 |
О том, что было в детстве Дали, а чего не было
|
|
|
|
Сидел на кухне и ел горячие сырники со сметаной. Сметана была холодной — принес с мороза. Поливал ею горячие сырники и видел висящую на холодильнике репродукцию "Осеннего каннибальства" Сальвадора Дали.
Жена моя, находясь в гостиной, хорошо поставленным голосом — она певица — доставала меня с хищными модуляциями. Она тигр по гороскопу. Стремясь изменить слуховой фон, включил радио. Передавали о нападении Америки на Ирак. Попытался сосредоточиться на сырниках. Холодная сметана лежала на их горячих рыжеватых спинках, и когда я отправлял в рот очередной кусок, ощущал одновременно холодное и теплое. Вспомнился Томас Манн, его "Волшебная гора", где описывается блюдо под названием омлет с сюрпризом — это если под горячей яичницей обнаруживается холодное мороженое.
Глядя на пухленькие, политые сметаной, овальные творожные изделия, вспомнил, что Дали как-то написал портрет своей жены Галы (здесь и далее ударение на втором слоге) с сырыми котлетами на плечах. На вопрос журналистов, почему котлеты сырые, он ответил, что его жена Гала тоже сырая, а не жареная.
Гм, жареная жена — это неплохо. Может, поджарить? Хотя бы язык. Знал ли Дали поговорку, что русские друг друга едят и тем сыты бывают? И не только осенью, думал я, разглядывая "Осеннее каннибальство". Интересно, а что такое пытается подцепить персонаж, тыча ложкой в некое подобие гипертрофированной груди? Это похоже и на сметану, и на плавленый сыр.
Сырники я так и не доел. Причин, сами понимаете, случилось несколько: война в Ираке, увертюра семейного скандала и ассоциативный ряд "Осеннего каннибальства".
Зато внезапно, когда отодвинул тарелку с недоеденными сырниками, переживая сюрреалистическую ситуацию, возникла идея написать книгу о Дали, прекрасном и откровенном, загадочном и непредсказуемом, гениальном живописце и замечательном писателе, героическом муже, короле рогоносцев, великом соглядатае подсознательного, сумасшедшем и разумном, онанисте и Галолюбе... Ну и так далее, я начал впадать в раблезианский стиль...
|
|
|
Я пошел после ужина в кабинет и взял "Тайную жизнь Сальвадора Дали, написанную им самим". Эту книгу я читал и раньше, но как-то не слишком заинтересованно, и в памяти остались лишь какие-то яркие куски, совместимые с моими далекими интимными переживаниями. Открыл на той странице, где художник свидетельствует, что родился 11 мая 1904 года в городе Фигерасе в 8 часов 45 минут на улице Монтуриоль в доме № 20.
У супругов Дали он был вторым ребенком. Первенец родился в 1901-м и умер в возрасте неполных двух лет от какой-то кишечной инфекции. Однако в "Тайной жизни" художник утверждает, что брат умер семилетним, и не от кишечной инфекции, а от мозговой, менингита. В зрелые годы Дали напишет "Портрет моего умершего брата", где тот изображен уже юношей. Он чувствовал с братом мистическую связь, видел в чертах его детского лица печать гениальности. Первенец был как бы неудачным замыслом, не до конца, с точки зрения Создателя, совершенным для гения, он решил, как сейчас сказали бы, клонировать Дали заново, с поправками.
Сам художник родился через девять месяцев и девять дней после смерти брата. Они были действительно похожи и носили одно и то же имя — Сальвадор, что означает Спаситель. Дали утверждал, что имя такое ему дано не случайно — ему было заповедано Создателем спасти искусство от разрушения. И признавался, что все им созданное по сравнению с Рафаэлем — "крах чистой воды" и ему хотелось бы жить в другое время, возрожденческое, когда преобладали тенденции созидательные, а не разрушительные.
|
|
|
Меня стала одолевать вечерняя дрема, я отложил книгу и подумал: а когда я впервые услышал о Дали, где впервые увидел репродукции его работ? И прорезалось. Это было в начале шестидесятых. Я был тогда семнадцатилетним, заканчивал школу и дружил со студентом восточного факультета Ленинградского университета Анатолием, большим любителем литературы Серебряного века, периода, — тогда мало известного и по многим причинам запретного. Он давал мне трепетной рукой перепечатанные на тонюсенькой полупрозрачной папиросной бумаге стихи символистов и акмеистов с обязательным наставлением — никому не показывать и читать только ночью. Короче, он поил меня "отравой стихов". Это из К. Случевского: "Я хотел бы отравой стихов одурманить несносные мысли". Вот уж воистину: какие мысли, такие и стихи. Однажды он показал мне альбомчик на английском языке о сюрреализме.
