Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Ф.Скотт Фицджеральд. Трудный больной




Пер. - О.Сорока. Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990. 1 - Пустите бут... о го-осподи! Отдайте сию минуту! Не смейте опять напиваться! Да ну же - отдайте бутылку. Я ведь вам сказала: ночь продежурю и буду давать понемногу. Отдайте. Если будете так продолжать, в каком же виде вы поедете. Ну дайте - пусть у меня будет - я половину в ней оставлю. Пу-сти-те. Вы слышали, что доктор Картер говорил. Ночью я буду дежурить, давать из нее понемногу, наливать из нее порциями... Да ну же... Я сказала ведь вам... Я устала, не могу драться с вами весь вечер... Что ж, пейте и упейтесь до смерти, как идиот. - Пива хотите? - спросил он. - Не хочу я никакого пива. О господи, опять мне любоваться на вас пьяного. - А ночью я кока-колу буду пить, - сообщил он. Девушка присела на кровать, тяжело перевела дух. - Но какими-то доводами вас можно пронять? - Только не вашими. Не мешайте - пролиться может. "Не мое, совсем не мое это дело вытрезвлять его", - подумала она. И снова борьба за бутылку, но на этот раз он уступил, посидел отвернувшись, уронив голову в ладони, - опять дернулся к спиртному. - Только дотроньтесь, я ее брошу и разобью - быстро проговорила медсестра. - Вот увидите - в ванной, об кафельный пол. - И я наступлю на осколок, или сами наступите. - Так не рвите из рук - о-ох, вы ж обещали... Она вдруг разжала пальцы, и бутылка скользнула из руки гладкой торпедой, мелькнув красным и черным и надписью: "СЭР ГАЛАХАД, ОЧИЩЕННЫЙ ЛУИСВИЛЛСКИЙ ДЖИН". Перехватив за горлышко, он швырнул бутылку в открытую дверь ванной. Она разбилась вдребезги, и на время наступила тишина, и девушка раскрыла "Унесенные ветром", где обо всем таком красивом и давно ушедшем. Но ее тревожило, а вдруг он пойдет босой в ванную и порежет ногу, и она то и дело отрывалась от книги, поднимала на него глаза. Спать очень хочется... Теперь он заплакал и сделался похож на того старого еврея, за которым она ходила тогда в Калифорнии; тому часто надо было в ванную. А с этим, с алкоголиком, сплошная мука. Но, видно, что-то мне в нем нравится, подумала она. Подстегнув себя: "Работай!" - она встала, заставила дверь в ванную стулом. Ко сну клонило потому, что больной поднял ее рано, послал за газетой с отчетом о матче Йель - Дармут, и за весь день не удалось отлучиться домой. Перед вечером к нему приехала родственница, пришлось пережидать визит в холле, сидеть на сквозняке в одном форменном платье, без свитера. Кое-как она приготовила больного ко сну, накинула халат ему на спину, понуро сгорбленную над письменным столом, другим халатом укрыла колени. Сама села в кресло-качалку, но сонливость уже прошла; надо было заполнить графы листка, поднакопилось за день, и, неслышно ступая, она взяла со стола карандаш, стала записывать: Пульс 120 Дыхание 25 Температура 98 - 98,4 - 98,2 Замечания - - их у нее хоть отбавляй: "Пытался завладеть бутылкой, с джином. Бросил на пол, разбил". Нет, лучше так записать: "В последовавшей борьбе бутылка упала и разбилась. Вообще, больной проявил себя как трудный". Хотела добавить: "В жизни больше не возьму алкоголика", но это как-то не шло к служебному тону замечаний. В семь надо будет проснуться (она умела поднимать себя в назначенное время) и прибрать все до прихода его племянницы. Раз уж взялась - не жалуйся. Но, взглянув ему в лицо, изможденное, бескровно-белое, и снова проверив частоту дыхания, она подумала недоуменно: "Что это на него нашло?" Днем больной был такой милый, нарисовал ей целую комическую серию - просто для забавы - и подарил на память. Она непременно вставит в рамку, повесит у себя в комнате. Девушка живо ощутила снова, как он своими тощими руками рвал у нее из рук бутылку. И с какими безобразными словами... И вспомнилось, что сказал ему вчера врач: "Такой человек, и так себя в могилу гнать". Она устала, ей не хотелось подбирать сейчас битое стекло, - вот только дыхание у