Брем Стокер. Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста)
--------------------------------------------------------------- Перевод Е. Кохно OCR: Рудченко О.С.--------------------------------------------------------------- Посвящаю моим незабвенным Ч. И. К. и Ч. М. И.
I
Знаете ли вы, что значит быть бедным? Быть бедным не той бедностью, накоторую некоторые люди жалуются, имея пять или шесть тысяч в год и уверяя,что едва-едва сводят концы с концами, но по-настоящему бедным - ужасно,отвратительно бедным? Бедность, которая так гнусна, унизительна и тягостна,- бедность которая заставляет вас носить одно и то же платье до полной еговетхости; которая отказывает вам в чистом белье из-за разорительных расходовна прачку; которая лишает вас самоуважения и побуждает вас в замешательствескрываться на задних улицах вместо того, чтобы свободно и независимо гулятьмежду людьми. Вот такую бедность я разумею. Это гнетущее проклятие, котороеподавляет благородные стремления. Это нравственный рак, который гложетсердце благонамеренного человеческого существа и делает его завистливым,злым и даже способным к употреблению динамита. Когда он видит разжиревшуюпраздную женщину из общества, проезжающую в роскошной коляске, лениворазвалясь на подушках, с лицом, раскрасневшимся от пресыщения; когда онзамечает безмозглого и чувственного модника, курящего и зевающего отбезделья в парке, как если б весь свет с миллионами честных тружеников былсоздан исключительно для развлечения так называемых "высших классов" - тогдаего кровь превращается в желчь, и страдающая душа возмущается и вопиет: - Зачем такая несправедливость во имя Божие? Зачем недостойный ротозейимеет полные карманы золота, доставшиеся случайно или по наследству, когдая, работая без устали с утра до ночи, едва в состоянии иметь обед? Зачем, в самом деле? Отчего бы сорной траве ни цвести, как зеленомулавру? Я часто об этом думал. Тем не менее, теперь мне кажется, что я могуразрешить задачу на своем личном опыте. Но... на каком опыте! Кто поверитэтому? Кто поверит, что нечто такое странное и страшное выпало на долюсмертного? Никто. Между тем, это правда, - более правдивая, чем многое,называемое правдой. Впрочем, я знаю, что многие люди живут в таких жеусловиях, под точно таким же давлением, сознавая, может быть, временами, чтоони опутаны пороком, но они слишком слабы волей, чтобы разорвать сети, вкоторые добровольно попали. Я даже сомневаюсь: примут ли они во вниманиеданный мне урок? В той же суровой школе, тем же грозным учителем? Познают лиони тот обширный, индивидуальный, деятельный разум, который, не переставая,хотя и безгласно, работает? Познают ли они Вечного действительного Бога, какя принужден был это сделать всеми фибрами моего умозрения? Если так, тотемные задачи станут для них ясными, и то, что кажется несправедливостью насвете, окажется справедливым! Но я не пишу с какой-либо надеждой убедить или просветить моихсобратьев. Я слишком хорошо знаю их упрямство; я могу судить по своемусобственному. Было время, когда мою гордую веру в самого себя не моглапоколебать какая-нибудь человеческая единица на земном шаре. И я вижу, что идругие находятся в подобном положении. Я просто намерен рассказать различныеслучаи из моей жизни - по порядку, как они происходили, - предоставляя болеесамонадеянным умам задавать и разрешать загадки человеческого существования. Во время одной жестокой зимы, памятной ее полярной суровостью, когдагромадная холодная волна распространила свою леденящую силу не только насчастливые Британские острова, на и на всю Европу, я, Джеффри Темпест, былодин в Лондоне, почни умирая с голоду. Теперь голодающий человек редковозбуждает симпатию, какую он заслуживает, так как немногие поверят ему.Состоятельные люди, только что поевшие до пресыщения, - самые недоверчивые;многие из них даже улыбаются, когда им расскажут про голодных бедняков,точно это была выдуманная шутка для послеобеденного развлечения. Или сраздражающе важным вниманием, характеризующим аристократов, которые, задаввопрос, не ждут ответа или не понимают его, хорошо пообедавшие, услышав окаком-нибудь несчастном, умирающем от голода, рассеянно пробормочут: "Какужасно!" - и сейчас же возвратятся к обсуждению последней новости, чтобубить время, прежде чем оно убьет их настоящей скукой. "Быть голодным"звучит грубо и вульгарно для высшего общества, которое всегда ест больше,чем следует. В тот период, о котором я говорю, я, сделавшийся с тех пор одним излюдей, наиболее вызывающих зависть, - я узнал жестокое значение слова"голод" слишком хорошо: грызущая боль, болезненная слабость, мертвенноеоцепенение, ненасытность животного, молящего о пище, - все эти ощущениядостаточно страшны для тех, кто, по