— Что это такое? — спросил я.
— Ого, — ответил он, — это люди, класс. Гляди. Только в обморок не упади.
Я открыл книгу и словно заглянул в замочную скважину собственного подсознания, как сказал бы Фрейд, с творениями которого я тогда был уже знаком. С упоением страстного путешественника, давно мечтавшего посетить желанную страну Фантазию, я погрузился в таинственный мир странных и причудливых, чужих, но — не чуждых — образов. Макс Эрнст, Рене Маргритт, Ганс Арп, Хоан Миро, Марсель Дюшан, Ман Рей и другие художники обрушили на мою неподготовленную голову грозный, вперемешку с камнями непонимания, смерч своих неутоленных желаний и агрессивного террора...
Но Дали... Там были и репродукции Дали. Он был на голову выше других как по уровню мастерства, так и воображения. Его картины просто захлестнули меня. Они были очень близки мне, желанны, растворяли в юношеских мечтах и представлениях о женской любви и в то же время пугали и настораживали, как в детстве картинки из книжки со страшной сказкой...
Словом, на картинах Дали жили Эрос и Танатос в садомазохистских образах, заполнявших сюрреалистическое пространство растекающимися формами, до такой степени притягательными, что я не мог оторваться от репродукций очень долго.
Я попросил приятеля перевести названия картин. Он с усмешкой стал пересказывать по-русски не менее диковинные названия: "Рождение текучих желаний", "Средний бюрократ с распухшей головой приступает к обязанностям дояра черепной арфы" и так далее. К нам подошел вислоухий и вислозадый соседский подросток Мишка, заглянул в книгу и сказал:
|
|
|
— Это у Ленина такая жопа?
— Вали отсюда, — сказал Анатолий, — никакой это не Ленин.
— А похож.
— Мало ли кто на кого похож.
Он взял у меня книгу, захлопнул и с досадой сказал:
— Ну вот, теперь весь поселок будет знать, что у меня есть книга, где вождь мирового пролетариата изображен с гипертрофированным задом. Надо было не тут смотреть.
Мы сидели на скамейке под тополем, вечерело, и в сирени начали щелкать соловьи...
Вот сейчас я думаю: в какое страшное время мы жили. Этот просмотр альбома с репродукциями работ сюрреалистов мог нам с Анатолием стоить дорого: в сексотах недостатка не было, да и без них нужная информация попадала точно "туда, куда надо". К нашему счастью, в нашем поселке на окраине питерского пригорода Мишка слыл треплом и балалайкой, поэтому его болтовню всерьез никто не принимал. Но вернемся к нашей теме. После смерти первенца убитую горем жену отец художника отвез на озеро Рекесенс, известное своей целебной водой, неподалеку от Фигераса. Это красивое место в предгорьях Пиренеев так понравилось матери художника Фелипе Доменеч, что она даже расплакалась. Это горное озеро Сальвадор Дали изобразил в виде выбросившегося на берег кита в своей работе "Пляж с телефоном", выполненной в 1938 году. Здесь, судя по всему, и началась внутриутробная жизнь художника. В своей книге "Тайная жизнь" Дали уверяет, что помнит свое пребывание в утробе матери. По его мнению, жизнь до рождения — это подлинный рай, который "цветом схож с адом: он — огненно-алый, мерцающий, оранжево-золотой, вспыхивающий синими языками, текучий и теплый, липкий и в то же время недвижный, крепкий, симметрично выверенный". Как точно просматриваются здесь колористические приоритеты мастера; более подробно он пишет о своей палитре в другой книге — "50 магических секретов мастерства", необходимой, на мой взгляд, в библиотеке всякого художника, — так много там умозрительных и практических советов, весьма ценных с точки зрения и техники живописи.
|
|
|
В том же внутриутробном раю он созерцал и "яичницу из двух яиц без всякой сковороды", которая "то нависала, то отплывала куда-то в сторону, вверх или вниз, и застывала перламутровыми шарами — а то и драгоценными жемчужинами! — а после пропадала во тьме — постепенно, как луны, клонящиеся к ущербу".
Некоторые исследователи полагают, что это вариации на тему известной в то время книги Отто Ранка "Родовые травмы", однако сам автор называет другие истоки: "Психоанализ связывает внутриутробное бытие с жизнью в раю, а рождение, драму рождения, — с одним из главных мигов нашей жизни — мигом о потерянном рае".