больного станет ровным, и она уложит его в кровать. Но все же надо убрать прежде в ванной; разыскивая на полу последние осколки, она подумала: "Зачем мне это? И зачем он безобразничает?" Сердито она поднялась с колен, посмотрела на спящего. Тонкий, точеный профиль и слабый храп, словно вздохи - тихие, дальние, безутешные. Вчера доктор как-то странно покачал головой, и она по сути поняла, что ей не справиться с этим пациентом. Да и на ее учетной карточке в агентстве есть пометка, сделанная по совету старших: "Алкоголиков не берет". Что требует долг, она выполнила; но из всей возни с бутылкой ей припомнилось только, как она ударилась локтем о дверь, и он спросил, не больно ли ей, и она укорила его: "Вы так высоко себя цените, а знали бы, что про вас говорят..." - но тут же поняла, что ему давно уж это все равно. Теперь стекло все подобрано, разве что щеткой пройтись для верности; сквозь это разбитое стекло, подумалось ей, они только мелькнули друг другу, как сквозь растреснутое окошко. Он не знает ни про ее сестер, ни про Билла Марксу, за которого она чуть-чуть не вышла замуж, а она не знает, из-за чего он так опустился. Ведь на комоде у него фотография: молодая жена и два сына, и он сам - подтянутый, красивый, каким, верно, и был еще пять лет назад. Такая все это бессмыслица, - и, бинтуя порезанный при уборке палец, она твердо решила никогда больше не брать алкоголиков. 2 Следующий вечер был празднично-озорной - канун Дня всех святых. Боковые стекла автобуса покрывала сетка трещин - какой-то шутник уже постарался, - и, опасаясь, как бы расколотое стекло не вылетело, она прошла в конец автобуса, на места для негров. Пациент дал ей чек, но в этот предвечерний час негде уже было получить по нему, а в кошельке у нее оставалось две монетки: четвертак и цент. В агентстве миссис Хиксон она встретила двух знакомых медсестер, ожидавших в холле. - Кто у тебя сейчас? - Алкоголик, - сказала она. - Ах, да, Грета Хокс мне говорила - тот художник, что в отеле "Лесопарк". - Да. - Я слышала, он из нахальных. - Со мной он все время вел себя сносно, - солгала она. - Нельзя же с ними обращаться, как будто они на принудительном лечении. - Ты не сердись - просто я слышала, эти господа... ну, ты понимаешь... в постель не прочь затащить... - Ах, замолчи, - сказала она с досадой, неожиданной для нее самой. Через минуту к ним вышла миссис Хиксон и, попросив остальных подождать, кивком пригласила ее в кабинет. - Я недаром не люблю направлять молоденьких девушек к этого рода пациентам, - начала миссис Хиксон. - Мне передали, вы звонили из отеля. - Да нет, ничего страшного не было, миссис Хиксон. Он ведь был не в себе, а плохого ничего он мне не сделал. Я больше тревожилась за свою служебную репутацию. А утром и днем вчера он был прямо милый. Нарисовал мне... - Я не хотела посылать вас туда. - Миссис Хиксон полистала учетные карточки. - Туберкулезных вы берете, помнится? Да, я вижу, берете. У меня есть одна... Настойчиво звенел телефон. Девушка слушала, как миссис Хиксон нижет четкие слова: - Я сделаю, что могу, - просто в данном случае решает врач... Это не входит в мою компетенцию... А, здравствуй, Хэтти. Нет, не могу сейчас. Слушай-ка, нет ли у тебя под рукой сестры - специалистки по алкоголикам? Тут требуется одному в отеле "Лесопарк". Проверь и позвони мне сейчас, ладно? Она положила трубку. - Вы посидите пока в холле. А все же, что он за фрукт, этот художник? Позволял себе что-нибудь с вами? - Не давал сделать укол, хватал за руку, - сказала девушка. - Ясно, Мужчина в Когтях Недуга, - проворчала миссис Хиксон. - Пусть в лечебницу ложится. Я тут сейчас оформлю пациентку, отдохнете при ней немного. Пожилая... Опять зазвонил телефон. - Я слушаю, Хэтти... Ну, а Свенсен? Уж этой здоровенной девке, кажется, никакой алкоголик не страшен... А Джозефина Маркхэм? Она вроде бы в вашем доме живет?.. Позови ее к телефону. (Минутная пауза). Джо, ты не взяла бы известного рисовальщика комиксов, художника-юмориста