Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Сознание и бессознательное

 

Я не собираюсь сказать в этом вводном отрывке что-либо новое и не могу избежать повторения того, что неоднократно высказы­валось раньше.

Деление психики на сознательное и бессознательное является основной предпосылкой психоанализа, и только оно дает ему воз­можность понять и приобщить науке часто наблюдающиеся и очень важные патологические процессы в душевной жизни. Иначе говоря, психоанализ не может перенести сущность психического в сознание, но должен рассматривать сознание как качество пси­хического, которое может присоединяться или не присоединяться к другим его качествам.

Если бы я мог рассчитывать, что эта книга будет прочтена всеми интересующимися психологией, то я был бы готов к тому, что уже на этом месте часть Читателей остановится и не последу­ет далее, ибо здесь первое применение психоанализа. Для боль­шинства философски образованных людей идея психического, ко­торое одновременно не было бы сознательным, до такой степени непонятна, что представляется им абсурдной и несовместимой с простой логикой. Это происходит, полагаю я, оттого, что они ни­когда не изучали относящихся сюда феноменов гипноза и снови­дений, которые — не говоря уже о всей области патологическо­го, — принуждают к пониманию в духе психоанализа. Однако их психология сознания никогда не способна разрешить проблемы сновидения и гипноза.

Быть сознательным — это прежде всего чисто описательный термин, который опирается на самое непосредственное и надежное восприятие. Опыт показывает нам далее, что психический элемент, например представление, обыкновенно не бывает длительно созна­тельным. Наоборот, характерным является то, что состояние со­знательности быстро проходит; представление в данный момент сознательное, в следующее мгновение перестает быть таковым, однако может вновь стать сознательным при известных, легко до­стижимых условиях. Каким оно было в промежуточный период — мы не знаем; можно сказать, что оно было скрытым (latent), под­разумевая под этим то, что оно в любой момент способно было стать сознательным. Если мы скажем, что оно было бессознатель­ным, мы также дадим правильное описание. Это бессознательное в таком случае совпадает со скрыто или потенциально сознатель­ным. Правда, философы возразили бы нам: нет, термин «бессоз­нательное» не может иметь здесь применения; пока представление находилось в скрытом состоянии, оно вообще не было психиче­ским. Но если бы уже в этом месте мы стали возражать им, то затеяли бы совершенно бесплодный спор о словах.

К термину или понятию бессознательного мы пришли другим путем, путем разработки опыта, в котором большую роль играет душевная динамика. Мы видели, т. е. вынуждены были признать, что существуют весьма напряженные душевные процессы или представления, — здесь прежде всего приходится иметь дело с некоторым количественным, т. е. экономическим, моментом — ко­торые могут иметь такие же последствия для душевной жизни, как и все другие представления, между прочим, и такие послед­ствия, которые могут быть сознаны опять-таки как представления, хотя в действительности и не становятся сознательными. Нет не­обходимости подробно повторять то, о чем уже часто говорилось. Достаточно сказать: здесь начинается психоаналитическая теория, которая утверждает, что такие представления не становятся со­знательными потому, что им противодействует известная сила, что без этого они могли бы стать сознательными, и тогда мы уви-дели бы, как мало они отличаются от остальных общепризнанных психических элементов. Эта теория оказывается неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с помощью которых можно устранить противодействующую силу и довести соответствующие представления до сознания. Со­стояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а сила, приведшая к вытеснению и поддерживавшая его, ощущается нами во время нашей психоаналитической рабо­ты как сопротивление.