В детстве, пишет художник, он умел возвращаться в этот утерянный рай. Для этого надо было встать на четвереньки и трясти головой из стороны в сторону до тех пор, пока не возникнет во тьме полуобморочного состояния та самая яичница без сковороды, и тогда — "все мое существо ликовало, торжествуя победу текучей мягкой материи. Если б я мог, я остановил бы это мгновение".
И далее: "Механизм изначально был моим вечным врагом, а что до часов, то они были обречены растечься или вовсе не существовать". Да, вечность текуча и благодаря этому свойству проникает во все поры Вселенной, заполняя собой все. Она — кровь, молоко и мед всего вещественного, осязаемого, материального, без нее, этой текучей субстанции, ничто в мире не существует. Движение объектов во Вселенной сопряжено не со временем, а скоростью, то есть передвижением в некоей текучей неизмеряемой субстанции; поэтому естественно, что Дали не любит измеренной вечности, которая условно называется временем... На эту тему написана одна из самых известных и гениальных работ Дали — "Постоянство памяти". Чтобы понять замысел картины и ее сокровенную суть, следует обратиться к главным умозрительным теориям XX века — Бергсона о двойном времени, объективном и субъективном, и Фрейда — о бессознательном. По Бергсону, субъективное время практически безразмерно, в памяти человека оно не имеет ни начала, ни конца, оно как бы погружено в бездонное болото памяти многих и многих поколений (Юнг называл это "архетипом"), а другое, объективное, живет в твердых реалиях рассудка и измеряется бегущей по циферблату стрелкой. У Фрейда же в его теории о бессознательном реальность внешнего времени имеет вторичное значение, как, скажем, во сне, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.
|
|
|
Одна из четырех пар часов на этой картине не мягкая, а твердая, на приоткрытой чуть крышке — муравьи, а из-под крышки виднеется нечто жидкое. Это как бы не до конца побежденный муравьями, символами движения и перемен, рассудок — антипод времени — гибкому, безмерному, символом которого и являются мягкие часы. Символом же непреходящей вечности, основы бытия, таинственного и постоянного в своем обличье, предстают на картине скалы Порт-Льигата, родного места художника, его гнезда. "Сумеречный, прозрачный меланхоличный свет Порт-Льигата" дополняет иррациональную картину текучего в бессознательном времени и в то же время служит контрастом в своей косной тяжелой форме геологического постоянства. Дали называл скалы мыса Креус, самой восточной точки Испании, "геологическим бредом и источником желания". Она, эта форма, призвана взывать и взывает к вечности, незыблемой основе и родительнице быстротекущего, ветреного и непостоянного времени, единственным достоверным свойством которого является способность вынашивать перемены. О взаимоотношениях времени и вечности лучше вообще не задумываться, ибо они — святая тайна. Во всяком случае, с помощью здравого смысла и ортодоксальной логики ответов на все эти вопросы получить нельзя, зато с помощью теоретических установок иррационального, заложенных как Бергсоном, так и Фрейдом, намеки найти можно. Из этого текучего наукообразного теста Дали впоследствии испек и свой "спонтанный метод иррационального познания, основывающийся на критической интерпретации цепочек безумных видений", названный им "параноидно-критическим". Он вполне объясняет как истоки творчества нашего героя, так и его реальный процесс и результат.
Мы к этому будем возвращаться еще не раз, а пока лишь высвечиваем горизонты дальнейшего повествования, да мы и отвлеклись от заданной в этой главе темы — о том, что было в детстве Дали, а чего не было. 20 мая 1904 года младенец был крещен в церкви Святого Петра под именем Сальвадор Фелипе Хасинто. До 1912 года он жил в том же доме, где и родился, — на улице Монтуриоль, 20, а затем на той же улице, но уже в другом, новом и комфортабельном доме, куда перебралась семья преуспевающего нотариуса. Дом, где прошло детство художника, сохранился до сих пор. С его галереи мальчик постоянно видел Ампурданскую долину, где в разное время жили финикийцы, греки и римляне, а также живописный горный хребет Сант-Пере де Роде. Мать Сальвадора любила цветы и птиц, поэтому вся галерея была заставлена цветочными горшками и клетками с канарейками и голубями. К цветам, особенно к нардам, которые выращивала мать, Дали сохранил любовь на всю жизнь, — их сладковатый запах возбуждал его, а сок, что тек, если размять цветок в пальцах, напоминал ему сперму; перед тем, как идти в туалет, он всегда закладывал за ухо цветок нарда. Город Фигерас, где прошли детство и юность Дали, к концу XIX столетия стал активно развиваться: строились новые дома в стиле модерн, между ним и столицей Каталонии Барселоной пролегла железная дорога, появился театр, место для проведения корриды, в 1896 году зажглись в домах и первые электрические лампочки.
