ходить толпа любопытных, а более резвые шли впереди него и под общий хохот предупредительно объясняли:

— А вот тут — дверь…

— А вот — класс…

— А это вот — парты. Они деревянные.

— А это — стенка. Не расшибитесь.

Через полчаса затравленный новичок укрылся в канцелярии, а толпа ребят гоготала у дверей, издеваясь над жертвой любознательности.

Запуганный приемом, маленький человек больше уже не приходил в Шкиду. Человек в котелке понял, что ему здесь не место, и удалился так же тихо, как и пришел.

Не так просто обстояло дело с другими.

Однажды Викниксор представил ребятам нового воспитателя.

Воспитатель произвел на всех прекрасное впечатление, и даже шкидцы, которых обмануть было трудно, почувствовали в новичке какую-то силу и обаяние.

Он был молод, хорошо сложен и обладал звучным голосом. Черные непокорные кудри мохнатой шапкой трепались на гордо поднятой голове, а глаза сверкали, как у льва.

В первый же день дежурства ему выпало на долю выдержать воспитательный искус. Нужно было вести Шкиду в баню.

Однако юноша не сробел, и уже со второй перемены голос его призывно гремел в классах:

— Воспитанницы! Получайте белье. Сегодня пойдете в баню.

Шкидцы тяжелы на подъем. Любителей ходить в баню среди них — мало. Сразу же десяток гнусавых голосов застонал:

— Не могу в баню. Голова болит.

— У меня поясница ноет.

— Руку ломит.

— Чего мучаете больных! Не пойдем!

Но помер не прошел. Голос новичка загремел так внушительно и властно, что даже проходивший мимо Викниксор умилился и подумал: «Из него выйдет хороший воспитатель».

Шкидцы покорились. Ворча, шли получать белье в гардеробную, потом построились парами в зале и затихли, ожидая воспитателя.

А тот в это время получал в кладовой месячный паек продуктов в виде аванса.

Ученики ждали вместе с Викниксором, который хотел лишний раз полюбоваться энергичным новичком. Наконец тот пришел. За спиной его болтался вещевой мешок с продуктами.

Он зычно скомандовал равняться, потом вдруг замялся, нерешительно подошел к Викниксору и вполголоса проговорил:

— Виктор Николаевич, видите ли, я не знал, что ученики пойдут в баню… и поэтому не захватил белья.

— Ну, так в чем же дело?

— Да я, видите ли, хочу попросить, чтобы мне на один день отпустили казенное белье. Разумеется, как только сменюсь, я его принесу.

Обычно такие вещи не допускались, но воспитатель был так симпатичен, так понравился Викниксору, что тот невольно уступил.

Белье тотчас же подобрали, и школа тронулась в баню. Все шло благополучно.

Пары стройно поползли по улице, и даже ретивые бузачи не решались на этот раз швыряться камнями и навозом в трамвайные вагоны и в прохожих.

В бане шумно разделись и пошли мыться.

Воспитатель первый забрался на полок и, казалось, совсем забыл про воспитанников, увлекшись мытьем.

Потом ребята одевались, ругались с банщиком, стреляли у посетителей папиросы и совсем не заметили отсутствия воспитателя. Потом спохватились, стали искать, обыскали всю баню и не нашли его. Подождав полчаса, решили идти одни.

Нестройная орда, вернувшаяся в школу, взбесила Викниксора. Он решил прежде всего сделать выговор новому педагогу. Но того не было. Не явился он и на другой день. Викниксор долго разводил руками и говорил сокрушенно:

— Такой приятный, солидный вид — и такое мелкое жульничество. Спер пару белья, получил продуктов на месяц, вымылся на казенный счет и скрылся!..

Однако урок послужил на пользу, и к новичкам педагогам стали с тех пор больше приглядываться.

Галерея безнадежных не кончается этими двумя. Их было больше.

Одни приходили на смену другим, и почти у всех была единственная цель: что-нибудь заработать. Каждый, чтобы удержаться, подлаживался то к учителям, то, наоборот, к воспитанникам.

Молодой педагог Пал Ваныч, тонконосый великан с лошадиной гривой, обладал в этом отношении большими способностями.

Он с первого же дня взял курс на ученика, и, когда ему представили класс старших, он одобрительно улыбнулся и бодро сказал:

— Ну, мы с вами споемся!