Понятие бессознательного мы, таким образом, получаем из учения о вытеснении. Вытесненное мы рассматриваем как типич­ный пример бессознательного. Мы видим, однако, что есть двоя­кое бессознательное: скрытое, но способное стать сознательным, и вытесненное, которое само по себе и без дальнейшего не может стать сознательным. Наше знакомство с психической динамикой не может не оказать влияния на номенклатуру и описание. Скры­тое бессознательное, являющееся таковым только в описательном, но не в динамическом смысле, называется нами предсознатель-ным; термин «бессознательное» мы применяем только к вытес­ненному динамическому бессознательному; таким образом, мы имеем теперь три термина: «сознательное» (bw), «предсознатель-ное» (vbw) и «бессознательное» (ubw), смысл которых уже не только чисто описательный. Предсознательное (vbw) предполага­ется нами стоящим гораздо ближе к сознательному (bw), чем бес­сознательное, а так как бессознательное (ubw) мы назвали психи­ческим, мы тем более назовем так и скрытое предсознательное (vbw). Почему бы нам, однако, оставаясь в полном согласии с философами и сохраняя последовательность, не отделить от созна­тельно-психического как предсознательное, так и бессознатель­ное? Философы предложили бы нам тогда рассматривать и пред­сознательное и бессознательное как два рода или две ступени пси-хоидного, и единение было бы достигнуто. Однако результатом этого были бы бесконечные трудности для изложения, а единст­венно 'значительный факт, что психоиды эти почти во всем ос­тальном совпадают с признанно психическим, был бы оттеснен на задний план из-за предубеждения, возникшего еще в то время, когда не знали этих психоидов или самого существенного в них.

Таким образом, мы с большим удобством можем обходиться нашими тремя терминами: bw, vbw и ubw, если только не станем упускать из виду, что в описательном смысле существует двоя­кое бессознательное, в динамическом же только одно. В некото­рых случаях, когда изложение преследует особые цели, этим раз­личием можно пренебречь, в других же случаях оно, конечно, со­вершенно необходимо. Вообще же мы достаточно привыкли к двойственному смыслу бессознательного и хорошо с ним справля­лись. Избежать этой двойственности, поскольку я могу судить, не­возможно; различие между сознательным и бессознательным есть в конечном счете вопрос восприятия, на который приходится от­вечать или да или нет, самый же акт восприятия не дает никаких указаний на то, почему что-либо воспринимается или не воспринимается. Мы не вправе жаловаться на то, что динамическое в явлении может быть выражено только двусмысленно[1].

В дальнейшем развитии психоаналитической работы выясня­ется, однако, что и эти различия оказываются неисчерпывающими, практически недостаточными. Из числа положений, служащих то­му доказательством, приведем решающее. Мы создали себе пред­ставление о связной организации душевных процессов в одной личности и обозначаем его как Я этой личности. Это Я связано с сознанием, что оно господствует над побуждениями к движению, т. е. к вынесению возбуждений во внешний мир. Это та душевная инстанция, которая контролирует все частные процессы (Partial-vorgänge), которая ночью отходит ко сну и все же руководит цен­зурой сновидений. Из этого Я исходит также вытеснение, благо­даря которому известные душевные побуждения подлежат исключению не только из сознания, но также из других областей значи­мости и деятельности. Это устраненное путем вытеснения в ана­лизе противопоставляет себя Я, и анализ стоит перед задачей уст­ранить сопротивление, производимое Я по отношению к общению с вытесненным. Во время анализа мы наблюдаем, как больной, если ему ставятся известные задачи, попадает в затруднительное положение; его ассоциации прекращаются, как только они долж­ны приблизиться к вытесненному. Тогда мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но сам он ничего о нем не знает, и даже в том случае, когда, на основании чувства неудо­вольствия, он должен догадываться, что в нем действует какое-то сопротивление, он все же не умеет ни назвать, ни указать его. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его Я и при­надлежит последнему, то мы оказываемся в неожиданном поло­жении. Мы нашли в самом Я нечто такое, что тоже бессознатель­но и проявляется подобно вытесненному, т. е. оказывает сильное действие, не переходя, в сознание и для осознания чего требуется особая работа. Следствием такого наблюдения для аналитичес­кой практики является то, что мы попадаем в бесконечное мно­жество затруднений и неясностей, если только хотим придержи­ваться привычных способов выражения, например, если хотим све­сти явление невроза к конфликту между сознанием и бессозна­тельным. Исходя из нашей теории структурных отношений душев­ной жизни, мы должны такое противопоставление заменить дру­гим, а именно цельному Я противопоставить отколовшееся от не­го вытесненное[2].