несчастию, день ото дня подготовлялся кним, но, может быть, они много больнее для того, кто получил нежноевоспитание и считал себя "джентельменом". И я чувствовал, что не заслуживаюстраданий нищеты, в которой я очутился. Я усидчиво работал. После смертимоего отца, когда я открыл, что каждое пенни из его воображаемого состоянияпринадлежало кредиторам, и что из нашего дома и имения мне ничего неосталось, кроме драгоценной миниатюры моей матери, потерявшей жизнь,произведя меня на свет, - с того времени, говорю я мне пришлось трудиться сраннего утра до поздней ночи. Мое университетское образование я применил клитературе, к которой, как мне казалось, я имел призвание. Я искал себезанятий почти в каждой лондонской газете. Во многих редакциях мне отказали,в некоторых брали на испытание, но нигде не обещали постоянной работы. Кто бы ни искал заработка одной головой и пером, в начале этой карьерыс ним будут обращаться как с парией общества. Никому он не нужен, всепрезирают его. Его стремления осмеяны, его рукописи возвращаются емунепрочитанными, и о нем меньше заботятся, чем об осужденном убийце в тюрьме.Убийца по крайней мере одет и накормлен, почтенный священник навещает его, аего тюремщик иногда не прочь даже сыграть с ним в карты. Но человек,одаренный оригинальными мыслями и способный выражать их, считается худшим изпреступников, и его, если б могли, затолкали бы до смерти. Я переносил в угрюмом молчании и пытки, и удары, и продолжал жить - неиз любви к жизни, но единственно потому, что презирал трусостьсамоуничтожения. Я был еще слишком молод, чтоб легко расстаться с надеждой.У меня была смутная идея, что и мой черед настанет, что вечно вращающеесяколесо фортуны в один прекрасный день поднимет меня, как теперь понижает,оставляя мне лишь возможность для продолжения существования, - это былопрозябание и больше ничего. Наконец я получил работу в одном хорошоизвестном литературном издании. Тридцать романов в неделю присылались мнедля критики. Я приобрел привычку рассеянно пробегать восемь или десять изних и писал столбец громовых ругательств, интересуясь только этими, такслучайно выбранными; остальные же оставались без внимания. Такой образдействий оказался удачным, и я поступал так некоторое время, чтобыпонравиться моему редактору, который платил мне щедрый гонорар в пятнадцатьшиллингов за мой еженедельный труд. Но однажды, вняв голосу совести, я изменил тактику и горячо похвалилработу, которая была и оригинальна, и прекрасна. Автор ее оказался врагомжурнала, где я работал. Результатом моей хвалебной рецензии произведенияненавистного субъекта было то, что личная злоба издателя взяла верх наддобросовестностью, и я лишился заработка. После этого мне пришлось влачитьбедственную жизнь наемного писателя, живя обещаниями, которые никогда невыполняются, пока, как я сказал, в начале января, в разгар лютой зимы, я неочутился буквально без гроша, лицом к лицу с голодной смертью, задолжавмесячную плату за свою убогую квартирку, которую я занимал на одной изглухих улиц, недалеко от Британского музея. Целый день я бродил из одной газетной редакции в другую, ища работу ине находя ее. Все места были заняты. Так же безуспешно пробовал япредставить свою рукопись, но "лекторы" в редакциях нашли ее особеннобездарной. Большинство из этих "лекторов", как я узнал, были сами романисты,которые в свободное время прочитывали чужие произведения и произносили свойприговор. Я никогда не мог найти справедливости в такой системе. Мнекажется, что это - просто-напросто покровительство посредственности иподавление оригинальности. Романист "лектор", который добивается места влитературе для самого себя, естественно, скорее одобрит заурядную работу,чем ту, которая могла бы оказаться выше его собственной. Хороша или дурнаэта система, но для меня и для моего литературного детища она была вредна. Последний редактор, к которому я обратился, по-видимому, был добрыйчеловек; он смотрел на мое потертое платье и изнуренное лицо с некоторымсостраданием. - Мне очень жаль, - сказал он, - но мои "лекторы" единогласно отвергливашу работу. Мне кажется, вы слишком серьезны и резко ратуете противобщества. Это непрактично. Не следует никогда осуждать общество: онопокупает книги. Вот если можете, напишите остроумную любовную историйку,слегка рискованную: этого рода произведения имеют наибольший успех в нашевремя. - Извините меня, - возразил я нерешительно. - Но уверены ли вы, чтосудите правильно о вкусах публики? - Конечно, я уверен, - ответил он. - Моя обязанность - знать вкуспублики так же основательно, как свой собственный карман. Поймите меня, я несоветую, чтобы вы писали книгу положительно непристойного содержания - этоможно смело оставить для "Новой