или как они себя там именуют. Он в отеле "Лесопарк"... Нет, не знаю, но лечит доктор Картер и часов в десять вечера заедет туда. (Затем длинные паузы, перемежаемые репликами миссис Хиксон). Так, так... Конечно, я могу тебя понять. Да, но этот не то чтобы из опасных, просто немножко трудный. Я вообще не люблю посылать девушек в гостиницы - знаю, с какими подонками там сталкиваешься... Да нет, найду кого-нибудь. Даже и вечером, сейчас. Не тревожься, спасибо. Скажи Хэтти - я надеюсь, шляпа будет платью в тон... Миссис Хиксон положила трубку, сделала пометки в блокноте. Она была женщина энергичная, деловая, сама начинала сестрой и прошла сквозь все мытарства; еще будучи сестрой-стажеркой, - перегруженной, переутомленной, гордой идеалисткой, - она испытала на себе нагловатость молодых врачей и беспардонность первых пациентов, хотевших тут же взнуздать ее и впрячь в безропотное услужение старости. Она резко повернулась от стола: - Так вы каких предпочли бы? Я уже сказала, у меня есть славная старушка... В карих глазах медсестры зажглось воспоминание о недавнем фильме про Пастера, о книге про Флоренс Найтингейл, которую они читали в училище. Зажглось то чувство, с каким они студентками порхали через морозную улицу из корпуса в корпус Филадельфийских клиник, гордясь новыми сестринскими накидками не меньше, чем гордятся меховыми палантинами светские девицы, входящие в "Гранд-отель" на свой первый бал. - Я... я, пожалуй, все-таки опять попробую, - сказала она сквозь верещанье телефона. - Раз нельзя никого сейчас найти, я вернусь к больному. - Ну вот - то наотрез отказываетесь иметь дело с алкоголиками, то сами хотите вернуться. - Я, пожалуй, преувеличила трудности. По-моему, я все же смогу помочь ему. - Дело ваше. Но ведь он за руки хватает. - А я сильнее, - сказала девушка. - Взгляните, какие у меня запястья: в Уинсборо я два года играла в баскетбольной команде старшеклассниц. Я с ним справлюсь. Миссис Хиксон целую минуту глядела на нее. - Что ж, ладно, - сказала она. - Но не забывайте: все их пьяные слова абсолютно безответственны. Я через все это прошла; условьтесь с коридорным, чтобы вызвать, если надо, поскольку тут ни за что нельзя ручаться, - есть алкоголики приятные и есть неприятные, но на гадости способны они все. - Я не забуду, - сказала девушка. Она вышла на улицу - вечер был странно светлый, косо сеялась мелкая изморось, забеливая черно-синее небо. Автобус был тот самый, которым она ехала в город, но разбитых стекол стало, кажется, больше, и раздраженный водитель грозил изуродовать этих мальчишек, пусть только попадутся в руки. Она понимала, в нем просто накопилась глухая досада на все, как в ней - досада на алкоголиков. А сейчас, когда она войдет в номер к своему пациенту и увидит, какой он потерянный, несчастный, она почувствует к нему презрение и жалость. Она вышла из автобуса, спустилась по длинной лестнице к отелю; холодный воздух взбодрил ее. Она потому будет ходить за ним, что никто другой не хочет, - ведь лучших людей ее профессии всегда влекли больные, от которых все отказывались. Она постучалась в дверь, зная теперь, с какими словами к нему обратиться. Он открыл ей сам. Он был одет парадно, в смокинге, даже в котелке уже, но без галстука и без запонок. - А, привет, - сказал он рассеянно. - Рад, что вы вернулись. А я проснулся вот и решил выйти. Ну как, раздобыли ночную сиделку? - Я сама справлюсь, - сказала она. - Я решила дежурить круглосуточно. Он улыбнулся радушно-безразличной улыбкой. - Вижу, вас нет, а откуда-то уверенность - вернетесь. Пожалуйста, найдите мои запонки. Они либо в черепаховой шкатулке, либо... Он встряхнулся, оправляя смокинг, убрал манжеты в рукава. - Я ведь подумал, вы совсем ушли, - сказал он небрежно. - Я тоже думала, что ухожу совсем. - Там на столе, - сказал он, - увидите целый комикс, для вас нарисовал. - Вы собираетесь куда-то в гости? - спросила она. - К секретарю президента, - сказал он. - Ужасно утомило это одевание. Хотел уже