 |
«Отказ от исповеди». И. Репин. Картина, разумеется, была запрещена к показу
|
|
|
|
«Отказ от исповеди»
И. Репин
Картина, разумеется, была запрещена к показу
С самой-то «Народной волей», как уже говорилось, полиция после 1 марта расправилась довольно быстро. После разгрома Исполнительного комитета какое-то время действовали осколки организации. Полиция «подчистила» их с помощью перевербованного народовольца Дегаева, выдавшего своих товарищей. Было произведено около двухсот задержаний по разным городам. В конце концов раскаявшийся предатель признался во всем товарищам и убил своего «куратора» жандармского офицера Судейкина, но к 1883 году деятельность «Народной воли» прекратилась. Прошло несколько судебных процессов, на которых самым частым приговором была вечная каторга – фактически та же смертная казнь, только медленная и мучительная.
Вот, для примера, судьба участников одного из этих судилищ, «Процесса двадцати» (1882). К смертной казни приговорили только одного, морского офицера Н. Суханова. К остальным проявили «милосердие», которое выглядело следующим образом.
В сыром каземате Петропавловской крепости умерли: А. Баранников – через год, от чахотки; Н. Клеточников (тот самый, что внедрился в Третье отделение) – тоже через год, после протестной голодовки; Н. Колодкевич – через два года, от цинги (его жена Геся Гельфман умерла в тюрьме через несколько месяцев после приговора, после родов); М. Ланганс – через год, от чахотки; А. Михайлов (руководитель Исполнительного комитета, автор исторической фразы «Когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки») – через два года, от отека легкого; двадцатилетняя Людмила Терентьева – через год, от отравления; М. Тетерка (нечастый среди народовольцев рабочий) – через год, от плеврита. В Шлиссельбургской крепости умерли А. Арончик – через шесть лет, полностью парализованный, и Г. Исаев – через пять лет, от чахотки. Наталья Лебедева умрет через пять лет от цинги на Нерчинской каторге.
|
|
|
В 1884 году вернувшийся из эмиграции Герман Лопатин попробовал восстановить организацию, но это привело лишь к новым арестам. Еще одна попытка, столь же безрезультатная, была предпринята народовольцами в Екатеринославе. Они создали типографию, которая даже успела выпустить два номера подпольной газеты «Народная воля», но этим дело и закончилось. Полиция полицейского государства свою основную работу выполняла хорошо.
Отдельным эпизодом небогатой на события революционной деятельности этой эпохи было дело так называемой «Террористической фракции «Народной воли» (что звучит как «масло масляное»). К той самой «Народной воле» организация отношения не имела, но для ее участников была важна преемственность.
Это было совершенно дилетантское, юношеское предприятие, затеянное несколькими студентами Петербургского университета, которые увлеклись романтикой революционного террора. Не имея никакого понятия о конспирации, они переписывались между собой о своих великих планах. Уже через месяц после создания организации с грозным названием полицейские перлюстраторы вышли на ее след и быстро установили всех причастных. Но арестовывать их сразу не стали, потому что настоящую награду от начальства можно было получить лишь за раскрытие серьезного заговора. Все сложилось для полиции как нельзя лучше. Террористы решили взорвать царя в шестую годовщину 1 марта, изготовили метательные снаряды, начиненные страшной смесью свинцовых обрезков и стрихнина. Тут-то полиция их всех и взяла, доложив о предотвращении сатанинского цареубийственного умысла.
|
|
|
Даже по тем временам дело выглядело раздутым. Из 74 арестованных к суду смогли привлечь только пятнадцать человек. Пятерых из них повесили.
Громкую историческую известность «Террористическая фракция» получила из-за того, что одним из казненных участников этого «контролируемого заговора» был симбирский уроженец студент Александр Ульянов.
Александр Ульянов держался на суде мужественно, пытался взять основную вину на себя: «Если в одном из прежних показаний я выразился, что я не был инициатором и организатором этого дела, то только потому, что в этом деле не было определенного инициатора и руководителя; но мне, одному из первых, принадлежит мысль образовать террористическую группу, и я принимал самое деятельное участие в ее организации». Сначала он отказывался подавать прошение о помиловании, потом уступил просьбам матери и все-таки подал: «Во имя моей матери и малолетних братьев и сестер, которые, не имея отца, находят в ней свою единственную опору, я решаюсь просить ваше величество…». Но его величество прошение отверг, и Александра повесили вместе с остальными.
Один из его «малолетних братьев», семнадцатилетний Владимир скажет: «Мы пойдем другим путем» – и пойдет (путем не индивидуального терроризма, а массового террора).
За исключением одиночных инцидентов вроде вышеописанных, политическая ситуация была до мертвенности стабильной. На поверхности не происходило ничего, да при таком режиме и не могло происходить. Но внутри общества шло брожение. Карательные меры, нередко чрезмерные, подчас иррациональные, порождали чувство протеста, настраивали даже умеренную, но чуткую к несправедливости часть общества против правительства. В отличие от времен, когда власть пыталась расколоть оппозицию на «вменяемую» и «невменяемую», теперь идейными противниками существующего строя стали и либеральные круги. Высказываться в поддержку власти делается зазорно для репутации. «Трудами самого правительства было совершено на первый взгляд невозможное: сложился союз представителей всех слоев общественного мнения», – пишет Р. Пайпс. В интеллигентской среде подобные настроения в основном ограничивались ворчанием и мелким фрондерством – плата за любой активизм могла оказаться слишком высокой. Но с каждым годом количественно увеличивался новый класс, которому, по формулировке Маркса и Энгельса, было нечего терять кроме своих цепей.
|
|
|
Восьмидесятые и девяностые годы стали временем, когда начали политизироваться российские рабочие.