женщины". - Он засмеялся. - Уверяю вас, чтоклассические произведения не имеют сбыта. Начать с того, что критики нелюбят их. То, что доступно им и публике - это отрывок сенсационногореализма, рассказанный в элегантной английской газете. В Литературной или вгазете Эддисона это будет ошибкой. - Я думаю, что и я сам - тоже ошибка, - сказал я с натянутой улыбкой. -Во всяком случае, если то, что вы говорите, - правда, я должен бросить перои испробовать другое занятие. Я устарел, считая литературу выше всехпрофессий, и я скорее бы предпочел не связывать ее с теми, кто добровольноунижает ее. Он бросил на меня искоса быстрый взгляд - полунедоверчивый,полупрезрительный. - Хорошо, хорошо! - наконец заметил он. - Вы немного экстравагантны.Это пройдет. Не хотите ли пойти со мной в клуб и вместе пообедать? Я отказался от этого приглашения. Я сознавал свое несчастное положение,и гордость - ложная гордость, если хотите, - поднялась во мне. Я поспешилпроститься и поплелся домой со своей отвергнутой рукописью. Придя домой, явстретил на лестнице мою квартирную хозяйку, которая спросила, "не буду ли ятак добр свести с ней завтра счета". Она говорила довольно вежливо, беднаядуша, и не без некоторой нерешительности. Ее очевидное сострадание укололомое самолюбие так же, как предложенный редактором обед ранил мою гордость, ис совершенно уверенным видом я сейчас же обещал ей уплатить деньги в срок,ею самою назначенный, хотя у меня не было ни малейшего представления, где икак я достану требуемую сумму. Войдя в свою комнату, я швырнул бесполезную рукопись на пол, бросилсяна стул... и выругался. Это облегчило меня, и понятно, так как, хотя я иослабел временно от недостатка пищи, но не настолько, чтоб проливать слезы,и сильное грозное ругательство было для меня такого же рода лекарством,каким, я думаю, бывают слезы для взволнованной женщины. Как я не могплакать, так я не был способен обратиться к Богу в моем отчаянии. Говоряоткровенно, я тогда не верил в Бога. Я был самонадеянным смертным,презирающим изношенные временем суеверия. Конечно, я был воспитан в христианской вере, но эта вера сделалась дляменя более чем бесполезной. Умственно - я находился в хаосе. Морально - мнемешали идеи и стремления. Мое положение было безнадежно, и я сам былбезнадежен. А между тем я чувствовал, что сделал все, что мог. Я был прижат в уголмоими собратьями, которые оспаривали мое место в жизни. Но я боролся противэтого: я работал честно и терпеливо; и все напрасно. Я слыхал о мошенниках, которые получали большие деньги; о плутах,которые наживали огромные состояния. Их благоденствие доказывает, чточестность в конце концов не есть лучшая система. Что же было делать? Как начать иезуитскую деятельность, чтобы, сделавзло, получить добро? Так я думал - если эти безумные фантазии заслуживалиназвания дум. Ночь была особенно холодная. Мои руки онемели, и я старалсясогреть их у масляной лампы, которою моя квартирная хозяйка, по добротесвоей, позволяла мне пользоваться, несмотря на отсроченный платеж. Сделав это, я заметил три письма на столе: одно в длинном синемконверте, заключающее или вызов в суд, или возвращенную рукопись, другое - смаркой из Мельбурна, а третье - толстый квадратный пакет с золоченойкоронкой. Я смотрел на все три равнодушно и, выбрав то, что было изАвстралии, вертел в руках одну секунду прежде, чем распечатать его. Я знал, от кого оно, и не ждал приятных известий. Несколько месяцевтому я написал подробный рассказ о моих увеличивающихся долгах изатруднениях одному старому школьному товарищу, который, найдя Англиюслишком тесной для своего честолюбия, уехал в более широкий Новый Свет дляразработки золотых приисков. Как мне было известно, он преуспел в своемпредприятии и достиг солидного независимого положения. Поэтому я рискнулобратиться к нему с просьбой одолжить мне пятьдесят фунтов стерлингов.Здесь, без сомнения, был его ответ, и я колебался прежде, чем вскрытьконверт. - Конечно, будет отказ, - сказал я почти громко. Как ни был расположен приятель при других обстоятельствах, но припросьбе одолжить денег он непременно окажется черствым. Он выразит своисожаления, обвинит профессию и вообще плохие времена и обнадежит, что всескоро перемелется. Мне это было хорошо известно. В конце концов, почему ядолжен думать, что он не такой, как все? Я не имею на него иных прав, кромевоспоминаний о нескольких сентиментальных днях в Оксфорде. Против воли у меня вырвался вздох, и на секунду глаза заволоклисьтуманом. Опять я видел серые башни мирной Магдалины, чудесные зеленыедеревья, покрывавшие тенью дорожки внутри и кругом старого дорогогоуниверситетского города, где мы - я и человек, чье письмо я сейчас держал вруке, - вместе бродили, счастливые