Однако следствия из нашего понимания бессознательного еще более значительны. Знакомство с динамикой внесло первую по­правку, структурная теория вносит вторую. Мы приходим к вы­воду, что ubw не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное бессознательно, но не все бессознательное есть вытесненное. Даже часть Я (один бог ведает, насколько важная часть Я может быть бессознательной), без всякого сомнения, бес­сознательна. И это бессознательное в Я не есть скрытое в смысле предсознательного, иначе его нельзя было бы сделать активным без осознания и само осознание не представляло бы столько труд­ностей. Когда мы, таким образом, стоим перед необходимостью признания третьего, не вытесненного ubw, то нам приходится при­знать, что характер бессознательного теряет для нас свое значе­ние. Он обращается в многосмысленное качество, не позволяющее широких и непререкаемых выводов, для которых нам хотелось бы его использовать. Тем не менее нужно остерегаться пренебре­гать им, так как в конце концов свойство бессознательности или сознательности является единственным светочем во тьме психоло­гии глубин.

 

II

Я И ОНО

 

Патологические изыскания отвлекли наш интерес исключительно в сторону вытесненного. После того как нам стало известно, что и Я в собственном смысле слова может быть бессознательным, нам хотелось бы больше узнать о Я. Руководящей нитью в наших ис­следованиях служил только признак сознательности или бессозна­тельности; под конец мы убедились, сколь многозначным может быть этот признак.

Все наше знание постоянно связано с сознанием. Даже бес­сознательное мы можем узнать только путем превращения его в сознательное. Но каким же образом это возможно? Что значит: сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, откуда нам следует исходить. Мы сказали, что сознание представляет собой поверхностный слой душевного ап­парата, т. е. мы сделали его функцией некоей системы, которая пространственно является первой со стороны внешнего мира. Про­странственно, впрочем, не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического расчленения[3]. Наше исследование также должно исходить от этой воспринимающей поверхности.

Само собой разумеется, что сознательны все восприятия, при­ходящие извне (чувственные восприятия), а также изнутри, ко­торые мы называем ощущениями и чувствами. Как, однако, об­стоит дело с теми внутренними процессами, которые мы — не­сколько грубо и недостаточно — можем назвать процессами мы­шления? Доходят ли эти процессы, совершающиеся где-то внутри аппарата, как движения душевной энергии на пути к действию, доходят ли они до поверхности, на которой возникает сознание? Или, наоборот, сознание доходит до них? Мы замечаем, что здесь кроется одна из трудностей, встающих перед нами, если мы хо­тим всерьез оперировать с пространственным, топическим пред­ставлением душевной жизни. Обе возможности одинаково немыс­лимы, и нам следует искать третьей.

В другом месте[4] я уже указывал, что действительное разли­чие между бессознательным и предсознательным представлением (мыслью) заключается в том, что первое совершается при помощи материала, остающегося неизвестным (непознанным), в то время как второе (vbw) связывается с представлениями слов. Здесь впервые сделана попытка дать для системы vbw и ubw такие при­знаки, которые существенно отличны от признака отношения их к сознанию. Вопрос: «Каким образом что-либо становится созна­тельным?» — целесообразнее было бы облечь в такую форму: «Ка­ким образом что-нибудь становится предсознательным?» Тогда ответ гласил бы так: «Посредством соединения с соответствующими словесными представлениями».

Эти словесные представления суть следы воспоминаний; они были когда-то восприятиями и могут, подобно всем остальным следам воспоминаний, стать снова сознательными. Прежде чем мы успеем углубиться в обсуждение их природы, нас осеняет но­вая мысль: сознательным может стать лишь то, что некогда уже было сознательным восприятием; за исключением чувств, все, что хочет стать внутренне сознательным, должно пытаться перейти во внешнее восприятие. Последнее возможно благодаря следам воспоминаний.

Следы воспоминаний мы мыслим пребывающими в системах, которые непосредственно примыкают к системе воспринимаемого сознательно, так что их содержание легко может быть перенесено изнутри на элементы этой системы. Здесь тотчас же приходят на ум галлюцинации и тот факт, что самое живое воспоминание все еще отличается как от галлюцинаций, так и от внешнего восприя­тия, однако не менее быстро мы находим выход в том, что при возникновении какого-либо воспоминания его содержание остает­ся заключенным в системе воспоминания, в то время как неотли­чимая от восприятия галлюцинация может возникнуть и в том случае, если ее содержание не только переносится от следов вос­поминаний к элементу восприятия, но всецело переходит в по­следний.