Здесь смотрели на Мадрид искоса, короля не любили, каталонский сепаратизм и республиканские идеи цвели махровым цветом. Это и неудивительно — рядом змеилась граница с Францией, через которую легко перелетали идеи свободы и равенства, да и культура Каталонии всегда была под сильным французским влиянием.
Франкофилом был и первый учитель маленького Сальвадора — длиннобородый Эстебан Трайта, что с каталанского переводится как яичница, омлет. Кстати: провинция называется Каталония, а язык — каталанским. Голубоглазый сеньор, в лице которого "было что-то толстовское с примесью Леонардо", одевался кое-как, зато его голову украшал цилиндр, "единственный цилиндр на всю округу", при этом его постоянно не покидало дурное настроение. Он слыл в Фигерасе умным человеком, и, вероятно, именно это подвигло отца художника, дона Сальвадора Куси, отдать четырехлетнего сына в муниципальную школу, где преподавал Трайта, а не в частную, где обучались дети состоятельных родителей. Да, фигерасский нотариус был человеком не бедным, но, будучи вольнодумцем и атеистом, предпочел в наставники своему сыну также безбожника, утверждавшего, что религия — это занятие для женщин, и внушавшего ученикам, что Бога не существует.
Учитель Трайта, пишет Дали в своих воспоминаниях о том, чего не было, ничем с учениками не занимался, приходил на уроки, чтобы спать, в результате чего мальчик разучился даже писать собственное имя, чему его обучили еще до школы родители.
В школе сын фигерасского нотариуса был, разумеется, белой вороной. Он ходил на занятия в матроске и в шапочке с помпоном, а в руках была бамбуковая тросточка с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. Он, маменькин сынок, просто не знал, куда себя деть в этой бешено орущей ораве сверстников, с которыми у него не было и не могло быть ничего общего. Они олицетворяли собой действие, он же — мечтательную сосредоточенность. Они умели забивать гвозди, мастерить бумажных птичек и многое другое, он же не мог самостоятельно даже раздеться — один раз попробовал снять с себя матроску и чуть не задохнулся.
В этой школе он проучился около двух лет. (Дали пишет, что год, но что касается цифр и дат, доверяться ему нельзя, да и во многом другом его поздние воспоминания о детстве зачастую служили откровенной саморекламе.) И чем же он занимался там, если педагог Трайта на уроках спал и ничем с детьми не занимался? По его признанию, он "с отчаянной страстью предавался воспоминаниям о том, чего не было", то есть мифоманствовал, и граница между тем, что было и чего не было, постепенно стерлась и исчезла. И мир воображения стал на равных существовать с реальным в жизни юного Сальвадора.
Из детства же он вынес свои первые впечатления о России, где ему так и не удалось побывать, зато умозрительные познания пришли к нему именно в кабинете сеньора Трайты, куда юный отрок, влекомый любопытством, захаживал, чтобы поглазеть на разные диковинки. Дело в том, что учитель с бородой цвета слоновой кости был большой любитель собирать всякий хлам, имеющий в той или иной степени художественный интерес, — это могли быть и церковные статуи или фрагменты рельефов, да и многое другое, что сеньор учитель просто выкрадывал из окрестных часовен. Все это хранилось в построенной за городом какой-то фантастической башне.
В кабинете же учителя, борода которого была "с отливом в желтизну, как ноготь заядлого курильщика или клавиша старого рояля", также было много всяких любопытных разностей, и среди них самое яркое пятно в памяти Сальвадора оставил стереоскоп — "большая квадратная коробка, театрик оптических иллюзий, который и выправил мне зрение..." На одной из картинок, что показывал малышу сеньор Трайта, он увидел, как русскую девочку, укутанную в белый мех, куда-то уносила тройка — "почти чудом моя девочка спасалась от стаи свирепых волков с горящими глазами". Этот образ так глубоко запал в душу Дали, что впоследствии он не сомневался, что девочка из мчащейся тройки — это его будущая жена Гала, в девичестве Елена Дмитриевна Дьяконова. И он бессознательно полюбил Россию по картинкам из магического театрика своего школьного учителя. По странному совпадению в тот день в Фигерасе шел снег — редкое в Испании явление.