махнуть рукой, но тут вы пришли. Закажите мне хересу. - Одну рюмку, - устало согласилась она. Вскоре он окликнул ее из ванной: - О сестра, сестра, Свет Моей Жизни, а где другая запонка? - Я вдену вам. В ванной она отметила ознобную бледность его лица, ощутила идущий от него смешанный запах мятной и джина. - Но вы ненадолго? - спросила она. - В десять заедет доктор Картер. - Да что доктор! Я и вас с собой беру. - Меня? - воскликнула она. - В свитере и юбке? Тоже скажете! - Без вас я никуда. - И не надо, и ложитесь. У вас постельный режим. Как будто нельзя отложить до завтра. - Разумеется, нельзя. - Так уж и "разумеется". Она дотянулась, повязала ему галстук; он измял пластрон, вдевая запонки, и она предложила: - Вы наденьте другую, немятую, раз у вас такая неотложная и приятная встреча. - Хорошо, но только сам надену. - А почему - сам? - возмутилась она. - Почему вы не хотите, чтобы я помогла? Зачем тогда вам сиделка - какая от меня тут польза? Он вдруг покорно сел на крышку унитаза. - Ладно, одевайте. - Да не хватайте за руку, - сказала она и вслед за тем; - Виновата. - Ничего, ничего. Мне не больно. Сами сейчас убедитесь. Она сняла с него смокинг, жилет, крахмальную сорочку и хотела стянуть нижнюю рубашку через голову, но он, придержав ее руку, затянулся напоследок сигаретой. - Теперь глядите, - сказал он. - Раз, два, три. Она стянула рубашку, и тут же он ткнул себя в грудь рдяно-серым концом сигареты, точно кинжалом в сердце - загасил, вдавил окурок в нехороший бурый струп слева на ребре, размером с долларовую монету; случайная искра слетела при этом на живот, и он слегка охнул. Теперь мне надо проявить закалку, подумала Девушка. Она видела у него в шкатулке три фронтовые медали, но и сама она не раз встречала опасности лицом к лицу, в том числе туберкулез, а однажды что-то похуже; а что именно, врач не сказал, и она так до сих пор и не простила ему утайки. - Вам от этой штуки, конечно, мало радости, - сказала она бодро, обтирая его губкой. - Так и не хочет заживать? - Она не заживет. Она злокачественная. - Все равно это не оправдание тому, что вы над собой творите. Он взглянул на нее большими темно-карими глазами - остро, отчужденно, потерянно. И в этом секундном взгляде-сигнале она прочла волю не к жизни, а к смерти, и поняла, что тут не помогут ни выучка ее, ни опыт. Он встал на ноги, держась за умывальник и устремив взгляд куда-то перед собой. - Ну нет, уж если я остаюсь при вас, то напиваться не дам, - сказала она. И внезапно поняла, что не спиртное он ищет. Он смотрел в угол, куда швырнул бутылку вчера вечером. Сестра не отрывала глаз от красивого его лица, немощного и непокорного, боясь хотя бы слегка повернуть голову в тот угол, потому что знала - там, куда он смотрит, стоит смерть. Смерть была ей знакома - смертный хрип и характерный запах, но никогда не доводилось ей видеть смерть, еще не вошедшую в тело, - а он видит ее сейчас в углу ванной, смерть стоит там, следит, как он кашлянул, плюнул, растер по галуну брюк. Плевок блеснул, пузырясь, - последний слабый вызов смерти... Назавтра она пыталась рассказать об этом миссис Хиксон: - Все напрасно, как ни старайся. Пусть бы он мне вовсе вывернул запястья - и то б не так больно. А тут видишь, что ничем ты не поможешь, и просто руки опускаются. 1937 Э. Хемингуэй. Новелла из сборника «В наше время» Когда артиллерийский огонь разносил окопы у Фоссальты, он лежал плашмя и, обливаясь потом, молился: "Иисусе, выведи меня отсюда, прошу тебя, Иисусе. Спаси, спаси, спаси меня. Сделай, чтобы меня не убили, и я буду жить, как ты велишь. Я верю в тебя, я всем буду говорить, что только в тебя одного нужно верить. Спаси, спаси меня, Иисусе". Огонь передвинулся дальше по линии. Мы стали исправлять окоп, а наутро взошло солнце, и день был жаркий, и тихий, и радостный, и спокойный. На следующий вечер, вернувшись в Местре, он не сказал ни слова об Иисусе той девушке, с которой ушел наверх в "Вилла-Росса". И никому никогда не говорил.