юноши, воображая себя молодыми гениями,родившимися, чтобы преобразовать мир. Мы оба любили классиков - мы былиполны Гомером и мыслями и принципами всех бессмертных греков и римлян. И яверю, что в те далекие мечтательные дни мы думали, что в нас было товещество, из которого создаются герои. Но вступление на общественную аренускоро разрушило наши высокие фантазии; мы оказались обыкновенными рабочимиединицами, не более; проза ежедневной жизни отстранила Гомера на заднийплан, и мы вскоре открыли, что общество интересовалось более последнимскандалом, чем трагедиями Софокла или мудростью Платона. Без сомнения, былокрайне глупо мечтать, что мы могли преобразовать свет, тем не менее самыйзакоренелый циник вряд ли станет отрицать, что отрадно оглянуться назад, надни юности, когда, быть может, только один раз в жизни он имел благородныестремления. Лампа горела скверно, и мне пришлось заправить ее прежде, чемприступить к чтению письма моего друга. В следующей комнате кто-то играл на скрипке, и играл хорошо. Нежныезвуки лились из-под смычка, и я слушал, безотчетно радуясь. Ослабев отголода, я впал в какое-то состояние, доходившее до оцепенения, и проникающаямелодия, вызывая во мне эстетичные и сладостные чувства, укротила намгновение ненасытное животное, требующее пищи. - Играй, играй! - пробормотал я, обращаясь к невидимому музыканту. - Тыупражняешься на своей скрипке, без сомнения, для заработка, поддерживающеготвое существование. Возможно, что ты какой-нибудь бедняга в дешевоморкестре, или, может быть, даже уличный музыкант, принужденный жить пососедству с "джентельменом", умирающим от голода; у тебя не может бытьнадежды когда-нибудь войти в моду и играть при дворе; если же ты надеешьсяна это, то это безумно! Играй, дружище, играй! Звуки, что ты извлекаешь,очень приятны и заставляют думать, что ты счастлив, хотя я сомневаюсь вэтом. Или и у тебя пошло все прахом? Музыка стихала и становилась жалобнее; ей теперь аккомпанировал шумграда по оконным стеклам. Ветер со свистом врывался в дверь и взвывал вкамине - ветер, холодный, как дыхание смерти, и пронизывающий, как игла. Ядрожал и, нагнувшись к коптящей лампе, приготовился читать. Едва я разорвал конверт, как оттуда выпал на стол чек на 50 фунтов,которые я мог получить в хорошо известном Лондонском банке. Мое сердцедрогнуло от облегчения и благодарности. - Я был несправедлив к тебе, старый товарищ! - воскликнул я. - У тебяесть сердце! И, глубоко тронутый великодушием друга, я внимательно прочел егописьмо. Оно было не очень длинно и, очевидно, написано второпях. "Дорогой Джефф! Мне больно слышать, что ты находишься в затруднительныхобстоятельствах; это показывает, что глупые головы еще процветают в Лондоне,если человек с твоими дарованиями не может занять принадлежащего ему местана литературном поприще. Я думаю, что тут весь вопрос в интригах, и толькоденьги могут их остановить. Здесь 50 фунтов, которые ты просил: не спешивозвращать их. Я хочу тебе помочь в этом году, посылая тебе друга -настоящего друга, заметь! Но передаст тебе рекомендательное письмо от меня,и между нами, старина, ты ничего лучшего не сделаешь, как если доверишь емувсецело твои литературные дела. Он знает всех и знаком со всеми ухищрениямиредакторских приемов и газетных клик. Кроме того, он большой филантроп иимеет особенную склонность к общению с духовенством. Странный вкус, ты скажешь, но он мне совершенно откровенно объяснилпричину такого предпочтения. Он так чудовищно богат, что буквально не знает,куда девать деньги, а достопочтенные джентельмены церкви всегда охотноуказывают ему способы растрачивать их. Он всегда рад узнать о такихкварталах, где его деньги и влияние (он очень влиятелен) могут быть полезныдля других. Он помог мне выпутаться из очень серьезного затруднения, и я унего в большом долгу. Я ему все рассказал о тебе и о твоих талантах, и онобещал поднять тебя. Он может сделать все, что захочет; весьма естественно,так как на свете и нравственность, и цивилизация, и все остальноеподчиняются могуществу денег, а его касса, кажется, беспредельна.Воспользуйся им, - он сам этого желает, и напиши мне, что и как. Не хлопочиотносительно 50 фунтов, пока не почувствуешь, что гроза тебя миновала. Твой всегда, Босслз". Я засмеялся, прочитав нелепую подпись, хотя мои глаза были затуманенычем-то вроде слез. "Босслз" было прозвище, данное моему другу некоторыми изнаших школьных товарищей, и ни он, ни я не знали, как оно впервые возникло.