 |
ПРИМЕЧАНИЕ: Все герои, задействованные в сценах сексуального содержания, вымышленны и достигли возраста 18 лет.
|
|
|
|
Двадцать шесть стадий смерти (оригинал: I'll Take You in Pieces: A (Morbid) Love Story)
Переводчик: Favreau
Автор: Scumblackentropy
Ссылка на оригинал: https://www.fanfiction.net/s/8880996/1/I-ll-Take-You-in-Pieces-A-Morbid-Love-Story
Беты: Eternal Phobia, hope_taurus
Персонажи: Северус Снейп/Гермиона Грейнджер, Виктор Крам/Гермиона Грейнджер
Рейтинг: NC-17
Жанр: Drama/Romance/AU
События: Воскрешение мертвых
Предупреждение: Смерть персонажа, ООС
Саммари: Видишь ли, всего-то нужна небольшая жертва. Тут математика проста: ты — мне, я — тебе. Что-то вроде "рука руку моет". В конце концов, смерть победить не так уж и сложно.
Размер: Мини
Статус: Закончен
ПРИМЕЧАНИЕ: Все герои, задействованные в сценах сексуального содержания, вымышленны и достигли возраста 18 лет.
— Грейн... Грейнджер?
Глаза его не такие яркие, как ей помнилось, и голос звучит надломленно.
Она жмурится и пьянеет, услышав своё имя у него на устах; его голос отверткой вкручивается ей в висок и льдом стекает по спине; она упивается этим голосом потому, что так давно его не слышала.
Так давно.
— Грейнджер... ты что натворила?
— Tс-с-с, Северус. Всё хорошо. Я спасла тебя, разве ты не понимаешь, я тебя воскресила, — она давится словами, но ей все равно.
— Т-ты?... Я помню... Визжащую Хижину... змею...
— Твои собственные дружки тебя же и порешили, предатель ты эдакий, — она шутит, но только наполовину, ведь — боже мой! — сколько лет прошло. Но, в конце концов, она же гриффиндорка, она не будет держать зла даже на самых мерзких из них.
— Всё хорошо, я вернулась за тобой.
— А это... а он что здесь делает? Он что...
Его тело сотрясают конвульсии, что не удивительно, учитывая состояние его мышц. Она его, конечно, воскресила, но и магия имеет свои пределы.
|
|
|
— Tс-с-с, не обращай на него внимания. Я вернулась за тобой, Северус. Я спасла тебя. У нас теперь есть время, как ты и обещал. Ты обещал, что у нас будет время, но это было не так. А теперь его у нас полно.
Неожиданно он смотрит ей прямо в глаза, и сердце привычно ёкает в груди.
Господи, помоги.
— Грейнджер, ты что, его убила?
Несколько лет назад она была бы в ужасе от такого вопроса, а сейчас почти не чувствует боли.
— Нет... нет... нет! Как ты мог такое подумать, я... я не его убила... я тебя спасла.
оОо
После войны мир не вернулся на круги своя, как всем бы этого хотелось. Выяснилось, что в настоящей жизни всё совсем по-другому. И даже выигранная война не помогала справиться с горем, болью и смертью.
Волан-де-морт был побежден, и большинство его последователей разбежались, поджав хвосты, как поганые псы, пытаясь втереться в доверие волшебным обществам за границей.
Волшебная Англия отстраивалась заново. Люди сотрясали воздух такими словами, как "избавление", "счастье", "успокоение" и "мир". Все были полны надежд и оптимизма.
Рождаемость была на подъёме.
Но после того, как изначальная радость поутихла, после того, как отзвучали речи на балах и приемах, после того, как закончились судебные разбирательства, после того, как официальные лица наградили всех, кого можно было наградить, настала пора реабилитации.
Исцеления.
Месяцы уходили на то, чтобы научиться заново пользоваться поврежденными и атрофированными конечностями.
Рекламные листы, изображавшие утомленного сражениями волшебника, были разосланы родственникам тех, кто участвовал в войне.
Там было сказано: избегайте громких звуков. Не надо резких движений. Старайтесь не огорчать. Не лезьте в душу, когда не просят. Отнеситесь с пониманием и терпением. Не обижайтесь на них. Всё дело в войне, не в вас — там так было сказано.
|
|
|
Более молодые, которые не принимали участия в сражении, но видели, что происходило, смотрели на них с одеревенелым благоговением. Её это раздражало безмерно. Ей не нужно было их уважение. Ей хотелось сказать, что взрослеть легко. Это проще пареной репы.
