 |
М. Горький «О мальчике и девочке, которые не замерзли».
|
|
|
|
Святочный рассказ
В святочных рассказах издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло ёлкой, горящей в роскошных комнатах, и затем замерзают, перечувствовав много неприятного и горького.
Я понимаю хорошие намерения авторов святочных рассказов, несмотря на их жестокость по отношению к своим персонажам; я знаю, что они, авторы, замораживают бедных детей для того, чтоб напомнить о их существовании богатым детям, но лично я не решусь заморозить ни одного бедного мальчика или девочки, даже и для такой вполне почтенной цели…
Я никогда не замерзал сам, никогда не присутствовал сам при замерзании бедного мальчика или девочки и боюсь наговорить смешных вещей при описании ощущений замерзания…
Да потом и неловко как-то умерщвлять одно живое существо для того, чтобы напомнить о факте его существования другому живому существу…
Вот почему я предпочитаю рассказать о мальчике и девочке, которые не замёрзли.
Было часов шесть вечера – святочного вечера. Дул ветер, вздымая тут и там прозрачные тучки снега. Эти холодные тучки, неуловимых очертаний, красивые и лёгкие, как куски смятой кисеи, летали всюду, попадали в лицо пешеходов и кололи ледяными уколами кожу щёк, осыпали морды лошадей, – лошади мотали головами и звучно фыркали, выпуская из ноздрей клубы горячего пара… На телеграфных проволоках висел иней, и они казались шнурами из белого плюша… Небо было ясно, и в нём сверкало много звёзд. Они сверкали так ярко, что казалось, будто их к этому вечеру кто-то прилежно вычистил щёткой с мелом, чего, конечно, не могло быть.
|
|
|
На улице было шумно и оживлённо. Мчались рысаки, шли пешеходы, причём одни из них шли торопливо, а другие неторопливо, и эта разница, очевидно, зависела от того, что первые имели некоторые дела и заботы или не имели тёплых пальто, а вторые не имели никаких дел и забот и имели не только тёплые пальто, но даже и шубы.
К одному из людей, не имевших забот, но обладавших шубой с пышным воротником, прямо под ноги к одному из таких господ, шагавшему медленно и важно, подкатились два маленькие комка лохмотьев и, вертясь перед ним, тоскливо заныли в два голоса:
– Батюшка-барин… – тянул звонкий голос девочки.
– Ваше благородие, господин… – помогал ей хриплый голос мальчика.
– Подайте убогеньким деткам…
– Копеечку на хлебец! Для праздника!.. – закончили они оба вместе.
Это были мои герои – бедные дети, мальчик – Мишка Прыщ и девочка – Катька Рябая…
(Не желая шокировать благовоспитанную публику, предлагаю переименовать героев моих в Мишеля и Катрин).
Господин шёл, а они юрко сновали у его ног, то и дело перебегая ему дорогу, и Катька, задыхаясь в волнении ожидания, полушёпотом повторяла: «Под-дайте!..», тогда как Мишка старался как можно более мешать господину идти.
И вот господин, когда они порядочно надоели ему, распахнул шубу, достал портмоне и, поднося его к своему носу, стал сопеть. Затем он вынул монету и сунул её в одну из протянутых к нему маленьких и очень грязных рук.
Два комка лохмотьев мгновенно исчезли с дороги господина в шубе и сразу очутились в нише ворот, где, прижавшись друг к другу, некоторое время молча посматривали в ту и другую сторону улицы.
– Не видал, чёрт!.. – тоном злого торжества шепнул бедный мальчик Мишка.
– Он к извозчикам пошёл, за угол… – ответила его подруга. – Сколько дал барин-то?
– Гривенник! – равнодушно сказал Мишка.
– А сколько стало?
|
|
|
– Семь гривен с семишником!
– Ого, уж сколько!.. А скоро домой? Холодно…
– Поспеешь! – скептически сказал Мишка. – Ты мотри, не суйся так сразу, бутáшник-то увидит – заберёт и чёлку надерёт… Вот баржа плывёт! Вали!
