От истории социальной к истории социокультурной

По определению авторитетного справочного издания середины 1980- х гг., «социальная история – это форма исторического исследования, в центре внимания которой находятся социальные группы, их взаимоотношения, их роли в экономических и культурных структурах и процесса; она часто характеризуется использованием теорий общественных наук и количественных методов». А на пороге XXI века в не менее авторитетной и фундаментальной энциклопедии термин «социальная история» даже не удостоился содержательного определения, но зато было подчеркнуто: «Социальные историки никогда не могли достичь консенсуса по вопросу о соотношении свободы и детерминизма, что и является основной причиной того, что социальная история почти постоянно находится в ситуации кризиса... Недавно была сделана попытка вновь навести порядок в том, что временами представляется интеллектуальным хаосом, обычно объясняемым “постмодернизмом”…[но], оказывается, что социальная история опять – в кризисе!».

Между тем, сегодня уже нельзя не заметить, что практически параллельно с переосмыслением самого идеала научности и с резким падением престижа социально-научной истории в историографии последней четверти ХХ столетия произошла смена исследовательских ориентаций, которая привела к обновлению методологической базы, существенному расширению проблематики и образованию новых предметных полей.

Фронтальный анализ работ, составивших основной фонд социально-исторических исследований, а также теоретических и полемических публикаций по проблемам социальной истории, позволил выделить, с одной стороны, сложившиеся научные традиции, достижения и трудности социального анализа исторического прошлого, а с другой – последовательные изменения, которые происходили в последней трети ХХ в. в понимании предмета, концептуальном аппарате, методологическом оснащении той обширной области исторического знания, которая в существующей классификации все еще охватывается понятием «социальная история».

Становление и расцвет социальной истории как ведущей исторической дисциплины связывается с движением за междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследовательской техникой общественных наук, в противоположность традиционной истории, которая рассматривалась исключительно как область гуманитарного знания. В русле этого интеллектуального движения, развивавшегося в изменяющихся условиях на протяжении середины и второй половины XX века, и родилась так называемая новая социальная история, которая выдвинула задачу интерпретации прошлого в терминах социальности, описывающих внутреннее состояние общества, его отдельных групп и отношений между ними.

Возникновению «новой социальной истории» предшествовала длительная стадия накопления принципиальных расхождений традиционного и сциентистского подходов, которая и завершилась разрывом с историографической традицией.

Если попытаться кратко сформулировать важнейшие отличительные черты социальной истории как области знания, то, пожалуй, прежде всего следовало бы отметить ее удивительную подвижность и способность адаптироваться к радикальным изменениям в динамично развивающейся современной историографии. На разных этапах и крутых поворотах своей драматичной судьбы социальная история неоднократно оказывалась перед необходимостью переопределения своего предмета и обновления ставших привычными моделей исследования. Своей изменчивостью и восприимчивостью, которые определяли внутреннюю логику развития этой дисциплины в течение нескольких десятилетий и позволили проявить все многообразие возможных форм истории социального, она обязана той предельной открытости другим областям знания – исторического, гуманитарного, социально-научного, которая заложена в самой природе ее интегрального объекта познания.

Если на рубеже 1970-1980-х гг. в дискуссиях историков основной акцент делался на противопоставление исторической антропологии и социологизированной истории, то к середине 1980-х ситуация изменилась в пользу комбинации двух познавательных стратегий. Стало очевидным, что для исторического объяснения недостаточно выяснить те представления и ценности, которыми люди руководствовались или могли руководствоваться в своей деятельности. Задача состояла в том, чтобы выявить факторы, определявшие содержание и изменение этих представлений и ценностей.

Исследователи, склонные подчеркивать интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин, выдвинули на первый план разработку новых, более сложных теоретических моделей и адекватного концептуального аппарата, способного обеспечить практическое применение в конкретно-историческом исследовании комплексного метода социального анализа, опирающегося на последовательную комбинацию системно-структурного и социокультурного подходов. В этих и подобных им интерпретациях речь, по существу, шла о социоистории (или социальной истории в широком смысле слова), предмет которой принципиально отличается и от истории общественных институтов, и от истории социальных групп, и от истории ментальностей. Социоистория держит в своем фокусе не только структуры или человеческое сознание и поведение, а способ взаимодействия тех и других в развивающейся общественной системе и в изменяющейся культурной среде, которая эту систему поддерживает и оправдывает. Ключевую роль в проекте социоистории играют синтетические категории опыта (индивидуального, коллективного, исторического) и переживания, в которых концептуализируется внутренняя связь субъекта истории с объективными – как материальными, так и духовными – условиями его деятельности, с природными, социальными и культурными детерминантами его индивидуального и коллективного поведения. Несколько позднее категориальный аппарат синтеза был дополнен новыми концепциями власти и политической культуры, интерпретацией взаимодействия различных уровней культуры в терминах культурного доминирования и присвоения культурных традиций, теорией взаимоопосредования социальной практики и культурных представлений, идеей конструирования социальных и культурных идентичностей, моделью выбора в пространстве свободы, ограниченном имеющимися ресурсами социокультурной системы и неравенством в доступе к ним.

