О спасительности воображения

Впрочем, самая главная жизнь ребенка - это по-прежнему не та внешняя событийная жизнь, что помечена сокровищами из его карманов, а жизнь вообразительная.

Она есть в каждом ребенке - жизнь пленительных или рискованных фантазий, жизнь воодушевляющих мечтаний. Правда, взрослые упорно называют эти мечтания «бесплодными», всячески пытаясь их обесценить; однако ребенок-то знает и чувствует, что именно эти «бесплодные» мечтания, о содержании которых, как правило, не известно никому, и есть самое главное, что есть в его жизни. Потому что в этих своих мечтаниях и фантазиях он подлинный демиург своей жизни; но не только своей - он поистине демиург вселенных. Вот почему деятельностью «сочинения миров» с неисчерпаемым энтузиазмом занимается любой взрослеющий ребенок всякий раз, когда ему удается ускользнуть из сетей внешней целесообразности.

Однако чаще всего эта деятельность так и остается неведомой взрослому миру. Да и сам ребенок, становясь взрослым, постепенно забывает об этих придуманных его воображением (и чаще всего невербализованных) фантастических мирах. Потому что взрослое мироустройство вроде как не нуждается в этих детских фантазиях. А, значит, не нуждается в силе повседневного демиургического творения, предпочитая исчисляемое существования в границах «знания наперед».

Но можно ли такое существование назвать по-настоящему человеческим?

Если мы понимаем, что человек по своей сути не есть существо «данное» и «заданное», но есть существо становящееся и возможное, и что сущность человека – это не то, что ему принадлежит, а то, что в нем возникает и творится, и в каком-то смысле всегда находится «впереди», следует признать, что фантазирование и сочинительство есть фундаментальный механизм человеческого развития и самоосуществления.

А еще спасительный кокон воображения – это особого рода защита, позволяющая сохранить суверенность и подлинность «Я» по отношению к различного рода социальным испытаниям.

Как это происходит в вообразительном пространстве тринадцатилетнего Станислава Лема, который большую часть времени своих гимназических уроков использовал для создания некоего фантастического мира, основанного на абсолютной власти неких Удостоверений - удостоверений, делегирующих обитателям этого фантастического мира те или иные права и предоставляющие те или иные возможности.

Как подробен, как тщательно разработан, оказывается, этот вообразительный мир с его удостоверенческой топологией! Как тщательно прорисовывается его иерархия! Какие лихие закручиваются сюжеты! И все это поддерживается массой тщательно прорисованных бумажек, каждая из которых символизирует реального, состоящего из плоти и крови героя.

«…Что это были за удостоверения? Самые разнообразные: дающие, например, определенные, более или менее ограниченные, территориальные права; я вручную печатал звания, титулы, специальные полномочия и привилегии, а на продолговатых бланках – различные виды чековых книжек и векселей, равносильных килограммам благородного металла, в основном платины и золота, либо квитанций на драгоценные камни. Изготовлял паспорта правителей, подтверждал подлинность императоров и монархов, придавал им сановников, канцлеров, из которых каждый по первому требованию мог предъявить документы, удостоверяющие его личность, в поте лица рисовал гербы, выписывал чрезвычайные пропуска, прилагал к ним полномочия; а поскольку я располагал массой времени, удостоверение явило мне скрывающуюся в нем пучину.

Я начал приносить в школу старые марки, переделывал их на штемпеля, снабжал документы печатями, складывающимися в целую иерархию, начиная от маленьких треугольных и четырехугольных и кончая самыми тайными, идеально круглыми, с символическим знаком в центре, один вид которого мог повергнуть на колени кого угодно. Войдя во вкус этой кропотливой и канительной работы, я начал выписывать разрешения на получение бриллиантов размером в человеческую голову; причем действительно зашел далеко, коль скоро снабжал удостоверения приложениями, приложения – дополнениями, проникая в сферу все более могущественной власти и даже туда, где действовали только уж секретные личные удостоверения, шифрованные, с системой паролей и символов, требующей особого кода; для некоторых документов были созданы специальные книжки, в которых раскрывалось их истинное, потрясающей силы значение; без этих книжечек указанные документы представляли собою всего лишь тетрадки нумерованных страничек, покрытых абсолютно непонятной каллиграфией.