Но она не могла так сказать, ведь она была Гермионой Грейнджер, героиней войны, знаменитостью. Вместо этого ей приходилось отвечать на их улыбки и вопросы и подписывать дурацкие копии Истории Хогвартса до тех пор, пока она не ослепла от фотовспышек. В результате она стала шарахаться ото всех, зажав в руках волшебную палочку и прикидывая, как бы их всех проклясть половчее. В итоге ее чуть не загребли. Однажды она отправилась по магазинам, так как вся её одежда была в ужасном состоянии и пропахла кровью, а очнулась в Святом Мунго после укола успокоительного.
Было ясно, что ей с этим не совладать.
Раз они выиграли войну, то она должна чувствовать себя победителем, не так ли? Однако это слово не укладывалось у нее в голове, было трудно произносить его вслух, было тяжело видеть его на плакатах, развешанных по всему Косому переулку. И все потому, что она отдала войне так много, и что получила взамен? Тупую боль в плече и сраную медаль.
И она решила сбежать.
Фигова ты гриффиндорка, говорила она себе, пакуя чемоданы, и тут же вспоминала, что сражалась в войне ещё до того, как окончила школу. От этого становилось немного легче. Она могла быть трусихой, если ей этого хотелось — в конце концов, она заслужила.
Барахла у нее было немного. Она воспользовалась той же бисерной сумочкой, которая служила ей верой и правдой, пока они, как какие-то животные, скитались по всей Англии. В этой сумочке сосредоточение всей моей дурацкой жизни, думала она.
Каким-то образом она оказалась в квартире Виктора Крама, прижатой к столешнице, отвечающей на его ласки. А может быть, она заранее всё продумала? Мысли путались в голове.
— Пожалуйста, Виктор, — умоляла она, делая рукой такое движение, какое ему нравилось, и добавляя в голос сладкого меда, отчего его черные глаза чуть расширялись, и все это было ей до боли знакомо. И, черт возьми, как же больно это было. Все, что было нужно, это закрыть глаза и представить на месте Виктора кого-то, кто был чуть выше, чуть злее и чуть опасней. Кого-то, кто был наполовину мертв.
|
|
|
Оно того стоит, говорила она себе.
Виктор всегда идеально подходил на эту роль. Такой надежный. Такой пылкий. Желавший сделать что-то приятное для своей Гермивоночки.
Она могла кидать ему объедки с барского стола, и он пошел бы за ней на край света. От одной этой мысли ей делалось дурно.
Он того стоит, говорила она себе.
оОо
Их первый поцелуй был быстрым касанием тонких, сухих губ и губ обветренных и дрожащих. Это был, пожалуй, самый неловкий момент в её жизни.
Она понятия не имела, с чего всё это началось. Он никогда не обращал на нее внимания. Его всегда интересовал только Поттер: Поттер это и Поттер то; Поттер, вам назначена отработка до конца месяца за то, что вы слишком похожи на вашего чертова отца.
Она была всего лишь болтливой, взъерошенной всезнайкой с торчащими волосами и зубами, которая любила выпендриваться и говорить без остановки. Да, она защищала его перед Гарри и Роном. Да, она старалась не называть его сальноволосым ублюдком, но он ей тоже никогда не нравился. Если бы она чаще о нём задумывалась, то наверняка бы возненавидела. Однако думала она о нем редко.
Наверно, все началось, когда они жили на площади Гриммо. Как-то раз после того, как Рональд-кретин чем-то ее обидел, она забрела в библиотеку поплакать и застала его сидящим перед камином. Он с неприязнью смотрел в огонь и поначалу ее не заметил. Однако она сразу учуяла его запах. Запах был резким, каким-то металлическим, дурманящим, неприятным. Так пахли кровь, грязь и страх (оказалось, что у страха тоже есть запах), и все это отдавало трусостью и унижением. Её замутило.
Как раз в этот момент он посмотрел на нее. Таким злым она его никогда не видела, словно она застала его за чем-то противозаконным.
Она впервые видела, как он терял контроль над собой.
|
|
|
Это было потрясающее, захватывающее зрелище, от которого пробежали мурашки по всему телу. Он обозвал ее подхалимской выскочкой, благочестивой маленькой сучкой. Он кричал и бесновался до хрипоты. В конце концов он поинтересовался, в состоянии ли она унюхать дерьмо со своего пьедестала. Он назвал ее Лили, и она застыла в удивлении.
В какой-то момент она подумала, что он назовет ее грязнокровкой, и взяла себя в руки. Оказалось, он имел в виду совсем другое слово на "г". Если она правильно помнила, то это было говно. Вонючее. Грязное. Глупая гусыня.
Грязная говняшка Грейнджер.