Но никто, кроме профессоров, не обращался к нему по имени, которое было ДжонКэррингтон; он был просто Босслз, и Босслзом он остался даже теперь длясвоих задушевных друзей. Я сложил и спрятал его письмо вместе с чеком и,размышляя, что за человек мог быть этот "филантроп", который не знает, чтоделать с деньгами, принялся за два других пакета. Я чувствовал соблегчением, что теперь, что бы ни случилось, я могу завтра оплатить счетквартирной хозяйке, как обещал. Кроме того, я мог заказать ужин и зажечьогонь, чтобы придать более веселый вид моей холодной и неуютной комнате. Но прежде, чем воспользоваться этими благами жизни, я вскрыл длинныйсиний конверт, который выглядел, как угроза судебного протокола, и,развернув бумагу, смотрел на нее в изумлении. Что это значит? Буквы прыгалиперед моими глазами; в недоумении и замешательстве я перечитывал ее снова иснова, ничего не понимая. Но вскоре мелькнувшая мысль осенила меня,переполошив мои чувства, как электрический удар... Нет! Нет! Фортуна немогла быть так безумна! Так странно капризна! Это была какая-нибудьбессмысленная мистификация... А между тем... если это была шутка, то шуткаизумительная! Имеющая также вес закона! Клянусь, новость казаласьположительно достоверной!
II
Приведя, не без усилия, в некоторый порядок свои мысли, я перечелвнимательно каждое слово документа, и мое изумление возросло. Сходил ли я сума, или начинал страдать лихорадкой? Могло ли это поразительное,ошеломляющее известие быть настоящей правдой? Потому что если, в самом деле,это была правда... Бог мой! При этой мысли у меня кружилась голова, и толькоистинная сила воли удерживала меня от обморока, так сильно я был взволнованнеожиданным сюрпризом и восторгом. Если это была правда, ведь тогда свет был бы мой! Я был бы королемвместо того, чтобы быть нищим; я был бы всем, чем только захотел бы быть!Письмо, это изумительное письмо, было помечено именем известной фирмылондонских присяжных поверенных и объявляло в размеренных и точныхвыражениях, что дальний родственник моего отца, о котором я смутно слыхаллишь время от времени в детстве, скоропостижно скончался в Южной Америке,оставив меня своим единственным наследником. "Движимое и недвижимое имущество превышает теперь пять миллионов фунтовстерлингов. Вы нас обяжете, если найдете удобным посетить нас на этойнеделе, чтобы вместе совершить необходимые формальности. Большая частькапитала находится в Английском банке, и значительная сумма помещена подгарантии французского правительства. Мы бы предпочли дать дальнейшиеподробности вам лично, а не письменно. В уверенности, что вы посетите насбезотлагательно, мы остаемся, сэр, вашими покорными слугами..." Пять миллионов! Я, умирающий с голоду наемный писатель без друзей и безнадежд, завсегдатай низких газетных притонов, я - владелец "более пятимиллионов фунтов стерлингов"! Я хотел верить в поразительный факт, так какфакт, очевидно, был, - но не мог. Он казался мне дикой иллюзией, плодомпомутившегося от голода рассудка. Я оглядел комнату: убогая мебель, холодныйкамин, грязная лампа, низкая выдвижная кровать - все говорило о бедности инужде, и подавляющий контраст между окружающей меня нищетой и только чтополученной новостью поразил меня, как самая дикая и странная несообразность,которую я когда-либо слышал или воображал, - и я разразился хохотом. - Был ли когда подобный каприз безрассудной фортуны? - крикнул ягромко. - Кто бы вообразил это! Бог мой! Я, я! Из всех людей на свете выбрандля этого счастия! Клянусь небом, если это правда, то общество под моейрукой завертится, как волчок, прежде, чем пройдут месяцы. И я опять громко смеялся; смеялся так же, как раньше бранился - просточтобы облегчить свои чувства. Кто-то засмеялся в ответ смехом, казавшимсясмехом лешего. Я внезапно остановился, чего-то страшась, и прислушался.Дождь лил, и ветер бушевал, как сердитая сварливая женщина; скрипач всоседней комнате выводил блестящие рулады на своем инструменте, но, кромеэтого, не было слышно других звуков. Между тем я мог бы поклясться, чтослышал человеческий смех позади себя, когда я стоял. - Это, должно быть, мое воображение, - пробормотал я, прибавляя огонь влампе, чтобы больше осветить комнату. - Без сомнения, у меня расстроенынервы! Бедный Босслз! Добрый старина! - продолжал я, вспомнив чек на 50фунтов, который казался мне манной небесной несколько минут тому назад. - Какой сюрприз в запасе для тебя! Ты получишь обратно свою ссуду также скоро, как прислал ее, с прибавкой других 50 фунтов, как процент за твоевеликодушие. Что же касается до нового мецената, которого ты посылаешь,чтобы помочь мне в затруднениях, он, наверное, окажется прекрасным старымджентельменом, но на этот раз не попадет в свою стихию. Я не нуждаюсь ни впомощи, ни в совете, ни в покровительстве! Я могу купить все это! Имя, почети власть - все продажно в наш удивительно коммерческий век и поднимается досамой высокой цены! Клянусь душой! Богатому "филантропу" будет нелегкосостязаться со мной в