Виновато в этом было опять-таки государство. Студенты, лишенные возможности создавать легальные клубы и объединения, были вынуждены делать это подпольно, что неминуемо приводило к радикализации. То же явление наблюдалось и у мастеровых. Они не имели права добиваться лучших экономических условий законным образом, с помощью профсоюзов – и стали пробовать иные способы борьбы.
Промышленному пролетариату во всех странах жилось несладко, но в России к нищенской оплате труда прибавлялось полное бесправие. Заводчики и фабриканты часто обходились с рабочими, как с крепостными. Это по большей части и были вчерашние крепостные, но, оторванные от земли, патриархальной семьи, крестьянской общины, они ощущали и вели себя иначе. Чем меньше человек связан, тем он свободней – в этом «Коммунистический манифест» был совершенно прав.
Первые рабочие волнения начались еще в шестидесятые годы. В семидесятые они иногда достигали довольно значительных размеров. Например, в 1872 году в неполитической стачке на Кренгольмской мануфактуре участвовало пятьсот человек.
В восьмидесятые годы рабочие беспорядки становятся обычным явлением. За десятилетие их произошло около ста семидесяти. Причиной обычно становилось понижение зарплаты или штрафование, то есть никаких политических требований еще не выдвигалось. Власти как правило реагировали на частный конфликт между работодателями и наемными работниками как на бунт: нагайками, штыками, арестами и ссылками.
В январе 1885 года на огромной Никольской мануфактуре, принадлежавшей текстильному фабриканту Тимофею Морозову, произошли волнения такого масштаба, что пришлось вмешиваться государю императору.
Стачка разразилась из-за того, что зарплату все время понижали, да еще до половины высчитывали под видом штрафов.
|
|
|
Из 11 тысяч рабочих в забастовке приняли участие больше двух третей. Особенно власти были встревожены согласованностью действий забастовщиков. После первого столкновения с солдатами (а их прибыло целых два батальона) толпа не присмирела, а выдвинула пакет требований, призванных ограничить произвол администрации. Это было новое и тревожное событие. Царь лично приказал проявить твердость. Что-что, а это местное начальство умело. Бараки, где проживали рабочие, были окружены войсками, шестьсот человек арестовали, остальных погнали к станкам насильно.
Но победы над стачкой не получилось. Правота рабочих была настолько очевидна, что суд присяжных оправдал всех обвиняемых.
После Морозовской стачки правительство наконец озаботилось «рабочим вопросом» и стало решать его двумя способами. Пряником – ввело поминавшиеся ранее основы трудового законодательства – и кнутом: указом об аресте любого, кто примет участие в забастовке. Но пряник оказался недостаточно сладок, а кнут недостаточно страшен. Рабочего движения эти меры не затормозили. Более того, оно стало приобретать политическую окраску.
Это происходило под воздействием марксистской агитации. Она объединила два компонента мины, на которой подорвется монархия: рабочую массу и пропагандистов-интеллигентов.
Демократы шестидесятых и семидесятых мало интересовались рабочими, потому что этот класс был еще недостаточно многочислен. «Хождение в народ» предполагало агитацию среди крестьян – само слово «народ» тогда ассоциировалось с крестьянством.
Теоретики революции спорили о том, как лучше вести работу в деревне: сразу звать ее к топору или сначала подготовить. Но разочарование в революционности сельского населения, с одной стороны, и стихийное стачечное движение, с другой, заставили русских борцов за свободу обратиться к марксизму, считавшему надеждой революции именно рабочих. Сказывалось и влияние Интернационала, постепенно набиравшего силу в Европе.
Неудивительно, что первыми русскими марксистами стали эмигранты. Самой яркой и значительной фигурой среди них был Георгий Плеханов (1856–1918), бывший землеволец, перешедший оттуда не в боевую «Народную волю», а в пропагандистский «Черный передел». С двадцатичетырехлетнего возраста Плеханов жил за границей, откуда вернется на родину только после Февральской революции. Он заново перевел на русский язык «Коммунистический манифест», а в 1883 году создал в Женеве группу «Освобождение труда», которая совершенно отошла от народничества и поставила своей задачей пропаганду социализма среди рабочих.
|
|
|
Как водится у революционных теоретиков, Плеханов и его единомышленники основные усилия тратили на борьбу не с царизмом, а с другими революционными теоретиками. Главной помехой на пути освободительного движения они объявили народничество, к которому сами недавно принадлежали. Все последующее десятилетие у русской оппозиции прошло в битвах между марксистами и народниками. Плеханов доказывал, что расчет на бунтарские инстинкты русского крестьянства – «сентиментальный туман», что крестьяне никакого социализма не хотят, ибо они по своей натуре собственники. Рассчитывать надо только на городской пролетариат, и главная задача на данном этапе – «развивать его классовое сознание».
|
|
|