ДОМА

Кребс ушел на фронт из методистского колледжа в Канзасе. Есть фотография, на которой он стоит среди студентов-однокурсников, и все они в воротничках совершенно одинакового фасона и высоты. В 1917 году он записался во флот и вернулся в Штаты только после того, как вторая дивизия была отозвана с Рейна летом 1919 года. Есть фотография, на которой он и еще один капрал сняты где-то на Рейне с двумя немецкими девушками. Мундиры на Кребсе и его приятеле кажутся слишком узкими. Девушки некрасивы. Рейна на фотографии не видно. К тому времени, когда Кребс вернулся в свой родной город в штате Оклахома, героев уже перестали чествовать. Он вернулся слишком поздно. Всем жителям города, которые побывали на войне, устраивали торжественную встречу. В этом было немало военной истерии. А теперь наступила реакция. Всем как будто казалось, что смешно возвращаться так поздно, через несколько лет после окончания войны. Сначала Кребсу, побывавшему под Белло Суассоном, в Шампани, Сен-Мигеле и в Аргоннском лесу, совсем не хотелось разговаривать о войне. Потом у него возникла потребность говорить, но никому уже не хотелось слушать. В городе до того наслушались рассказов о немецких зверствах, что действительные события уже не производили впечатления. Кребс понял, что нужно врать, для того чтобы тебя слушали. И, соврав дважды, почувствовал отвращение к войне и к разговорам о ней. Отвращение ко всему, которое он часто испытывал на фронте, снова овладело им оттого, что ему пришлось врать. То время, вспоминая о котором он чувствовал внутреннее спокойствие и ясность, то далекое время, когда он делал единственное, что подобает делать мужчине, делал легко и без принуждения, сначала утратило все, что было в нем ценного, а потом и само позабылось. Врал он безобидно, приписывая себе то, что делали, видели и слышали другие, и выдавая за правду фантастические слухи, ходившие в солдатской среде. Но в бильярдной эти выдумки не имели успеха. Его знакомые, которые слыхали обстоятельные рассказы о немецких женщинах, прикованных к пулеметам в Арденнском лесу, как патриоты не интересовались неприкованными немецкими пулеметчиками и были равнодушны к его рассказам. Кребсу стало противно преувеличивать и выдумывать, и когда он встречался с настоящим фронтовиком, то, поговорив с ним несколько минут в курительной на танцевальном вечере, он впадал в привычный тон бывалого солдата среди других солдат: на фронте он, мол, все время чувствовал только одно - непрестанный, тошнотворный страх. Так он потерял и последнее. Лето шло к концу, и все это время он вставал поздно, ходил в библиотеку менять книги, завтракал дома, читал, сидя на крыльце, пока не надоест, а потом отправлялся в город провести самые жаркие часы в прохладной темноте бильярдной. Он любил играть на бильярде. По вечерам он упражнялся на кларнете, гулял по городу, читал и ложился спать. Для двух младших сестер он все еще был героем. Мать стала бы подавать ему завтрак в постель, если бы он этого потребовал. Она часто входила к нему, когда он лежал в постели, и просила рассказать ей о войне, но слушала невнимательно. Отец его был неразговорчив. До того как Кребс ушел на фронт, ему никогда не позволяли брать отцовский автомобиль. Отец его был агент по продаже недвижимости, и ему каждую минуту могла понадобиться машина, чтобы везти клиентов за город для осмотра земельных участков. Машина всегда стояла перед зданием Первого национального банка, где на втором этаже помещалась контора его отца. И теперь, после войны, машина была все та же. В городе ничего не изменилось, только