Я уверен, что читатель, заинтересовавшийся жизнью этого удивительного художника и человека и взявший в руки эту книгу, обязательно доберется, если раньше не добрался, до книг самого Дали, в частности до "Тайной жизни", которую мы сейчас обильно цитируем. Все книги Дали проиллюстрированы им самим, — и какое счастье видеть на страницах потрясающую графику маэстро в сочетании с великолепным текстом. Он был непревзойденным рисовальщиком, и для меня, художника, доставляет просто наслаждение рассматривать виртуозные рисунки мастера. Поражает и образная точность, удивительная для иностранного художника, никогда не бывавшего в России. Гала, конечно же, рассказывала ему о своей родине, да и сам он наверняка хорошо был знаком с русским изобразительным искусством, однако как легко и точно ассоциируется этот крохотный рисунок с гоголевской птицей-тройкой... В 1910 году отец Дали записал своего сына в открывшийся в Фигерасе католический коллеж Христианских братьев, где преподавали на французском языке. Именно это обстоятельство побудило дона Сальвадора Дали Куси, большого поклонника Великой французской революции, поступиться своими атеистическими принципами, — он очень хотел, чтобы его малыш овладел французским языком. В результате произошло вот что. Дома, да и повсюду в Фигерасе, говорили на родном каталанском языке (и первые свои в жизни слова малыш Сальвадор произнес по-каталански), в начальной школе у сеньора Трайты его учили на испанском языке, а затем прибавился и французский. Поэтому Дали хорошо изъяснялся на всех трех, правда, с сильным каталанским акцентом, зато с грамматикой у него всегда были проблемы, и писал он хоть и красивым каллиграфическим почерком, но с ошибками. И в этой школе он также не слишком утруждал себя учебой, — погруженный в мир своих фантазий и воображения, он как бы отсутствовал в классе. Для него важнее уроков было созерцание кипарисов в окне или пятен сырости на сводчатом потолке, что бессознательно рождали в его мозгу бесконечные образы, точно очерченные и словно выписанные чьей-то умелой мастерской рукой. Вспомним здесь, что и Леонардо да Винчи советовал своим ученикам рассматривать сырые разводы на стенах или облака и развивать таким образом воображение. Успехов поэтому в учебе больших у Сальвадора не было, и даже хуже того — отец получил письмо, где говорилось о его настолько укоренившейся умственной лени, что ему грозило остаться на второй год. Мать была в ужасе. А юный Дали, дабы не приставали с учебой, стал прикидываться ненормальным, симулируя припадки, и тогда его оставляли в покое. Так, во всяком случае, повествует художник на страницах "Тайной жизни", а мы, истины ради, скажем, что учился он не так уж плохо — получал по основным предметам "восьмерки" и "семерки" (по десятибалльной системе).
Общество детей его никогда не привлекало, ему были чужды их обычные ребячьи игры с ором, визгом, беготней, его пугала их насыщенная агрессивностью жизненность, он склонен был к уединению и тишине, где беспрепятственно можно было предаваться мечтаниям и грезам. Сверстникам он предпочитал общество старушек — своей кормилицы Лусии и родной бабушки, которых любил беззаветно. "Старость, — писал он, — изначально пробуждала во мне благоговение. Да разве могло сравниться с этими старушками, феями из сказки, какое-нибудь юное существо!"
Но не все однокашники внушали неприязнь нашему юному герою. Высокий Бутчакес, белокурый и голубоглазый мальчик с обтянутым узкими штанами "увесистым задом", чрезвычайно нравился Сальвадору. Бутчакес, ставший во взрослой жизни водопроводчиком, также симпатизировал малышу Дали. Мальчики были нежны друг к другу и обменивались поцелуями в губы. Этого Дали очень стыдился и краснел как маков цвет, а своей предрасположенности к тому, чтобы краснеть, он также стыдился. Как-то в Фигерасе вновь пошел снег, и на краю фонтана в ореоле снежинок сидела девочка, очень похожая на ту русскую, что Сальвадор видел в стереоскопе учителя Трайты. Страстно хотелось подойти к ней и познакомиться, но он испугался, что покраснеет, поэтому решил познакомиться с ней в сумерках, когда румянец на щеках будет не заметен. Чувство стыда и робость совершенно покидали его в семье, где он был просто диктатором. Дома он привык к тому, что любое его желание немедленно исполнялось, и закатывал страшные истерики по любому поводу.
Однажды в Барселоне, куда семья поехала на Рождество к бабушке по отцовской линии, Сальвадор увидел в витрине кондитерской сладкое лакомство, имитирующее связку лука. Кондитерская была закрыта, поэтому мать не могла купить сыну это изделие, но, вспоминает его сестра Ана Мария, "брат вырывается, сломя голову несется назад к кондитерской и начинает орать благим матом:
— Хочу лука! Хочу лука! Хочу лука!