Остатки слов происходят главным образом от слуховых вос­приятий, благодаря чему для системы vbw дано как бы особое чувственное происхождение. Зрительные элементы словесного представления можно как второстепенные, приобретенные посред­ством чтения оставить пока в стороне, так же как и двигатель­ные образы слова, которые, если исключить глухонемых, имеют значение вспомогательных знаков. Слово в конечном итоге есть все же остаток воспоминания услышанного слова.

Однако нам не следует, ради упрощения, забывать о значении зрительных следов воспоминания — не слов, а предметов — или отрицать возможность осознания процессов мысли путем возвра­щения к зрительным следам, что, по-видимому, является преобла­дающей формой у многих. О своеобразии такого зрительного мышления мы можем получить представление, изучая сновидения и предсознательные фантазии по наблюдениям Varendonck'a. Вы­является, что при этом сознается преимущественно конкретный материал мысли, что же касается отношений, особенно характе­ризующих мысль, то для них зрительное выражение не может быть дано. Мышление при помощи зрительных образов является, следовательно, лишь очень несовершенным процессом сознания. Этот вид мышления, в известном смысле, стоит ближе к бес­сознательным процессам, нежели мышление при помощи слов, и как онто-, так и филогенетически, бесспорно, древнее его.

Возвращаясь к нашему аргументу, мы можем сказать: если гаков именно путь превращения чего-либо бессознательного в предсознательное, то на вопрос: «Каким образом мы делаем вы­тесненное пред-сознательным?» — следует ответить: «Создавая при помощи аналитической работы упомянутые предсознательные посредствующие звенья». Сознание остается на своем месте, но и бессознательное не поднимается до степени сознательного.

В то время как отношение внешнего восприятия к Я совер­шенно очевидно, отношение внутреннего восприятия к Я требует особого исследования. Отсюда еще раз возникает сомнение в пра­вильности допущения, что все сознательное связано с поверхност­ной системой воспринятого сознательного (W—Bw).

Внутреннее восприятие дает ощущения процессов, происходя­щих в различных, несомненно также глубочайших слоях душев­ного аппарата. Они мало известны, и лучшим их образцом может служить ряд удовольствие — неудовольствие. Они первичнее, эле­ментарнее, чем ощущения, возникающие извне, и могут появлять­ся в состояниях смутного сознания. О большом экономическом значении их и метапсихологическом обосновании этого значения я говорил в другом месте. Эти ощущения локализованы в различ­ных местах, как и внешние восприятия, они могут притекать с разных сторон одновременно и иметь при этом различные, даже противоположные, качества.

Ощущения, сопровождающиеся чувством удовольствия, не со­держат в себе ничего побуждающего к действию, наоборот, ощу­щения неудовольствия обладают этим свойством в высокой степе­ни. Они побуждают к изменению, к совершению движения, и по­этому мы рассматриваем неудовольствие как повышение энергии, а удовольствие — как понижение ее. Если мы назовем то, что сознается как удовольствие и неудовольствие, количественно-ка­чественно «иным» в потоке душевной жизни, то возникает воп­рос: может ли это «иное» быть осознанным в том месте, где оно находится, или оно должно быть доведено до системы восприня­того сознательного (W)?