могуществе! Я ручаюсь, что вряд ли он имеет большепяти миллионов! А теперь ужинать; я буду жить в кредит, пока не получусколько-нибудь наличных, и нет причины, почему бы мне сейчас не покинуть этунищенскую конуру и не отправиться в один из лучших отелей. Я уже хотел оставить комнату под влиянием возбуждения и радости, какновый порыв ветра заревел в комнате, принеся с собой целый столб сажи,которая упала черной кучей на мою отвергнутую рукопись, забытую на полу,куда в отчаянии я ее тогда бросил. Я быстро поднял ее и очистил от грязи,размышляя о том, какая судьба постигнет ее теперь - теперь, когда я сам могее издать, не только издать, но рекламировать и сделать ее предметомвнимания. Я улыбался при мысли, как я отомщу тем, кто отнесся спренебрежением и презрением ко мне и к моему труду, - как они будутприседать передо мной! Как они будут вилять хвостами у моих ног, как побитыедворняжки. Самая упорная и непреклонная шея согнется передо мной! В этом ябыл уверен, так как, хотя деньги не всегда покоряют все, они не преуспеваютлишь в том случае, когда при деньгах отсутствует ум. Ум и деньги вместемогут двигать миром. Полный честолюбивых мыслей, я время от времени улавливал дикие звукискрипки, на которой играли рядом, - звуки то рыдали, как плач скорби, товдруг звенели, как беспечный смех женщины, - и внезапно я вспомнил, что ещене распечатал третье письмо, адресованное мне, с золоченой короной, котороеоставалось на столе до сих пор почти не замеченное. Я неохотно взял его, и мои пальцы медленно работали, отделяя толстыйконверт. Развернув толстый небольшой лист бумаги, также с короной, я прочелследующие строки, написанные удивительно четким, мелким и красивым почерком: "Дорогой сэр! Я имею к вам рекомендательное письмо от вашего бывшего школьноготоварища мистера Джона Кэррингтона, который был так добр, доставив мнеслучай познакомиться с тем, кого я считаю необыкновенно одаренным всемиталантами литературного гения. Я буду у вас сегодня вечером, между 8 и 9часами, надеюсь застать вас дома и незанятым. Прилагаю мою карточку инастоящий адрес и остаюсь преданный вам Лючио Риманец" Упомянутая карточка упала на стол, когда я оканчивал читать письмо; наней стояла маленькая изящно выгравированная корона и слова: "Князь Лючио Риманец". А внизу карандашом был нацарапан адрес: "Гранд-отель". Я перечел краткое письмо еще раз; оно было достаточно просто, написаноясно и вежливо. Ничего не было замечательного, решительно ничего; между темоно казалось мне многозначительным. Я не мог дать себе отчет, почему. Странное очарование приковывало мои глаза к характерному смеломупочерку и заставляло думать, что я полюблю человека, написавшего так. Какветер завывал! И как стонала рядом эта скрипка, точно беспокойный духкакого-нибудь молящегося забытого музыканта! Моя голова кружилась, и моесердце ныло. Стук дождевых капель звучал, точно крадущиеся шаги тайногошпиона, следящего за моими движениями. Я сделался раздражителен и нервен - предчувствие какого-то зла омрачилосветлое сознание неожиданного счастия. Тогда мною овладел стыд - стыд, чтоэтот иностранный князь, если он был таковым, со своим колоссальнымбогатством, посетит меня, теперь миллионера, в этом нищенском жилище.Прежде, чем коснуться своих богатств, я уже заразился пошлостью, стараясьпретендовать, что я никогда не был действительно беден, но только временнонаходился в затруднительном положении! Если бы я имел шесть пенсов, которых у меня не было, я бы послалтелеграмму, чтоб отсрочить предстоящий визит. - Но, во всяком случае, - сказал я громко, обращаясь к пустой комнате иотголоскам грозы, - я не хочу встретиться с ним сегодня. Я уйду из дому и неоставлю записки, и если он придет, то подумает, что я еще не получил егописьмо. Я могу условиться для свидания с ним, когда у меня будет лучшаяквартира и более подходящий костюм для моего теперешнего положения. Темвременем ничего нет легче, как скрыться от этого так называемогоблагодетеля. Пока я говорил, мерцающая лампа со зловещим треском погасла, оставивменя в абсолютной темноте. Выругавшись от досады, я принялся ощупью разыскивать спички или, ненайдя их, шляпу и пальто. Я еще был занят бесполезными и скучными поисками,когда до меня долетел звук быстро несущихся конских копыт, остановившихсявнезапно внизу, на улице. Окруженный непроглядным мраком, я стоял иприслушивался. Там, внизу, происходило легкое смятение; я слышал нервную отизбытка учтивости интонацию моей квартирной хозяйки, смешанную со звучныминотами сильного мужского голоса, и твердые шаги поднимались по лестнице кмоей комнате. - Тут сам черт вмешался! - проговорил я сквозь зубы. - Так же, как моекапризное счастье! Сюда идет тот самый человек, которого я хотел избежать.