девочки стали взрослыми девушками. Но они жили в таком сложном мире давно установившейся дружбы и мимолетных ссор, что у Кребса не хватало ни энергии, ни смелости войти в этот мир. Но смотреть на них он любил. Так много было красивых девушек! Почти все они были стриженые. Когда он уезжал, стрижеными ходили только маленькие девочки, а из девушек только самые бойкие. Все они носили джемперы и блузки с круглыми воротниками. Такова была мода. Он любил смотреть с крыльца, как они прохаживаются по другой стороне улицы. Он любил смотреть, как они гуляют в тени деревьев. Ему нравились круглые воротнички, выпущенные из-под джемперов. Ему нравились шелковые чулки и туфли без каблуков. Нравились стриженые волосы, нравилась их походка. Когда он видел их в центре города, они не казались ему такими привлекательными. В греческой кондитерской они просто не нравились ему. В сущности, он в них не нуждался. Они были слишком сложны для него. Было тут и другое. Он смутно ощущал потребность в женщине. Ему нужна была женщина, но лень было ее добиваться. Он был не прочь иметь женщину, но не хотел долго добиваться ее. Не хотел никаких уловок и ухищрений. Он не хотел тратить время на ухаживание. Не хотел больше врать. Дело того не стоило. Он не хотел себя связывать. Он больше не хотел себя связывать. Он хотел жить, не связывая себя ничем. Да и не так уж была ему нужна женщина. Армия приучила его жить без этого. Было принято делать вид, что не можешь обойтись без женщины. Почти все так говорили. Но это была неправда. Женщина была вовсе не нужна. Это и было самое смешное. Сначала человек хвастался тем, что женщины для него ничего не значат, что он никогда о них не думает, что они его не волнуют. Потом он хвастался, что не может обойтись без женщин, что он дня не может без них прожить, что он не может уснуть без женщины. Все это было вранье. И то и другое было вранье. Женщина вовсе не нужна, пока не начнешь о ней думать. Он научился этому в армии. А тогда ее находишь, рано или поздно. Когда приходит время, женщина всегда найдется. И заботиться не надо. Рано или поздно оно само придет. Он научился этому в армии. Теперь он был бы не прочь иметь женщину, но только так, чтоб она пришла к нему сама и чтоб не нужно было разговаривать. Но здесь все это было слишком сложно. Он знал, что не сможет проделывать все, что полагается. Дело того не стоило. Вот чем были хороши француженки и немки. Никаких этих разговоров. Много разговаривать было трудно, да оно и ни к чему. Все было очень просто и не мешало им оставаться друзьями. Он думал о Франции, а потом начал думать о Германии. В общем, Германия ему понравилась больше. Ему не хотелось уезжать из Германии. Не хотелось возвращаться домой. И все-таки он вернулся. И сидел на парадном крыльце. Ему нравились девушки, которые прохаживались по другой стороне улицы. По внешности они нравились ему гораздо больше, чем француженки и немки, - но мир, в котором они жили, был не тот мир, в котором жил он. Ему хотелось бы, чтоб с ним была одна из них. Но дело того не стоило. Они были так привлекательны. Ему нравился этот тип. Он волновал его. Но ему не хотелось тратить время на разговоры. Не так уж была ему нужна женщина. Дело того не стоило. Во всяком случае - не теперь, когда жизнь только начинала налаживаться. Он сидел на ступеньках, читая книгу. Это была история войны, и он читал обо всех боях, в которых ему пришлось участвовать. До сих пор ему не попадалось книги интереснее этой. Он жалел, что в ней мало карт, и предвкушал то удовольствие, с каким прочтет все действительно