Баржой оказалась дама в ротонде, из чего ясно видно, что Мишка был мальчик очень злой, невоспитанный и непочтительный к старшим.
– Родимая, ба-арыня… – пел он.
– Пода-айте Христа ради!.. – тянула Катька.
– Три копейки отвалила! Эво!.. Чёртова кукла!.. – выругался Мишка и снова юркнул в нишу у ворот.
А по улице всё метались лёгкие тучки снега, и холодный ветер становился острей. Телеграфные столбы глухо гудели, визгливо скрипел снег под полозьями саней, и где-то далеко по улице рассыпался свежий и звонкий женский смех…
– Тётка-то Анфиса и сегодня будет пьяная? – спросила Катька, плотнее прижимаясь к товарищу.
– А что же! Что ей не пить-то! Будет… – солидно ответил Мишка.
Сбрасывая с крыш снег, ветер стал тихонько насвистывать какую-то святочную ариетту, и где-то завизжал дверной блок. Потом раздался дребезг стеклянной двери, и звучный голос крикнул:
– Извозчик!
– Пойдём домой! – предложила Катька.
– Ну! заскулила!.. – огрызнулся на неё солидный Мишка. – Чего дома-то?
– Тепло… – кратко пояснила она.
– Тепло!.. – передразнил её товарищ. – А как соберутся все, да плясать заставят, – хорошо? А то накачают тебя водкой, – опять рвать станет… Тоже – домой!..
И он поёжился с видом человека, который знает цену себе и твёрдо уверен в справедливости своего взгляда на дело. Катька судорожно зевнула и присела на корточки в угол ворот.
– А ты молчи себе… холодно – потерпи… Ничего!.. Мы, брат, отогреемся за милу душу… Уж я знаю! Я, брат, хочу…
Он остановился с целью заставить свою товарку проявить интерес к тому, чего он хочет. Но она, сжимаясь всё плотнее, не проявляла никакого интереса. Тогда Мишка несколько тревожно предупредил её:
– Ты смотри, не засни… обморозишься! Катюшка?!
– Нет… я ничего… – стуча зубами, ответила она.
Не будь с ней Мишки, она, может быть, и замёрзла бы; но этот опытный пострелёнок твёрдо решил всячески мешать ей сделать этот обыкновенный святочный поступок.
– Ты встань! А то так-то хуже. Стоя-то ты больше, морозу-то и труднее тебя пробрать. С большим ему не сладить… Вон лошади, – те никогда не зябнут. А человек меньше лошади… он зябнет… Встань, мол! Вот до рубля добьём – и марш!
|
|
|
Катька встала, вся вздрагивая мелкой дрожью.
– Уж больно… холодно… – тихонько шепнула она. Действительно, становилось всё холодней. И тучки снега понемногу превращались в густые вихристые клубы. Они крутились по улице, тут – в форме белых столбов, там – в виде длинных полос пышной ткани, осыпанной бриллиантами… Было приятно смотреть, когда такие полосы извивались над фонарями или летели мимо ярко освещённых окон магазинов. Тогда они вспыхивали массой разноцветных искр, холодных и колющих глаз своим острым блеском.
Но, хотя всё это и было красиво, оно ничуть не интересовало пару моих героев.
– Те-те!.. – сказал Мишка, высунув нос из своей норы. – Плывут! Целая куча!.. Катька, не зевай!
– Милостивые господа-а!.. – дрожащим и прерывающимся голосом заныла девочка, выкатываясь на улицу.
– Подайте бе-е… Катюшка, беги!! – взвизгнул Мишка.
– Ах вы! Я в-в-вас!.. – крикнул и зашипел высокий полицейский, вдруг появляясь на панели.
Но их уже не было. Они быстро покатились от него двумя большими лохматыми шарами и исчезли.
– Убегли, чертенята! – сказал себе под нос полицейский и, поглядев вдоль улицы, добродушно улыбнулся.