…Изготовлял я и особые пропуска, тоже складывающиеся в прагматическую иерархию и дающие право прохода через Внешние ворота, Средние, а затем через Первые двери, Вторые, Третьи, опять же со специальными купончиками, отрываемыми стражей. Следующие же, все более внутренние проходы, тщательно охраняемые пассажи, вначале открыто называемые обыденным канцелярским языком, а потом известные только под шифрованными намеками, постепенно, но неизбежно приоткрывали проступающий из небытия контур, Дом домов, Замок невообразимо Высокий, с никогда не произнесенной, даже в приступе наивысшей смелости, не названной Тайной Центра, которой можно было бы, пройдя сквозь все двери, пороги и посты, предъявить свое удостоверение.

…Мне вспоминается книжечка‑удостоверение, специально изготовленная для инспектирующего посланника с чрезвычайными полномочиями. Каждый очередной бланк, выписанный карандашом иного цвета, расширял круг его правомочий. Я живо представлял себе, как он предъявляет самым низшим чинам первый листок Удостоверения‑Пропуска, этакий совсем обычный, с двумя треугольничками печатей, и ключники с некоторым промедлением начинают отодвигать перед ним засовы первых дверей; а вот он, слегка отвернувшись, вырывает второй листок – зеленый; и, увидев его, замрут офицеры; но тут он бросает на стол стражи третий листок и четвертый – белоснежный, с кровавой Главной печатью, и высшие офицеры вытягиваются в струнку, сдерживая дрожь в коленях, а он проходит мимо отдающих честь стражей к Высоким дверям, и тут уж сам генерал‑ключник еще секунду назад воплощение неприступности, в мундире, источающем золотое сияние, взопревший от служебного рвения, обеими руками настежь распахивает перед ним двери, так что лязг открываемого замка сливается с бриллиантовым звоном генеральских орденов, и, замерев, отдает честь – этот монументальный старец – блеском добытой в бою шпаги не особе, переступающей порог, а невзрачному корешку книжечки пропусков, которую Посланник небрежно держит в руке.

…Разве не щекотала нервы мысль об этом восхитительном аукционе Пропусков, об этом все возрастающем, по-гурмански отмеряемом могуществе абсолютно законных полномочий? Какая же магия скрывалась в Главной печати, которой никто – даже я сам! – не в состоянии был понять и разгадать, поскольку в центре ее стоял Знак, Тайный Сам в Себе, то есть Шифр Без Ключа, свидетельствующий без обиняков, что предъявитель сего является посланцем Неназываемого!

Уж не был ли он Инспектором, ниспосланным Творцом, экзекутором самого господа бога? Этого я не знаю. Он прибывал ниоткуда и – выполнив свою задачу – опять должен был уйти в ничто…»

И вся эта метафизическая фантасмагория Удостоверений, эта изысканная пародия на социум, в котором достоинство человека определяется наличием у него некоей волшебной бумажки, целиком и полностью разыгрывается в голове тринадцатилетнего подростка, пытающегося примериться к миру, в котором функциональное доминирует над сущностным.

И воображение в очередной раз оказывается воистину спасительным.

«Я вознесся на крыльях Удостоверений над серой юдолью и уже в свободном полете одним росчерком пера и прикосновением зубчатого колесика от будильника вырывал из небытия необъятные миры».

В этих совершенно фантастических, не имеющих никакого отношения к прагматике жизни вообразительных мирах был несомненный вкус подлинности. На них падал «какой-то отсвет истины». В них была безусловная и абсолютная ценность - как ценность ледяной сосульки, как ценность карманного «хлама», как ценность Высокого замка, где можно приблизиться к небу и войти в состояние нирваны.

«...Все было немножко так, будто, зная, что я не изготовляю настоящих документов, я одновременно чувствовал, что все‑таки какой‑то отсвет истины на них падает, что все это не полностью и абсолютно бессмысленно, хотя одновременно и является таковым – но только условно: ведь я знал, что за мои ассигнации никто не даст не только горсти рубинов, но и вообще ломаного гроша; однако если я не создавал этих звонких ценностей, то, может, изготовлял какие‑нибудь другие? Какие?»

Еще одно пространство, в котором тринадцатилетний Лем безусловно и однозначно принадлежит себе.

Не урокам, не взрослым, не важным жизненным целям - а только самому себе.

Еще одна ипостась Высокого Замка свободы.