Клинический опыт решает в пользу последнего предположе­ния. Он показывает, что это «иное» проявляется как вытесненное побуждение. Оно может развить движущую силу без того, чтобы Я заметило какое-либо принуждение. Лишь сопротивление при­нуждению и задержка устраняющей реакции приводит к осозна­нию этого «иного» как неудовольствия. Подобно напряжению по­требностей может быть бессознательной также и боль, которая представляет собою нечто среднее между внешним и внутренним восприятием и носит характер внутреннего восприятия даже в том случае, когда причины ее лежат во внешнем мире. Поэтому остается верным, что ощущения и чувства также становятся со­знательными лишь благодаря соприкосновению с системой вос­приятия (W), если же путь к ней прегражден, они не осущест­вляются в виде ощущений, хотя соответствующее им «иное» в потоке возбуждений остается тем же. Сокращенно, но не совсем правильно мы говорим тогда о бессознательных ощущениях, при­держиваясь аналогии с бессознательными представлениями, хотя эта аналогия и недостаточно оправдана. Разница заключается в том, что для приведения в сознание бессознательного представле­ния необходимо создать сперва посредствующие звенья, в то вре­мя как для ощущений, притекающих в сознание непосредственно, такая необходимость отпадает. Другими словами, разница между Bw и Vbw для ощущений не имеет смысла, так как vbw здесь ис­ключается: ощущения либо сознательны, либо бессознательны. Даже в том случае, когда ощущения связываются с словесными представлениями, их осознание не обусловлено последними: они становятся сознательными непосредственно.

Роль представлений слов становится теперь совершенно яс­ной. Через их посредство внутренние процессы мысли становятся восприятиями. Таким образом, как бы подтверждается положе­ние: всякое значение происходит из внешнего восприятия. При осознании (Überbesetzung) мышления мысли действительно вос­принимаются как бы извне и потому считаются истинными.

Разъяснив взаимоотношение внешних и внутренних восприя­тий и поверхностной системы воспринятого сознательного (W-Bw), мы можем приступить к построению нашего представления о Я. Мы видим его исходящим из системы восприятия (W), как из своего ядра-центра, и в первую очередь охватывающим Vbw, ко­торое соприкасается со следами воспоминаний. Но, как мы уже видели, Я тоже бывает бессознательным.

Я полагаю, что здесь было бы очень целесообразно последо­вать предложению одного автора, который из личных соображе­ний напрасно старается уверить, что ничего общего с высокой и строгой наукой не имеет. Я говорю о G. Groddeck'e[5], неустанно повторяющем, что то, что мы называем своим Я, в жизни прояв­ляется преимущественно пассивно, что в нас, по его выражению, «живут» неизвестные и неподвластные нам силы. Все мы испыты­вали такие впечатления, хотя бы они и не овладевали нами на­столько, чтобы исключить все остальное, и я открыто заявляю, что взглядам Groddeck'a следует отвести надлежащее место в науке. Я предлагаю считаться с этими взглядами и назвать сущность, исходящую из системы W и пребывающую вначале предсознатель-ной, именем Я, а те другие области психического, в которые эта сущность проникает и которые являются бессознательными, обоз­начить, по примеру Groddeck'a[6], словом Оно.

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого понимания ка­кую-либо пользу для описания и уяснения. Согласно предлагае­мой теории индивидуум представляется нам как непознанное и бессознательное Оно, которое поверхностно охвачено Я, возник­шим как ядро из системы W. При желании дать графическое изо­бражение можно прибавить, что Я не целиком охватывает Оно, а покрывает его лишь постольку, поскольку система W образует его поверхность, т. е. расположено по отношению к нему примерно так, как зародышевый кружок расположен в яйце. Я и Оно не разделены резкой границей, и вместе с последним Я разливается книзу.

Однако вытесненное также сливается с Оно и есть только часть его. Вытесненное благодаря сопротивлениям вытеснений резко обособлено только от Я; с помощью Оно ему открывается возможность связаться с Я. Яс­но, следовательно, что почти все разграничения, которые мы ста­рались описать на основании дан­ных патологии, относятся только к единственно известным нам по­верхностным слоям душевного аппарата. Для изображения этих отношений можно было бы на­бросать рисунок, контуры кото­рого служат лишь для нагляд­ности и не претендуют на какое-либо истолкование. Следует, по­жалуй, прибавить, что Я, по свидетельству анатомии мозга, имеет «слуховой колпак» только на одной стороне. Он надет на него как бы набекрень.

Нетрудно убедиться в том, что Я есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредстве W—Bw часть Оно, своего рода продолжение дифференциации поверхностного слоя. Я старается также содействовать влиянию внешнего мира на Оно и осуществлению тенденций этого мира, оно стремится за­менить принцип удовольствия, который безраздельно властвует в Оно, принципом реальности. Восприятие имеет для Я такое же значение, как влечение для Оно. Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и рассудительностью в противоположность к Оно, содержащему страсти. Все это соответствует общеизвестным и популярным разграничениям, однако может считаться верным только для некоторого среднего, идеального случая.