— Факт, споемся, — подтвердили ребята. Они не предполагали, что «спеваться» им придется самым буквальным образом.

«Спевка» началась на первом же уроке.

Воспитатель пришел в класс и начал спрашивать у приглядывающихся к нему ребят об их жизни. Разговор клеился туго. Старшие оказались осторожными, и тогда для сближения Пал Ваныч решил рискнуть.

— Не нравятся мне ваши педагоги. Больно уж они строги к воспитанникам. Нет товарищеского подхода.

Класс удивленно безмолвствовал, только один Горбушка процедил что-то вроде «угу».

Разговор не клеился. Все молчали. Вдруг воспитатель, походив по комнате, неожиданно сказал:

— А ведь я хороший певец.

— Ну? — удивился Громоносцев.

— Да. Неплохо пою арии. Я даже в любительских концертах выступал.

— Ишь ты! — восхищенно воскликнул Янкель.

— А вы нам спойте что-нибудь, — предложил Японец.

— Верно, спойте, — поддержали и остальные.

Пал Ваныч усмехнулся.

— Говорите, спеть? Гм… А урок?..

— Ладно, урок потом. Успеется, — успокоил Мамочка, не отличавшийся большой любовью к урокам.

— Ну ладно, будь по-вашему, — сдался воспитатель. — Только что же вам спеть? — нахмурился он, потирая лоб.

— Да ладно. Спойте что-нибудь из оперы, — раздались нетерпеливые голоса.

— Арию какую-нибудь!

— Арию! Арию!

— Ну, хорошо. Арию так арию. Я спою арию Ленского из оперы «Евгений Онегин». Ладно?

— Валите, пойте!

— Даешь! Чего там.

Пал Ваныч откашлялся и запел вполголоса:

 

Куда, куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?

Что день грядущий мне готовит…

 

Пел он довольно хорошо. Мягкий голос звучал верно, и, когда были пропеты заключительные строки, класс шумно зааплодировал.

Только Мамочке ария не поправилась.

— Пал Ваныч! Дружище! Дерните что-нибудь еще, только повеселей.

— Верно, Пал Ваныч. Песенку какую-нибудь.

Тот попробовал протестовать, но потом сдался.

— Что уж с вами делать, мерзавцы этакие! Так и быть, спою вам сейчас студенческие куплеты. Когда, бывало, я учился, мы всегда их певали.

Он опять откашлялся и вдруг, отбивая ногой такт, рассыпался в задорном мотиве:

 

Не женитесь на курсистках,

Они толсты, как сосиски,

Коль жениться вы хотите,

Раньше женку подыщите,

Эх-эх траля-ля…

Раньше женку подыщите…

 

Класс гоготал и взвизгивал.

Мамочка, тихо всхлипывая короткими смешками, твердил, восхищаясь:

— Вот это здорово! Сосиски.

Бурный такт песни закружил питомцев. Горбушка, сорвавшись с парты, вдруг засеменил посреди класса, отбивая русского.

А Пал Ваныч все пел:

 

Поищи жену в медичках,

Они тоненьки, как спички,

Но зато резвы, как птички.

Все женитесь на медичках.

 

Ребята развеселились и припев пели уже хором, прихлопывая в ладоши, гремя партами и подсвистывая. По классу металось безудержное:

 

Эх-эх, траля-ля…

Все женитесь на медичках…

 

Песню оборвал внезапный звонок за стеной. Урок был кончен.

Когда Пал Ваныч уходил из класса, его провожали гурьбой.

— Вот это да! Это свой парень! — восхищался Янкель, дотягиваясь до плеча воспитателя и дружески хлопая его по плечу кончиками пальцев.

— Почаще бы ваши уроки.

— Полюбили мы вас, Пал Ваныч, — изливал свои чувства Японец. — Друг вы нам теперь. Можно сказать, прямо брат кровный.

Пал Ваныч, ободренный успехом, снисходительно улыбнулся.

— Мы с вами теперь заживем, ребята. Я вас в театры водить буду.

Скоро Пал Ваныч стал своим парнем. Он добывал где-то билеты, водил воспитанников в театр, делился с ними школьными новостями, никого не наказывал, а главное — не проводил никаких занятий: устраивал «вольное чтение» или попросту объявлял, что сегодня свободный урок и желающие могут заняться чем угодно.