На рубеже 1980-1990-х гг. констатация кризиса или критического поворота в историографии превратилась в стереотип. Но наиболее существенный для будущего историографии момент заключался в смещении исследовательского интереса от общностей и социальных групп к историческим индивидам, их составляющим.

Наряду со словом «кризис» на страницах научно-исторической периодики 1990-х гг. замелькали фразы «лингвистический поворот» и «семиотический вызов». Появилось множество обзоров и полемических выступлений, зачастую весьма эмоциональных, а иногда просто панических, прошли серьезные теоретические дискуссии в ведущих научных журналах и на крупных форумах ученых. Эти публикации, монографические исследования и коллективные сборники статей, вышедшие в последнее десятилетие, отразили не только вызовы времени, с которыми столкнулись историки на рубеже двух веков и эпох (и даже тысячелетий), но и весь спектр реакций на эти вызовы.

Главный – постмодернистский – вызов истории был направлен против концепций исторической реальности и объекта исторического познания, которые выступают в новом толковании не как нечто внешнее для познающего субъекта, а как то, что конструируется языком и дискурсивной (речевой) практикой. Язык рассматривается не как простое средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий фактор, детерминирующий мышление и поведение. Проблематизируются само понятие и предполагаемая специфика исторического нарратива как формы адекватной реконструкции прошлого. Подчеркивается креативный, искусственный характер исторического повествования, выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временной ряд.

По-новому ставится вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о критериях объективности и способах контроля исследователем собственной творческой деятельности. От историка требуется пристальнее вчитываться в тексты, использовать новые средства для раскрытия истинного содержания прямых высказываний, и расшифровывать смысл на первый взгляд едва различимых изменений в языке источника, анализировать правила и способы прочтения исторического текста той аудиторией, которой он предназначался, и пр. Сменившиеся междисциплинарные пристрастия вновь поставили болезненную проблему: с одной стороны, история получила эффективное и столь необходимое ей, по мнению многих, «противоядие» от социологического и психологического редукционизма, с другой, недвусмысленно заявила о себе как его новая форма, выраженная в сведении опыта к тексту, реальности к языку, истории к литературе.

В связи с формированием в историографии постмодернистской парадигмы происходят серьезные изменения в сфере профессионального сознания и самосознания историков, связанные с пересмотром традиционных представлений о собственной профессии, месте истории в системе гуманитарно-научного знания, ее внутренней структуре и статусе субдисциплин, исследовательских задачах. Ведь постмодернистская парадигма, давно захватившая господствующие позиции в современном литературоведении, распространив влияние на все сферы гуманитарного знания, не ограничилась отрицанием идеи истории как единого движения от одной стадии к другой, а также других суперидей (прогресса, свободы, демократии, классовой борьбы), любых генерализованных схем или метанарративов, являющихся результатом сверхобобщений (а следовательно – всяких попыток увязать историческое повествование в стройную концепцию). Данная парадигма поставила под сомнение само понятие исторической реальности, а с ним и собственную идентичность историка, его профессиональный суверенитет (стерев казавшуюся нерушимой грань между историей и литературой); критерии достоверности источника (размыв границу между фактом и вымыслом); и, наконец, веру в возможности исторического познания и стремление к объективной истине.

Вот почему многие историки встретили наступление постмодернистов буквально в штыки. Психологический аспект переживания смены парадигм несомненно сыграл в этом решающую роль. Именно угроза социальному престижу исторического образования, статусу истории как науки обусловила остроту реакции и довольно быструю перестройку внутри профессионального сообщества, в результате которой стерлась прежняя «фронтовая полоса» между «новой» и «старой» историей, и некоторые враги стали союзниками, а бывшие друзья и соратники – врагами. То поколение историков, которое завоевало ведущее положение в научном сообществе на рубеже 1960-1970-х гг., тяжело переживало крушение привычного мира, устоявшихся корпоративных норм. При этом очевидно, что «железная поступь» постмодернизма воспринималась по-разному в США и Франции, Германии и Великобритании, в зависимости от динамики перемен и ситуации, сложившейся в национальной историографии. Тем не менее, везде на виду, как это бывает всегда, оказались крайности: с одной стороны, заявления о том, что якобы не существует ничего вне текста, нет никакой внеязыковой реальности, которую историки способны понять и описать, с другой – полное неприятие и отрицание новых тенденций.