Большое функциональное значение Я выражается в том, что в нормальных условиях ему предоставлена власть над побужде­нием к движению. По отношению к Оно Я подобно всаднику, ко­торый должен обуздать превосходящую силу лошади, с той толь­ко разницей, что всадник пытается совершить это собственными силами, Я же силами заимствованными. Это сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не хочет расстаться с ло­шадью, часто остается только вести ее туда, куда ей хочется, так b Я превращает обыкновенно волю Оно в действие, как будто бы это было его собственной волей.

Я складывается и обособляется от Оно, по-видимому, не толь­ко под влиянием системы W, но под действием также другого мо­мента. Собственное тело, и прежде всего поверхность его, представляет собою место, от которого могут исходить одновременно как внешние, так и внутренние восприятия. Путем зрения тело вос­принимается как другой объект, но осязанию оно дает двоякого рода ощущения, одни из которых могут быть очень похожими на внутреннее восприятие. В психофизиологии подробно описывалось, каким образом собственное тело обособляется из мира восприя­тий. Чувство боли, по-видимому, также играет при этом некото­рую роль, а способ, каким при мучительных болезнях человек по­лучает новое знание о своих органах, является может быть, ти­пичным способом того, как вообще складывается представление о своем теле.

Я прежде всего телесно, оно не только поверхностное суще­ство, но даже является проекцией некоторой поверхности. Если искать анатомическую аналогию, его скорее всего можно уподо­бить «мозговому человечку» анатомов, который находится в моз­говой коре как бы вниз головой, простирает пятки вверх, глядит назад и управляет, как известно, слева речевой зоной.

Отношение Я к сознанию обсуждалось часто, однако здесь необходимо вновь описать некоторые важные факты. Мы привык­ли всюду привносить социальную или этическую оценку, и поэто­му нас не удивляет, что игра низших страстей происходит в под­сознательном, но мы заранее уверены в том, что душевные функ­ции тем легче доходят до сознания, чем выше указанная их оцен­ка. Психоаналитический опыт не оправдывает, однако, наших ожи­даний. С одной стороны, мы имеем доказательства тому, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, которая обычно тре­бует напряженного размышления, может быть совершена предсознательно, не доходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, например, в состоянии сна и выра­жаются в том, что человек непосредственно после пробуждения находит разрешение трудной математической или иной задачи, над которой он бился безрезультатно накануне[7].

Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что существуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспорно высоко­ценные душевные проявления, оказываются бессознательными и, оставаясь таковыми, обусловливают важнейшие поступки; то об­стоятельство, что сопротивление в анализе остается бессознатель­ным, не является, следовательно, единственной ситуацией в этом роде. Еще более смущает нас новое наблюдение, приводящее к необходимости, несмотря на самую тщательную критику, считать­ся с бессознательным чувством вины, факт, который задает но­вые загадки, в особенности если мы все больше и больше прихо­дим к убеждению, что бессознательное чувство вины играет в большинстве неврозов экономически решающую роль и создает сильнейшее препятствие выздоровлению. Возвращаясь к нашей оценочной шкале, мы должны сказать: не только наиболее глубо­кое, но и наиболее высокое в Я может быть бессознательным. Та­ким образом, нам как бы демонстрируется то, что раньше было сказано о сознательном Я, а именно, что оно прежде всего Я-тело.

III

Я И СВЕРХ-Я (ИДЕАЛЬНОЕ Я)

 

Если бы Я было только частью Оно, определяемой влиянием си­стемы восприятия, только представителем реального внешнего мира в душевной области, все было бы просто. Однако сюда при­соединяется еще нечто.

В других местах уже были разъяснены мотивы, побудившие нас предположить существование некоторой инстанции в Я, диф­ференциацию внутри Я, которую можно назвать идеалом Я или сверх-Я[8]. Эти мотивы вполне правомерны[9]. То, что эта часть Я не так прочно связана с сознанием, является неожиданностью, требующей разъяснения.