Пал Ваныч твердо решил завоевать расположение ребят и скоро его действительно завоевал, да так крепко, что, когда пришел момент и поведение воспитателя педагогический совет признал недопустимым, Шкида, как один человек, поднялась и взбунтовалась, горой встав за своего любимца.

А любимец ходил и разжигал страсти, распространяясь о том, что враги его во главе с Викниксором хотят выгнать его из школы.

Разгорелся страшный бунт. Целую неделю дефективные шкеты дико бузили, вовсю распоясавшись и объявив решительный бой педагогам.

Создалось «Ядро защиты».

Штаб работал беспрерывно. Руководителями восстания оказались, по обыкновению, старшие: Цыган, Японец, Янкель и Воробей. Они по целым дням заседали, придумывая все новые и новые способы защиты любимого воспитателя.

По классам рассылались агитаторы, которые призывали шкидцев не подчиняться халдеям и срывать уроки.

— Не учитесь. Бойкотируйте педагогов, стремящихся прогнать нашего Пал Ваныча.

И уроки срывались.

Лишь только педагог входил в класс и приступал к уроку, в классе раздавалось тихое гудение, которое постепенно росло и переходило в рев.

Преимущество этого метода борьбы состояло в том, что нельзя было никого уличить.

Ребята сидели смирно, сжав губы, и через нос мычали.

Кто мычит, — обнаружить невозможно. Стоит педагогу подойти к одному, тот сразу замолкает и сидит, поджав губы, педагог отходит — мычание раздается снова.

Говорить невозможно.

Уроки срывались один за другим.

Учителя, выбившиеся из сил, убегали с половины урока.

Постепенно борьба за Пал Ваныча превратилась в настоящую войну. Штаб отдал приказ перейти к активным действиям. Ночью в школе вымазали чернилами ручки дверей, усыпали сажей подоконники, воспитательские столы и стулья. Набили гвоздей в сиденья, а около канцелярии устроили газовую атаку — стащили большой кусок серы из химического шкафа и, положив его под вешалку, зажгли. Едкая серная вонь заставила халдеев отступить и из канцелярии.

На уроках ребята уже открыто отказывались заниматься.

Целую неделю школа бесновалась. Педагогический состав растерялся. Он еще ни разу не встречал такого организованного сопротивления.

Воспитатели ходили грязные, вымазанные в чернилах и мелу, в порванных брюках и не знали, что делать. Общая растерянность еще больше ободряла восставших шкидцев.

Штаб работал, придумывая все новые средства для поражения халдеев. Заседали целыми днями, разрабатывая стратегические планы борьбы.

— Мы их заставим оставить у себя Пал Ваныча! — бесновался Японец.

— Правильно!

— Не отдадим Пал Ваныча!

— Надо выпустить и расклеить плакаты! — предложил Янкель, любитель печатного слова.

Этот проект тотчас же приняли, и штаб поручил Янкелю немедленно выпустить плакаты. В боевом порядке он созвал всех художников и литераторов школы.

Плакаты начали изготовлять десятками, а проворные агитаторы расклеивали на стенах классов и в коридоре грозные лозунги:

 

 

ТРЕПЕЩИТЕ, ХАЛДЕИ!

 

МЫ НЕ ДОПУСТИМ ИЗГНАНИЯ ЛУЧШЕГО ПЕДАГОГА.

 

МЫ ПРОТЕСТУЕМ!!!

 

Воспитатели не успевали срывать подметные листки.

Восстание разжигалось опытными и привычными к бузе руками. Уже в некоторых классах открыто задвигали двери партами и скамьями, не давая входить на урок педагогам. Строились баррикады.

Среди воспитателей появилось брожение.

Откололась группа устрашившихся, которые начали поговаривать об оставлении Пал Ваныча. Но Викниксор встал на дыбы и, чтобы укротить восстание, решил поскорее убрать педагога. Его уволили в конце недели, но надежды, что вместе с его уходом утихнет буза, не оправдались.

Пал Ваныч сделал ловкий маневр. Когда ему объявили об увольнении, он пришел в четвертое отделение и грустно поведал об этом воспитанникам.

Поднялась невероятная буря. Ребята клялись, что отстоят его, и дали торжественное обещание закатить такую бузу, какой Шкида еще ни разу не видела.