А чертенята бежали и хохотали. Катька, запутываясь в подоле своих лохмотьев, то и дело падала, восклицая:
– Осподи! Опять… – и вставая, оглядывалась назад со страхом и смехом.
– Догоняет?..
Мишка, держась за бока, хохотал во всё горло и, поминутно натыкаясь на прохожих, получал щелчки.
– Будет… ну те к чёрту!.. Ка-ак она кувыркается!.. Ах ты дурёха! Шлёп!..
Осподи! Опять шлёп! Ну уж с…смешно!..
Падения Катьки настроили его на добродушный лад.
– Не догонит теперь, айда тише! Он… ничего… хороший… Тот, тогдашний, засвистел… Я бегу – и прямо в брюхо караульнику!.. Так лбом об колотушку и треснулся…
– Я помню! Шишка… вскочила… – И Катька снова рассыпчато захохотала.
– Ну ладно! – серьёзно сказал Мишка. – Будет уж. Слушай дело…
|
|
|
Они шли рядом друг с другом степенной походкой людей серьёзных и озабоченных.
– Я даве тебе наврал… Барин-то двугривенный сунул… и раньше тоже врал… чтоб ты не говорила – пора домой. Сегодня день больно удачный! Знаешь, сколько насбирали? Рупь пять копеек! Много!..
– Да-а!.. – прошептала Катька. – На столько, пожалуй, целые башмаки купишь… на толчке ежели…
– Ну, башмаки! Башмаки я тебе украду… ты погоди… Я давно прицеливаюсь к одним… Погоди, стяну уж их… А ты вот что… Пойдём сейчас в трактир… понимаешь?
– Тетенька-то опять узнает, да и задаст… по-тогдашнему!.. – вдумчиво протянула Катька; но в тоне её всё-таки уже звучала нота предвкушения близости тепла.
– Задаст? Не задаст! Мы, брат, такой трактир выберем, где нас ни едина душа не знает.
– Эдак-то!.. – с надеждой шепнула Катька.
– Вот… купим перво-наперво полфунта колбасы, – восемь копеек; фунт белого хлеба, – пятачок… Это будет… тринадцать! Потом по трёхкопеечной слойке… две слойки – шесть копеек; это уж – девятнадцать! Да за чай, за пару, шесть… вышел четвертак! Эво! А остаётся…
Мишка замолчал и остановился. Катька смотрела в его лицо вопросительно и серьёзно.
– Много больно уж так-то… – робко повторила она.
– Молчи… Погоди… Ничего не много… Мало ещё. Ещё проедим восемь копеек…
Тридцать три! Вали вовсю! Теперь святки-прятки… А остаётся… ежели четвертак… то… восемь гривен… а как тридцать три… так семь гривен с лишком! Вишь сколько!
Чёрта ей ещё надо, ведьме?.. Айда!.. Скоро ходи!..
Взявшись за руки, они вприпрыжку побежали по панели. Снег летел им навстречу и слепил глаза. Иногда снежное облако покрывало их с головой и завёртывало обе маленькие фигурки в прозрачную пелену, которую они быстро разрывали в своём стремлении к теплу и пище…
– Знашь, – заговорила Катька, задыхаясь от быстрой ходьбы, – ты как хочешь… а коли она узнает… я скажу, что это ты всё… выдумал… Как хочешь! Ты убежишь, и всё… а мне хуже… меня она всегда ловит… и дерёт больнее, чем тебя… Она меня не любит… Я скажу, смотри!..
– Айда! Говори! – кивнул Мишка. – Поколотит, – заживёт… Ничего…
Говори…
Он весь был переполнен бравадой и шёл, закинув голову назад и посвистывая.
Лицо у него было худое, с плутоватыми, но не по-детски сухими глазами и с острым, немного горбатым носом.
– Вон он, трактир-то… Два! В который бы?
– Айда в низенький. Прежде в лавку… Ну!