Нам придется начать несколько издалека. Нам удалось ос­ветить мучительное страдание меланхолика предположением, что в Я восстановлен утерянный объект, т. е. что произошла замена привязанности к объекту (Objectbesetzung) отождествлением[10]. В то время, однако, мы еще не уяснили себе всего значения этого процесса и не знали, насколько он прочен и часто повторяется. С тех пор мы говорим: такая замена играет большую роль в об­разовании Я, а также имеет существенное значение в выработке того, что мы называем своим характером.

Первоначально, в примитивной оральной (ротовой) фазе ин­дивида трудно отличить обладание объектом от отождествления. Позднее можно предположить, что желание обладать объектом исходит из Оно, которое ощущает эротическое стремление как по­требность. Вначале еще хилое Я получает от обладания объектом знание, удовлетворяется им или старается устранить его путем вытеснения[11].

Если мы бываем обязаны или нам приходится отказаться от сексуального объекта, наступает нередко изменение Я, которое, как и в случае меланхолии, следует описать как водружение объ­екта в Я; ближайшие подробности этой замены нам еще неизвест­ны. Может быть, с помощью такой интроекции (вкладывания), которая является как бы регрессией к механизму оральной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Может быть, это отождествление есть вообще условие, при котором Оно отказывается от своих объектов. Во всяком случае процесс этот, особенно в ранних стадиях развития, наблюдается очень часто; он дает нам возможность построить теорию, что характер Я явля­ется осадком отвергнутых привязанностей к объекту, что он содер­жит историю этих избраний объекта. Поскольку характер личности отвергает или приемлет эти влияния из истории эротических из­браний объекта, естественно наперед допустить целую скалу спо­собности сопротивления. Мы думаем, что в чертах характера жен­щин, имевших большой любовный опыт, легко найти отзвук их обладаний объектом. Необходимо также принять в соображение случаи одновременной привязанности к объекту и отождествле­ния, т. е. изменение характера прежде, чем произошел отказ от объекта. При этом условии изменение характера может оказать­ся более длительным, чем отношение к объекту, и даже, в извест­ном смысле, консервировать это отношение.

Другой подход к явлению показывает, что такое превраще­ние эротического выбора объекта в изменение Я является также путем, на котором Я получает возможность овладеть Оно и углу­бить свои отношения к нему, правда, ценою далеко идущей тер­пимости к его переживаниям. Принимая черты объекта, Я как бы навязывает Оно самого себя в качестве любовного объекта, ста­рается возместить ему его утрату, обращаясь к нему с такими сло­вами: «Смотри, ты ведь можешь любить и меня — я так похож на объект».

Происходящее в этом случае превращение вожделения к объ­екту в вожделение к себе (нарцизм), очевидно, влечет за собой отказ от сексуальных целей, известную десексуализацию, а стало быть, своего рода сублимирование. Более того, тут возникает воп­рос, заслуживающий внимательного рассмотрения, а именно: не есть ли это обычный путь к сублимированию, не происходит ли всякое сублимирование посредством вмешательства Я, которое сперва превращает сексуальное вожделение к объекту в нарцизм с тем, чтобы в дальнейшем поставить, может быть, этому влечению совсем иную цель[12]? Не может ли это превращение влечь за собою в качестве следствия также и другие изменения судеб влечения, не может ли оно приводить, например, к расслоению различных слившихся друг с другом влечений? К этому вопросу мы еще вер­немся впоследствии.

Хотя и отклоняемся от нашей цели, однако необходимо оста­новить на некоторое время наше внимание на отождествлениях объектов с Я- Если такие отождествления умножаются, становят­ся слишком многочисленными, чрезмерно сильными и несовмес­тимыми друг с другом, то они очень легко могут привести к па­тологическому результату. Дело может дойти до расщепления Я, поскольку отдельные отождествления благодаря противоборству изолируются друг от друга, и загадка случаев так называемой «множественной личности», может быть, заключается как раз в том, что отдельные отождествления попеременно овладевают соз­нанием. Даже если дело не заходит так далеко, создается все же почва для конфликтов между различными отождествлениями, на которые раздробляется Я, конфликтов, которые в конечном итоге не всегда могут быть названы патологическими.