Этот день шкидцы и педагоги запомнили надолго. Старшеклассники призвали все отделения к борьбе и дали решительный бой.

Штаб обсудил план действий, и сразу после ухода Пал Ваныча на стенах школы запестрели плакаты:

 

 

ПОД СТРАХОМ СМЕРТИ

 

МЫ ТРЕБУЕМ

 

ОСТАВЛЕНИЯ В ШКОЛЕ

 

П. И. АРИКОВА!!!

 

В ответ на это за обедом Викниксор в пространной речи пробовал доказать, что Ариков никуда не годен, что он только развращает учеников, и кончил тем, что подтвердил свое решение.

— Он сюда больше не придет, ребята. Я так сказал, так и будет!

Гробовое молчание было ответом на речь зава, а после обеда начался ад, которого не видела Шкида со дня основания школы.

Во всех залах, классах и комнатах закрыли двери и устраивали из скамеек, щеток и стульев западни. Стоило только открыть дверь, как на голову входившего падало что-нибудь внушительное и оставляло заметный след в виде синяка или шишки.

Такие забавы не очень нравились педагогам, но сдаваться они не хотели; нужно было проводить уроки. Халдеи ринулись в бой, и после долгой осады баррикады были взяты штурмом. У троих педагогов на лбу и на подбородках синели фонари. Однако педагоги самоотверженно продолжали бороться.

В тот же день штаб отдал приказание начать «горячую» войну, и не одна пара воспитательских брюк прогорела от подложенных на стулья углей. Но надо отдать справедливость — держались педагоги стойко. Об уроках уже не могло быть и речи, нужно было хотя бы держать в своих руках власть, и только за это и шла теперь борьба, жестокая и упорная. Наступил вечер. За ужином Викниксор, видя угрожающее положение, предпринял рискованную контратаку и объявил школу на осадном положении. Запретил прогулки и отпуска до тех пор, пока не прекратится буза. Но, увы, это только подлило масла в огонь. Приближались сумерки, и штаб решил испробовать последнее средство. Средство было отчаянное. Штаб выкинул лозунг: «Бей халдеев».

Как стадо диких животных, взметнулась вся школа. Сразу везде погасло электричество и началась дикая расправа. В темноте по залу метались ревущие толпы. Застигнутые врасплох, халдеи оказались окруженными.

Их сразу же смяли. Подставляли ножки. Швыряли в голову книгами и чернильницами, били кулаками и дергали во все стороны.

Напрасны были старания зажечь свет. Кто-то вывинтил пробки, и орда осатанелых шпаргоцев носилась по школе, сокрушая все и всех. Стонала в темноте на кухне кухарка. Гремели котлы. Это наиболее предприимчивые и практичные ребята решили воспользоваться суматохой и грабили остатки обеда и ужина.

Наконец воспитатели не выдержали и отступили в канцелярию. И тут, оцепив всю опасность положения и поняв, кто является зачинщиком, Викниксор пошел немедля в класс старших и устроил экстренное собрание.

Для того чтобы победить, нужно было переменить тактику, и он ее переменил.

Когда все ребята сели и немного успокоились, Викниксор ласково заговорил:

— Ребята, скажите откровенно, почему вы бузите?

— А зачем Пал Ваныча выгнали? — послышался ответ.

— Ребята! Но вы поймите, что Павел Иванович не может быть воспитателем.

— Почему это не может?

— Да потому хотя бы, что он молод. Ну скажите сами, разве вы не хотите учиться?

— Так ведь он нас тоже учит! — загудели нестройные голоса, но Викниксор поднял руку, дождался наступления тишины и спросил:

— Чему же он вас учит? Ну что вы с ним прошли за месяц?

Ребята смутились.

— Да мы разное проходили… Всего не упомнишь!

А Мамочка при общем смехе добавил:

— Он здорово песни пел. Про сосиски!

Настроение заметно изменилось, и Викниксор воспользовался этим.

— Ребята, — сказал он печально, — как вам не стыдно… Вы, старшеклассники, все-таки умные, развитые мальчики, и вдруг полюбили человека за какие-то «сосиски»…

Класс нерешительно захихикал.

— Ведь Павел Иванович не педагог, — он цирковой рыжий, который только тем и интересен, что он рыжий!

— Верно! — раздался возглас. — Рыжий! Как в Чипизелли.