III
Дверь отворилась, и из окутывавшей меня темноты я мог заметить высокуюфигуру, стоящую на пороге. Я хорошо помню то странное впечатление, котороена меня произвело само очертание этого, едва различимого, образа. С первогоже взгляда такая величественность в росте и манерах приковала тотчас все моевнимание, так что я едва слышал слова квартирной хозяйки: - Господин желает вас видеть, сэр! Слова, которые быстро прервались смущенным бормотаньем при виде моейкомнаты во мраке. - Наверно, лампа погасла! - воскликнула она и прибавила, обращаясь кприведенному посетителю: - Пожалуй, мистера Темпеста нет дома, хотя я видела его полчаса томуназад. Если вы согласитесь подождать здесь минутку, я принесу лампу ипосмотрю, не оставил ли он на столе записку. Она поспешно вышла, и хотя я знал, что должен был заговорить, нокакое-то особенное и совершенно необъяснимое злобное настроение заставляломеня молчать и не открывать своего присутствия. Тем временем высокийнезнакомец сделал шаг или два вперед, и звучный голос с оттенком иронииокликнул меня по имени: - Джеффри Темпест, вы здесь? Почему я не мог ответить? Странное и неестественное упрямство связаломой язык, и, скрытый во мраке моего жалкого литературного логовища, япродолжал молчать. Величественная фигура придвинулась ближе, и мнепоказалось, что она вдруг как бы покрыла меня своей тенью. И еще раз голоспозвал: - Джеффри Темпест, вы здесь? Из чувства стыда я не мог более так оставаться, и с решительным усилиемсбросил с себя эти странные чары, делавшие меня немым, и, точно притаившийсяв глухом убежище трус, несмело вышел вперед и стал перед моим гостем. - Да, я здесь, - сказал я, - и, будучи здесь, стыжусь такого приема.Вы, конечно, князь Риманец: я только что прочел вашу записку, уведомляющуюменя о вашем визите, но я надеялся, что, найдя комнату в темноте, мояквартирная хозяйка решит, что меня нет дома, и проводит вас обратно вниз. Вывидите, я совершенно откровенен! - Действительно, - ответил незнакомец, и его густой голос вибрировалсеребристыми звуками, скрывая насмешку. - Вы так откровенны, что я не могуне понять вас. Вы досадовали на мой сегодняшний визит и желали, чтоб я непришел! Это разоблачение моего настроения звучало так резко, что я поспешилотрицать его, хотя и сознавал, что это была правда. Правда даже в мелочахвсегда кажется неприятной! - Пожалуйста, не сочтите меня грубияном! - сказал я. - Но дело в том,что я распечатал ваше письмо лишь несколько минут тому назад, прежде чем ямог все привести в порядок, чтоб принять вас. Лампа погасла так некстати,что я принужден теперь приветствовать вас, против правил общества, втемноте, которая даже мешает нам пожать друг другу руки. - Попробуем? - спросил мой гость, и звук его голоса смягчился, придаваяособенную прелесть его словам. - Моя рука здесь; если в вашей есть немногодружелюбного инстинкта, они встретятся совершенно наудачу, безо всякогоуправления. Я протянул свою руку, и она тотчас же почувствовала, теплое и нескольковластное пожатие. В этот момент комната осветилась; квартирная хозяйкавошла, неся, как она называла, "свою лучшую лампу", и поставила ее на стол.Я думаю, она воскликнула от удивления при виде меня, она, быть может, дажесказала что-нибудь, - но я не слыхал и не обращал внимания, так как я былпоражен и очарован наружностью человека, большая и гибкая рука которого ещедержала меня. Я сам довольно высокого роста, но он был на полголовы, если неболее, выше, и когда я смотрел прямо на него, я думал, что мне никогда неприходилось видеть столько красоты и ума, соединенных в одном человеческомсуществе! Прекрасной формы голова указывала на силу и ум и благороднодержалась на плечах, достойных Геркулеса. Лицо было овальное и особеннобледное, что придавало почти огненный блеск его темным глазам, которые имелиудивительно обаятельный взгляд веселья и страдания вместе. Самойзамечательной чертой его лица был рот: несмотря на безупречно красивыйизгиб, он был тверд и решителен и не слишком