хорошие книги о войне, когда они будут изданы с хорошими, подробными картами. Только теперь он узнавал о войне по-настоящему. Оказывается, он был хорошим солдатом. Это совсем другое дело. Однажды утром, после того как он пробыл дома около месяца, мать вошла к нему в спальню и присела на кровать. Разгладив складки на переднике, она сказала: - Вчера вечером я говорила с отцом, Гарольд. Он разрешил тебе брать машину по вечерам. - Да? - сказал Кребс, еще не совсем проснувшись. - Брать машину? - Отец давно предлагает, чтоб ты брал машину по вечерам, когда захочешь, но мы только вчера об этом уговорились. - Верно, это ты его заставила, - сказал Кребс. - Нет. Отец сам об этом заговорил. - Да? Как же! Верно, это ты его заставила. Кребс сел в постели. - Ты сойдешь вниз к завтраку, Гарольд? - спросила мать. - Как только оденусь, - ответил Кребс. Мать вышла из комнаты, и ему было слышно, как что-то жарилось внизу, пока он умывался, брился и одевался, готовясь сойти в столовую. Пока он завтракал, сестра принесла почту. - Здравствуй, Гарри! - сказала она. - Соня ты этакий! Ты бы уж совсем не вставал. Кребс посмотрел на сестру. Он ее любил. Это была его любимица. - Газета есть? - спросил он. Она протянула ему "Канзас-Сити стар", и, разорвав коричневую бандероль, он отыскал страничку спорта. Развернув газету и прислонив ее к кувшину с водой, он придвинул к ней тарелку с кашей, чтобы можно было читать во время еды. - Гарольд, - мать стояла в дверях кухни, - Гарольд, не изомни, пожалуйста, газету. Отец не станет читать измятую. - Я не изомну, - сказал Кребс. Сестра, усевшись за стол, смотрела, как он читает. - Сегодня в школе мы играем в бейсбол, - сказала она. - Я буду подавать. - Это хорошо, - сказал Кребс. - Ну, как там у вас в команде? - Я подаю лучше многих мальчиков. Я им показала все, чему ты меня учил. Другие девочки играют неважно. - Да? - сказал Кребс. - Я всем говорю, что ты - мой поклонник. Ведь ты мой поклонник, Гарри? - Ну, еще бы. - Разве брат не может ухаживать за сестрой, только потому, что он брат? - Не знаю. - Как же ты не знаешь? Ведь ты мог бы ухаживать за мной, если бы я была взрослая? - Ну да. Я и теперь твой поклонник. - Правда, Гарри? - Ну да. - Ты меня любишь? - Угу. - И всегда будешь любить? - Ну да. - Ты пойдешь смотреть, как я играю? - Может быть. - Нет, Гарри, ты меня не любишь. Если бы ты меня любил, ты захотел бы посмотреть, как я играю. Из кухни пришла мать Кребса. Она несла тарелку с яичницей и поджаренным салом и другую тарелку с гречневыми блинчиками. - Поди к себе, Эллен, - сказала она. - Мне нужно поговорить с Гарольдом. Она поставила перед Гарольдом яичницу с салом и принесла кувшин с кленовой патокой к блинчикам. Потом села за стол против Кребса. - Может быть, ты оставишь газету на минутку, Гарольд? - сказала она. Кребс положил газету на стол и разгладил ее. - Ты еще не решил, что будешь делать, Гарольд? - спросила мать, снимая очки. - Нет еще, - сказал Кребс. - Тебе не кажется, что пора об этом подумать? Мать не хотела его уколоть. Она казалась озабоченной. - Я еще не думал, - сказал Кребс. - Бог всем велит работать, - сказала мать. - В царстве божием не должно быть лентяев. - Я не в царстве божием, - ответил Кребс. - Все мы в царстве божием. Как всегда, Кребс чувствовал себя неловко и злился. - Я так беспокоюсь за тебя, Гарольд, - продолжала мать. - Я знаю, каким ты подвергался искушениям. Я знаю, что мужчины слабы. Я еще не забыла, что рассказывал твой покойный дедушка, а мой отец, о Гражданской войне, и всегда молилась за тебя. Я и сейчас целыми