Уж и не знаю, какими силами удалось маме оторвать его от витрины. Чуть не волоком тащила она его по тротуару, брат же орал не переставая, да так, словно его резали:
— Хо-о-о-очу лу-у-у-у-ука!
И вопя, вырывался и несся назад к витрине..."
В другой раз, вспоминает сестра, ему захотелось знамя, развевавшееся на замковой башне в Фигерасе, и он устроил подобную же истерику. Ну и так далее.
Родители и вправду баловали его бесчисленными подарками и игрушками и потакали капризам. Бывал он и по-детски жесток — как-то столкнул соседского мальчика с мостика ради смеха, в другой раз ударил двухлетнюю сестру ногой по голове, а когда позже доктор хотел проколоть ей уши для сережек, он, не понимая его намерений, вцепился ему в лицо и разбил очки. Все эти поступки как-то уживались с его робостью и способностью краснеть по любому поводу.
Однажды, пишет его сестра в мемуарах, брат переломал целлулоидных уточек и лебедей, к великому ее огорчению, — она очень любила эти игрушки; недовольна была и мать. Тогда Сальвадор выцарапал на сделанном из цельного куска дерева детском столике уточек и лебедей, очень похожих на тех целлулоидных, расплющенных молотком. Это было своего рода компенсацией, искуплением своего детского греха и как бы неосознанной попыткой отождествить воображение и реальность. Мать, сама рисовавшая детям цветными карандашами разных фантастических животных, осталась очень довольна первыми опытами рисования своего сына. "Вы только посмотрите! — сказала она с гордостью. — Если он рисует лебедя, так это именно лебедь, а не просто птица, а уж если утка, так это утка!"
В 1912 году семья переехала в новую квартиру на той же улице Монтуриоль. Контора нотариуса расположилась на первом этаже, а семья поселилась на последнем, над которым было еще небольшое помещеньице, бывшая прачечная, которую Сальвадор выпросил у родителей под студию. Все пространство этой комнатки занимала большая цементная ванна, поэтому юный художник поставил стул прямо в нее, а поперек положил доску, служившую ему столом, где он и упражнялся в рисовании. А также воспитывал в себе самоценность и избранность — одевался в маскарадный костюм короля и чувствовал себя небожителем, не желавшим иметь ничего общего с толпой мальчишек и девчонок, игравших внизу. И хоть ему, девятилетнему мальчику, конечно же, хотелось порезвиться вместе со сверстниками, и его волновали их голоса, особенно девичьи, но знак избранности, сознание того, что ему не по пути с ними, не позволяли ему спуститься к ним. Ведь они, писал Сальвадор, — "шушера, шелуха, размазня, сброд, стадо недоумков, которым можно вдолбить что угодно. Я никогда не спущусь на улицу — ни буквально, ни фигурально. Я там ничего не найду. Я изначально обладал чувством выси — оно было моей природной отметиной".
Однажды он шел в коллеж и увидел впереди себя трех девочек. Одна из них, которую подружки называли Дуллитой, хрупкая и тоненькая, с талией, что "вот-вот переломится", ему очень понравилась. На его шаги подружки обернулись, а она даже не повернула головы. Дуллита ему так понравилась, что ему страстно захотелось, чтобы она пришла к нему в мастерскую.
И он с нетерпением стал ждать, когда же она придет, но этого не могло быть, потому что она не знала его, не знал ее и он, но от этого мало что менялось, — он был убежден, что Дуллита обязательно придет к нему. Неудовлетворенное желание было таким жгучим, страстным и сильным, что у него пошла из носа кровь. Дуллита удивительным образом соединилась, сплавилась с образом русской девочки, уносящейся на тройке от стаи голодных волков по заснеженной дороге...
Здесь уместно вспомнить, по ассоциации, эпизод из "Волшебной горы" Томаса Манна, где главный герой Ганс Касторп, увлекшийся Клавдией Шоша, русской пациенткой санатория в Швейцарии, также соединяет ее с далеким образом детства, мальчиком, учившимся в соседнем классе, — лицо его с раскосыми глазами и широкими скулами напомнило ему Клавдию. И когда Ганс Касторп осознал и понял, что безнадежно влюбился в Клавдию Шоша, на прогулке в горах у него неудержимо хлынула из носа кровь. В испачканном кровью костюме он возвращается в санаторий и попадает на лекцию психоаналитика доктора Кроковского, в которой тот говорит, что подавленная любовь всегда является в образе болезни. "Симптомы болезни — это замаскированная любовная активность, — сказал лектор, — и всякая болезнь — видоизмененная любовь". У Томаса Манна в другом его произведении "Смерть в Венеции", как помните, известный писатель с мировым именем воспылал страстью к юному поляку, чья породистая красота сразила его насмерть. У Дали же слабо осознанное и невнятное гомосексуальное влечение к соученику Бутчакесу переросло в гетеросексуальное к девочке Дуллите и затем, подобно горной реке, по камням изломанной психики вылилось в страсть к Гале.