Как бы ни окрепла в дальнейшем сопротивляемость характе­ра в отношении влияния отвергнутых привязанностей к объекту, все же действие первых, имевших место в самом раннем возрасте отождествлений будет широким и устойчивым. Это обстоятельст­во заставляет нас вернуться назад к моменту возникновения иде­ала Я, ибо за последним скрывается первое и самое важное отож­дествление индивидуума, именно — отождествление с отцом в са­мый ранний период истории личности[13]. Такое отождествление, по-видимому, не есть следствие или результат привязанности к объекту; оно прямое, непосредственное и более раннее, чем какая бы то ни была привязанность к объекту. Однако избрания объ­екта, относящиеся к первому сексуальному периоду и касающие­ся отца и матери, при нормальном течении обстоятельств в заклю­чение приводят, по-видимому, к такому отождествлению и тем самым усиливают первичное отождествление.

Все же отношения эти так сложны, что возникает необходи­мость описать их подробнее. Существуют два момента, обусловли­вающие эту сложность: трехугольное расположение эдипова отно­шения и изначальная бисексуальность индивида.

Упрощенный случай для ребенка мужского пола складывает­ся следующим образом: очень рано ребенок обнаруживает по от­ношению к матери объектную привязанность, которая берет свое начало от материнской груди и служит образцовым примером вы­бора объекта по типу опоры (Anlehnungstypus); отцом мальчик овладевает с помощью отождествления. Оба отношения сущест­вуют некоторое время параллельно, пока усиление сексуальных влечений к матери и осознание того, что отец является помехой для таких влечений, не вызывает комплекса Эдипа[14]. Отождеств­ление с отцом отныне принимает враждебную окраску и превра­щается в желание устранить отца и заменить его собой для ма­тери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно[15]; создается впе­чатление, точно содержавшаяся с самого начала в отождествле­нии амбивалентность стала явной. «Амбивалентная установка» по отношению к отцу и лишь нежное объектное влечение к матери составляют для мальчика содержание простого, положительного комплекса Эдипа.

При разрушении комплекса Эдипа необходимо отказаться от объектной привязанности к матери. Вместо нее могут появиться две вещи: либо отождествление с матерью, либо усиление отож­дествления с отцом. Последнее мы обыкновенно рассматриваем как более нормальное, оно позволяет сохранить в известной мере нежное отношение к матери. Благодаря исчезновению комплекса Эдипа мужественность характера мальчика, таким образом, укре­пилась бы. Совершенно аналогичным образом «эдиповская уста­новка» маленькой девочки может вылиться в усиление ее отож­дествления с матерью (или в появление такового), упрочиваю­щего женственный характер ребенка.

Эти отождествления не соответствуют нашему ожиданию, так как они не вводят отвергнутый объект в Я; однако и такой ис­ход возможен, причем у девочек его наблюдать легче, чем у маль­чиков. В анализе очень часто приходится сталкиваться с тем, что маленькая девочка, после того как ей пришлось отказаться от от­ца как любовного объекта, проявляет мужественность и отождест­вляет себя не с матерью, а с отцом, т. е. с утерянным объектом. Ясно, что при этом все зависит от того, достаточно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они ни состояли.

Таким образом, переход эдиповской ситуации в отождествле­ние с отцом или матерью зависит у обоих полов, по-видимому, от относительной силы задатков того или другого пола. Это один способ, каким бисексуальность вмешивается в судьбу эдипова комплекса. Другой способ еще более важен. В самом деле, полу­чается впечатление, что простой эдипов комплекс вообще не есть наиболее частый случай, а соответствует некоторому упрощению или схематизации, которая практически осуществляется, правда, достаточно часто. Более подробное исследование вскрывает в большинстве случаев более полный эдипов комплекс, который бывает двояким, положительным и отрицательным, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка, т. е. мальчик стано­вится не только в амбивалентное отношение к отцу и останавли­вает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновремен­но ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соответствующее ревниво-враждебное к матери. Это втор­жение бисексуальности очень осложняет анализ отношений меж­ду первичными избраниями объекта и отождествлениями и дела­ет чрезвычайно затруднительным понятное их описание. Возмож­но, что установленн

Поделиться:





©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...