днями молюсь за тебя. Кребс смотрел, как застывает свиное сало у него на тарелке. - Отец тоже беспокоится, - продолжала она. - Ему кажется, что у тебя нет честолюбия, нет определенной цели в жизни. Чарли Симмонс тебе ровесник, а уже на хорошем месте и собирается жениться. Все молодые люди устраиваются, все хотят чего-нибудь добиться. Ты сам видишь, что такие, как Чарли Симмонс, уже вышли на дорогу, и общество может гордиться ими. Кребс молчал. - Не гляди так, Гарольд, - сказала мать. - Ты знаешь, мы любим тебя, и я для твоей же пользы хочу поговорить с тобой. Отец не хочет стеснять твоей свободы. Он разрешает тебе брать машину. Если тебе захочется покатать какую-нибудь девушку из хорошей семьи, мы будем только рады. Тебе следует развлечься. Но нужно же искать работу, Гарольд. Отцу все равно, за какое бы дело ты ни взялся. Всякий труд почетен, говорит он. Но с чего-нибудь надо же начинать. Он просил меня поговорить с тобой сегодня. Может быть, ты зашел бы к нему в контору? - Это все? - спросил Кребс. - Да. Разве ты не любишь свою мать, милый мой мальчик? - Да, не люблю, - сказал Кребс. Мать смотрела на него через стол. Ее глаза блестели. На них навернулись слезы. - Я никого не люблю, - сказал Кребс. Безнадежное дело. Он не мог растолковать ей, не мог заставить ее понять. Глупо было говорить так. Он только огорчил мать. Он подошел к ней и взял ее за руку. Она плакала, закрыв лицо руками. - Я не то хотел сказать. Я просто был раздражен, - сказал Кребс. - Я не хотел сказать, что я не люблю тебя... Мать все плакала. Кребс обнял ее за плечи. - Ты не веришь мне, мама? Мать покачала головой. - Ну, прошу тебя, мама. Прошу тебя, поверь мне. - Хорошо, - сказала мать, всхлипывая, и взглянула на него. - Я верю тебе, Гарольд. Кребс поцеловал ее в голову. Она прижалась к нему лицом. - Я тебе мать, - сказала она. - Я носила тебя на руках, когда ты был совсем крошкой. Кребс почувствовал тошноту и смутное отвращение. - Я знаю, мамочка, - сказал он. - Я постараюсь быть тебе хорошим сыном. - Может быть, ты станешь на колени и помолишься вместе со мной, Гарольд? - спросила мать. Они стали на колени перед обеденным столом, и мать Кребса прочла молитву. - А теперь помолись ты, Гарольд, - сказала она. - Не могу, - ответил Кребс. - Постарайся, Гарольд. - Не могу. - Хочешь, я помолюсь за тебя? - Хорошо. Мать помолилась за него, а потом они встали, и Кребс поцеловал мать и ушел из дому. Он так старался не осложнять свою жизнь. Однако все это нисколько его не тронуло. Ему стало жаль мать, и поэтому он солгал. Он поедет в Канзас-Сити, найдет себе работу, и тогда она успокоится. Перед отъездом придется, может быть, выдержать еще одну сцену. К отцу в контору он не пойдет. Избавится хоть от этого. Ему хочется, чтобы жизнь шла спокойно. Без этого просто нельзя. Во всяком случае, теперь с этим покончено. Он пойдет на школьный двор смотреть, как Эллен играет в бейсбол.

Белого коня хлестали по ногам, пока он не поднялся на колени. Пикадор расправил стремена, подтянул подпругу и вскочил в седло. Внутренности коня висели голубым клубком и болтались взад и вперед, когда он пустился галопом, подгоняемый моно[[1]], которые хлестали его сзади прутьями по ногам. Судорожным галопом он проскакал вдоль барьера. Потом сразу остановился, и один из моно взял его под уздцы и повел вперед. Пикадор вонзил шпоры, пригнулся и погрозил быку пикой. Кровь била струей из раны между передними ногами коня. Он дрожал и шатался. Бык никак не мог решить, стоит ли ему нападать.

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...