И, купив в лавке всё, что было ими намечено, они пошли в низенький трактир.
Трактир был полон пара, дыма и кислого, одуряющего запаха. В густой, дымчатой мгле сидели за столами извозчики, босяки, солдаты, между столов сновали идеально грязные половые, и всё это кричало, пело, ругалось…
|
|
|
Мишка зорко усмотрел свободный столик в углу и, ловко лавируя, прошёл к нему, быстро разделся и отправился к буфету. Катька тоже стала раздеваться, робко поглядывая по сторонам.
– Дяденька! – сказал Мишка буфетчику. – Позвольте мне пару чаю! – и легонько стукнул по буфету кулаком.
– Чаю тебе? Изволь! Бери сам… и за кипятком сходи… Да смотри не разбей чего. Тогда я те!..
Но Мишка уже помчался за кипятком.
Минуты через две он с своей товаркой степенно сидел за столом и, откинувшись на спинку стула, с важной миной хорошо поработавшего ломового извозчика – сосредоточенно крутил себе сигарку из махорки. Катька смотрела на него с уважением к его уменью держать себя в общественном месте. Она так вот никак не могла ещё привыкнуть к могучей, оглушающей гармонии кабака и втайне всё ожидала, что их обоих «турнут по шеям» отсюда, или выйдет ещё что-либо худшее. Но ей не хотелось выказать перед Мишкой своих тайных опасений, и, приглаживая ручонками льняные волосы на голове, она старалась смотреть вокруг себя независимо и просто. Эти усилия то и дело вызывали краску на её грязные щёки, и её голубые глазки смущённо щурились. А Мишка степенно поучал её, стараясь подражать в тоне и фразе дворнику Сигнею, очень солидному человеку, хотя и пьянице, и недавно отсидевшему три месяца в тюрьме за кражу.
– Вот, ты, примерно сказать, канючишь… Как ты канючишь? Никуда не годится, ежели говорить по правде. «По-адайте, по-адайте!..» Рази в этом штука? А ты под ноги ему, проходящему-то, суйся… А ты норови так, чтобы он опасился упасть через тебя…
– Я так и буду… – покорно согласилась Катька.
– Ну вот!.. – важно тряхнул головой её товарищ. – Так и надо. Потом ещё: ежели, примерно сказать, тётка Анфиса… Что такое Анфиса?.. Пьяница, первое дело! А потом…
И Мишка откровенно объявил, чем была потом тетка Анфиса.
Катька утвердительно кивнула головой, вполне согласная с определением Мишки.
– Ты вот не слушаешься её… Это надо не так делать. Ты скажи ей, что, мол, я, тётенька, ничего… я, мол, вас буду слушаться… Замажь ей, значит, широкую-то глотку. А потом и делай, что хошь… Так-то…
Мишка замолчал и солидно почесал себе живот, как всегда это делал Сигней, кончая речь. Больше у него никаких тем не оказалось. Тогда он встряхнул головой и сказал:
– Ну, давай есть…
– Давай! – согласилась Катька, давно уже измерявшая жадным взглядом хлеб и колбасу.
И вот они стали есть свой ужин среди сырой, пахучей мглы плохо освещённого закоптелыми лампами трактира, в шуме циничных ругательств и песен. Ели они оба с чувством, с толком, с расстановкой, как истые гастрономы. И если Катька, сбиваясь с такта, жадно откусывала большой кусок, отчего её щёки распирало и у неё смешно таращились глаза, степенный Мишка насмешливо бурчал:
– Ишь ты, матушка, навалилась!..
А её это смущало, и она, чуть не давясь, старалась скорее прожевать вкусную пищу.
Ну, вот и всё. Теперь я спокойно могу оставить их оканчивать свой святочный вечер. Они – поверьте мне – уж не замёрзнут! Они на своём месте… Зачем бы я их заморозил?..
По моему мнению, крайне нелепо замораживать детей, которые имеют полную возможность погибнуть более просто и естественно.
|
|
|