мал. Я заметил, что в спокойномсостоянии он отражал горечь, презрение и даже жесткость. Но когда улыбкаозаряла его, он выражал - или даже казалось, что выражал - нечто болееутонченное, чем страсть, и с быстротой молнии у меня мелькнула мысль, чеммогло быть это мистическое необъяснимое нечто. При одном взгляде я заметилэти главные подробности в пленительной наружности моего нового знакомого, икогда он выпустил мою руку, я почувствовал, словно знал его всю жизнь! Итеперь, лицом к лицу с ним, при свете лампы, я вспомнил о действительнойобстановке, окружающей меня: холодная низкая комната, недостаток огня,черная сажа, насыпанная на полу, мое потертое платье и жалкий вид всравнении с этим царственно смотревшим индивидуумом, который носил на себеявную очевидность своих богатств. Его длинное пальто было подбито иоторочено великолепными соболями; он расстегнул его и швырнул небрежно,смотря на меня и улыбаясь. - Я знаю, что пришел в нежеланный момент! - сказал он. - Со мною таквсегда! Это мое особенное несчастье! Воспитанные люди никогда не вторгаютсятуда, где их не желают, и потому я боюсь, что мои манеры оставляют многожелать. Если можете, то простите меня ради этого, - и он вынул адресованноемне письмо, написанное знакомой рукой моего друга Кэррингтона. - И позвольте мне сесть, пока вы будете читать мой документ. Он придвинул стул и сел. Я наблюдал его красивое лицо и свободную позу с новым восхищением. - Не нужно мне никакого документа! - сказал я со всей искренностью,какую я теперь действительно чувствовал. - Я уже получил письмо отКэррингтона, где он говорит о вас в самых теплых и признательных выражениях.Но факт тот... В самом деле, князь, вы должны извинить меня, если я кажусьсконфуженным или удивленным... Я ожидал встретить совершенного старика... И я в замешательстве остановился от острого взгляда его блестящих глаз,смотрящих пристально на меня. - В наше время никто не стар, дорогой сэр, - заявил он. - Даже бабушкии дедушки бодрее в пятьдесят лет, чем они были в пятнадцать. Теперьсовершенно не говорят о годах в высшем обществе: это неучтиво, даже грубо.То, что непристойно, не упоминается, а годы сделались непристойностью,поэтому о них избегают говорить. Вы говорите, что ожидали увидеть старика?Хорошо, вы не разочарованы, я - стар. В сущности, вы не можете себепредставить, как я стар! Я рассмеялся на эту нелепость. - Вы моложе, чем я, - сказал я, - или, по крайней мере, так выглядите. - Ах, мой вид обманчив! - возразил он весело. - Я, как многие известныемодные красавицы, старше, чем кажусь. Но прочтите же рекомендательноепослание, что я принес вам. Я до тех пор не буду удовлетворен. Желая любезностью загладить мою прежнюю грубость, я, тотчас распечаталписьмо моего друга и прочел следующее: "Дорогой Джеффри! Податель сего, князь Риманец, весьма знатный и образованныйджентельмен, происходит от одной древнейшей фамилии Европы, то есть, значит,мира. Тебе как любителю древней истории будет интересно узнать, что егопредки были халдейскими принцами, которые потом поселились в Тире, откуда,они перешли в Этрурию, где и оставались несколько столетий; последнийпотомок этого дома, чрезвычайно одаренная и гениальная личность, которую я,как моего хорошего друга, с удовольствием поручаю твоему вниманию. Некоторыетягостные обстоятельства заставили его покинуть родную провинцию и лишитьсябольшей части своих владений, так что он - странник на значительномпротяжении земли. Он много путешествовал и много видел, и имеет широкуюопытность в людях и делах. Он - поэт и очень талантливый музыкант, и хотязанимается искусствами только для собственного удовольствия, я думаю, что тынайдешь его практическое знание в литературных делах весьма полезным в твоейтрудной карьере. Я должен прибавить, что во всех отраслях науки онбезусловный знаток. Желаю для вас обоих сердечной дружбы, остаюсь, дорогойДжеффри, Твой искренний Джон Кэррингтон". На этот раз он счел неуместным подписаться "Босслз", что меня поче