Летом 1916 года, когда Сальвадору минуло двенадцать, он попал в пригородное имение семьи Пичот. У матери этого многочисленного семейства Антонии Жиронес было семеро детей. С одним из них, Пепито, старший Дали познакомился еще в молодости, когда учился в юридическом коллеже. Своих детей у Пепито не было, а его приемная дочь, шестнадцатилетняя красавица Хулия, так распалила своими прелестями Сальвадора, когда стояла на лестнице и собирала липовый цвет, что он тут же в саду схватил ее за грудь, а она рассмеялась. Хулия долго служила ему объектом самоудовлетворения, и он описал свои онанистические впечатления о ней в своем произведении "Мечты"; позже, в 1930 году опубликовал их в журнале "Сюрреализм на службе революции", что привело к очередному скандалу.
Все дети Антонии Жиронес были одарены талантами. Рамон Пичот был художником, Рикардо — виолончелистом, Луис — скрипачом, а дочь Мария — известной оперной певицей, которая, кстати, и купила это имение у старой мельницы в пригороде Фигераса. Оно так и называлось — "Мельница у башни". Рисунок этой башни можно найти на страницах "Тайной жизни".
Дали поднимался на закате на вершину башни и впитывал в себя "простор, распахнутый взору, и дальнюю, двоящуюся кромку гор, награвированную закатным лучом. В канун сумерек воздух становился так чист, а краски так ярки, что пейзаж, подробный и четкий, как галлюцинация, чуть выгибаясь и кружась, как в линзе, гипнотизировал меня". Работы Рамона Пичота, известного художника-импрессиониста, так изумили Сальвадора игрой света и цвета, что он тоже страстно захотел стать импрессионистом. Он привез с собой ящик с красками, и в помещении, которое было самым светлым, — какое-то подобие кладовки, где хранились кукурузные початки, стал усердно писать картины. Когда у него кончился холст, он использовал в качестве основы старую дверь, хранившуюся в чулане, и написал на ней натюрморт с вишнями всего тремя красками без всяких кистей, выдавливая, подобно Ван Гогу, краски прямо из тюбиков, чем изумил Пичотов. Когда кто-то заметил, что на вишнях не хватает хвостиков, он стал есть настоящие вишни, а черенки вдавливал в непросохшую краску; затем пинцетом повытаскивал из дырочек изъевших старую дверь древоточцев, а на их место втиснул червячков, попавшихся в вишнях.
Пепито Пичот, наблюдавший вместе с другими за творческими усилиями юного художника, долго молчал, а потом сказал: — Это гениально.
И добавил, что поговорит с доном Сальвадором Куси, чтобы он обратил внимание на художественное дарование сына и отдал бы его учиться рисованию. Гордый своим успехом Сальвадор ответил, что учить его не надо, он и так уже художник-импрессионист. Все расхохотались.
Вообще в то время, время его ранних фантазий и удивительных для мальчика художественных находок, он просто грезил цветом и светом, таскал с собой всюду хрустальную пробку от графина, чтобы смотреть сквозь нее на предметы, которые становились от этого "импрессионистичными".
Завел Сальвадор и маленький зоопарк, где у него были два ежа, пауки, удоды, черепаха и мышонок. А на чердаке дома Пичотов его поразили две вещи: огромный надгробный венок с надписями на неведомом языке на выцветших лентах и костыль, ставший впоследствии неотъемлемой деталью многих и многих его полотен. Он служил ему как бы подпоркой зримых галлюцинаций, иллюстрирующих его фрейдистские пристрастия. Этим костылем он ткнул в сердце подохшего ежа, "набухшее тьмой и смертью", — образ смерти и разложения он также часто будет использовать в своих работах.
"С того дня костыль стал для меня — и пребудет, пока я жив, — в равной мере символом смерти и символом воскресения". Этим костылем Дали, можно сказать, подпер рушащуюся культуру XX века.