Задолго до «лингвистического поворота» стала очевидной и необходимость структурной перестройки всех исторических дисциплин: старое деление на экономическую, политическую, социальную историю и историю идей изжило себя основательно. Но до поры до времени эта перестройка проходила латентно на постоянно «разбухавшем» исследовательском поле, колонизованном в свое время «новой социальной историей» с ее переплетающимися и перетекающими одна в другую субдисциплинами.

Наконец, на рубеже 1970-1980-х гг. в социальной истории происходит решающий сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, связанный с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и народной культуры), с формированием устойчивого интереса к микроистории, возвращением от анализа внеличностных структур к изучению индивида, отдельных жизненных ситуаций. Особенно это стало заметным в 1980-е гг., когда под влиянием символической антропологии сложилось и обрело множество сторонников соответствующее направление в антропологически-ориентированной «новой культурной истории».

Признание активной роли языка, текста и нарративных структур в созидании и описании исторической реальности является базовой характеристикой культурологического подхода к истории, под которым обычно понимают совокупность некоторых наиболее общих теоретических и методологических принципов «новой культурной истории».

В новой социокультурной истории применяется процессуальный подход к анализу форм социальной жизни и социальных групп сквозь призму их непрерывной интерпретации, поддержания или преобразования в практической деятельности взаимодействующих индивидов. Историк, который ориентируется на социокультурный подход, должен представить, как люди прошлого вели себя по отношению друг к другу в самых разных реальных ситуациях.

Итак, необратимые изменения, произведенные постструктурализмом в современной историографической ситуации, поставили под вопрос парадигмы социальной истории, которые сложились и доминировали в 1960-1980-е гг. Однако по-новому проблематизированные отношения общества и культуры вовсе не упраздняют понятие социального, а признание креативной роли субъективности и ее определяющего значения для понимания социальной практики отнюдь не делает излишним анализ тех условий деятельности, которые принято называть надличностными.

Между тем в условиях, когда подвергается сомнению само существование социальной истории как области исторического знания, преодоление кризиса настоятельно требует предельного расширения ее исследовательской перспективы. Последнее оказывается возможным в результате теоретического пересмотра самих концепций социальной структуры, культуры, индивида, которые перестают рассматриваться как некие отделенные друг от друга онтологические сущности и понимаются как взаимосвязанные аспекты, или измерения, человеческого поведения и социального взаимодействия. Те, кто спешит объявить о конце социальной истории, по существу, говорят о тех формах социально-исторического знания, которые уже уступили авансцену другим, выдвинувшимся им на смену в результате длительного и непрерывного творческого процесса – критического пересмотра концептуальных оснований и смещения исследовательской стратегии социальных историков в направлении социокультурного анализа.

Так были ли основания говорить о драматическом «конце социальной истории»? За последние полвека кардинальные сдвиги в самом толковании понятия «социального» вновь и вновь перекраивали концептуальное пространство социальной истории, сводя воедино некоторые ее формы и размежевывая другие. Старая «новая социальная история», во всех ее вариантах с ограниченным пониманием социальности, действительно угасла, и в условиях, когда подверглось сомнению само существование социальной истории как области исторического знания, преодоление кризиса потребовало предельного расширения ее исследовательской перспективы. Те, кто поспешил объявить о «конце социальной истории», по существу, имели в виду формы социально-исторического знания, которые уже уступили авансцену другим, выдвинувшимся им на смену в результате длительного и непрерывного творческого процесса – критического пересмотра собственных теоретических оснований.

Таким образом, переосмыслив опыт недавнего прошлого в условиях эпистемологического кризиса, ведущая часть мирового научного сообщества оказалась способной, творчески используя теоретический арсенал микроанализа, накопленный в современном обществоведении, закрепив эпистемологические принципы микроистории и кардинально преобразив свой понятийный аппарат, разработать новые модели, призванные избавить социальную историю от ставших тесными форм.

Социальная история в ее новейшем модусе, ориентированная на комплексный анализ субъективного и объективного, микро- и макроструктур в человеческой истории, превратилась в своей основе в историю социокультурную.