Мать семерых Пичотов донья Антония Жиронес как-то сняла для своей семьи дачу для летнего отдыха в Кадакесе. Это живописное место вблизи Средиземного моря так понравилось Пичотам, что они купили там землю и выстроили дом. Ближайший друг Пепито Пичота Дали старший был родом из Кадакеса, провел там первые девять лет своей жизни, и поэтому, бывая здесь в гостях у Пичотов и ностальгируя по давно ушедшему детству, также решил проводить здесь летние месяцы со своей семьей. Пепито уговорил свою сестру Марию сдать семье Дали принадлежащую ей перестроенную конюшню на маленьком пляже Эс-Льян. Кадакес стал для художника с самого детства местом обетованным, духовной субстанцией, питавшей его творческие силы, — нигде он не работал так вдохновенно и плодотворно, как здесь. Он был так влюблен в эти места, так привязан, что не захотел, не смог расстаться с ними даже тогда, когда отец выгнал его из дома и запретил появляться здесь, натравив на сына местную жандармерию. Он поселился тогда в бедной рыбачьей хижине, ставшей впоследствии его домом практически до конца жизни. Для мальчика Сальвадора Кадакес стал просто раем, которым он грезил всю зиму в школе, предвкушая летние каникулы. Фруктовые сады и оливковые рощи вплотную примыкали там к скалам, фантастическим, надо сказать, скалам, ибо они состояли из слюды и сланца и весело сверкали на солнце, а если подходить к Кадакесу с моря, видно было радужное сияние, исходившее с мыса Креус, самой восточной точки Иберийского полуострова, и это давало повод Дали, встававшему очень рано, говорить, что он первым в Испании встречает солнце.
Страшный северный ветер под названием трамонтана, что обрушивается осенью и зимой на Кадакес, несет с собой заряд песка, смешанный с морской солью, и словно скульптор творит из легких сланцево-слюдяных пород мыса Креус причудливые формы, похожие на разных животных — орла, верблюда, носорога и так далее, причем в разных ракурсах и на разных расстояниях они причудливо меняют свои очертания и предстают в других обличиях. "...Я вижу это беспрестанное преображение, — мы вновь цитируем "Тайную жизнь", — превращение как таковое, самое метафору и понимаю: передо мной извечная переменчивая маска, исполненная глубинного смысла, любимая игрушка стыдливой Природы — ирония. Это о ней думал Гераклит, когда сказал: "Природе нравится прятаться"".
Оптические обманы, двойные образы и визуальные каламбуры — наиболее яркие с Вольтером и Нарциссом — нигде, как в Кадакесе, и родиться не могли. Любопытно, а это отмечает и сам художник в своих воспоминаниях, что эти места в свое время посетил великий архитектор Антонио Гауди и был также поражен видом, "где Пиренеи спускаются в море, создавая грандиозный геологический бред".
Посетил Кадакес в 1910 году и Пикассо — приезжал в гости к своему коллеге Рамону Пичоту. Дали тогда было всего шесть лет, а Пикассо к тому времени был уже известным кубистом. Интересно, видел ли малыш Сальвадор своего будущего соперника на поприще славы и вынес ли о нем детские впечатления? Во всяком случае, впоследствии Дали ежегодно летом посылал Пикассо телеграмму с текстом: "В июле — ни женщин, ни улиток". Эту здешнюю пословицу повторяла Мария Пичот, оперная певица, когда за ней гонялся пытавшийся ею овладеть тенор. Эту сценку наблюдал из окна своей комнаты Пикассо и потом частенько ее рассказывал.
Знаменитый эдипов комплекс Дали испытывал и переживал очень остро, многое в его творчестве — это его преодоление, мучительное и тяжелое, временами кажущееся просто трагически непереживаемым, как в случае его отношений с Лоркой, о чем мы расскажем позже. Отец Дали представлял собой грубую и тупую атавистическую силу, помещенную в искусственный для него мещански-буржуазный семейный будуар, где он испытывал, если можно так сказать, комфортабельный дискомфорт. Отец Дали был человеком без особых комплексов, его редко мучили сомнения морального порядка, он был цельной натурой, кровь от крови своих предков, среди которых были кузнецы и контрабандисты. Предки Дали впервые упоминаются в нотариальных записях с 12 апреля 1558 года, где среди жителей Льерса, местечка сомнительного — считалось, что там водится нечистая сила, — значится некий Пере Дали. Такая фамилия на Иберийском полуострове практически не встречается, что дало повод Дали утверждать, что у него арабские, точнее мавританские, корни, так как мавры завоевали Испанию в 711 году. Вероятно, в этом есть доля истины, потому что в Северной Африке такая фамилия встречается достаточно часто и означает "проводник", а в каталанском и испанском языках корень этого слова переводится как "лидер".
Прапрадед художника был кузнецом в Льерсе, и среди руин разрушенного в 1939 году города сохранился заложенный кирпичами вход в кузницу Д<
|
|
|