Она, конечно, не смолчала. Она назвала его злобным старым козлом и убийцей, ибо думала, что кровь на его мантии принадлежала не ему.
Он замолчал и уставился на нее, открыв рот от удивления. Она тогда еще подумала, что с открытым ртом, кривыми зубами и идиотским, огромным носом он вообще выглядел полным уродом. Она помнила, как хотела жестоко рассмеяться ему в лицо.
— Ты и сраного дня не протянешь во взрослой жизни, Грейнджер, — прошептал он. — Духу у тебя на это не хватит.
Она, наверно, ему тоже что-то сказала, а может быть, просто стояла молча и смотрела на него, и вся ее злость испарилась.
Если бы ее спросили, то она бы ответила, что именно этот момент представлялся ей переломной точкой. Именно в этот момент безразличие или злость ушли из ее взгляда, сменившись страстью и жаждой. В ту ночь она не смогла уснуть, так как его запах все еще преследовал ее. Его запах прочно въелся в её кожу. Она сама не знала, что думать по этому поводу.
Как-то она проходила мимо одной из спален, где он иногда ночевал, и через плесневелые стены до нее донесся стон. Боже мой, как она была тогда молода! Ей только-только исполнилось восемнадцать, и от этого звука ее охватило какое-то томление. Ей тогда казалось, что таким способом он ее склонял к чему-то большему, к чему-то грязному и запретному, а иначе почему он не поставил заглушающее заклинание? Скорее всего, у него было маловато опыта с женщинами, и он просто не знал, как к ней подойти. Она потопталась перед дверью, не решаясь постучаться, нервничая и заламывая руки.
Потом она подумала, что ей нечего терять — хуже, чем есть, он о ней все равно не подумает.
Приняв решение, она вошла так спокойно, как только могла. Потом она восхищалась своей смелостью. Потом она удивлялась, как это он не проклял ее прямо на пороге, потому что, как выяснилось позже, он не приглашал ее войти, а просто так устал, что забыл о всяких заклинаниях.
Он представлял собой захватывающее зрелище: ритмично двигающаяся бледная задница, одна нога была голой, а другая запуталась в штанине. Она была в ужасе. Он застыл в оцепенении. Однако к тому моменту она отчаянно мечтала о нем уже не одну неделю, хотя сама и не знала, почему. Ей всё казалось, что у них осталось очень мало времени. Так что она подошла к нему, развернула его за плечи и поцеловала. Он носом стукнулся о ее лоб. Его член всё так же был зажат у него в руке, и ей было интересно, думал ли он о ней, когда сам себя оглаживал.
|
|
|
Сначала он не ответил на поцелуй. И первые три секунды, застыв в неудобной позе и обливаясь потом, она с ужасом думала, что ей померещились все их тайные переглядывания и что она точно сошла с ума. Она стала отстраняться и была готова начать оправдываться (интересно, каким образом, Гермиона?), когда он наконец ее поцеловал.
Да, ей было жутко неудобно. Они соприкасались только в точке поцелуя, и она чопорно держалась за его плечи. Она тогда подумала, что его губы хоть и твердые, но податливые, и что ей приятно было ощущать его руки у себя на бедрах, и что ее лицо обдавало его горячим дыханием, пока они целовались. Поцелуй продлился не больше восьми секунд, после чего она сбежала из комнаты.
Раньше она думала, что он был человеком с железной волей. Она считала, что он был несправедлив и жесток, и она терпеть не могла, когда он унижал ее, но ей никогда не приходило в голову, что он мог злоупотребить своей учительской властью и вступить в связь со студенткой. Однако она явно недооценила его умение терять над собой контроль, его склонность идти на поводу у своих низменных желаний. Семнадцать лет назад это разрушило его жизнь, а семнадцать лет спустя разрушило его личину. Трещины размером с волос. Надломы. И сквозь них было видно осколки его души. Отвратительное зрелище. Иногда, если вы слишком долго боритесь с течением, река может разбить вас, как щепку. Иногда проще отдаться воле волн.
К тому же, их отношения не были полны борьбы за главенство. Она никогда не называла его папочкой, а он не пытался ее чему-то научить. Он был почти так же неопытен, как и она, хотя это и не имело значения, так как он всему быстро учился и смотрел на нее таким взором, что у нее подгибались колени.
Сначала ей было страшно от его пристальных взглядов, от того, что он вдруг срывался и обзывал ее последними словами. Но потом она поняла, что просто ему редко доставалось то, что действительно хотелось в жизни. Силы его были на исходе, и он с трудом удерживался на плаву.
Многие из них доходили до такого отчаяния, но ему всегда хорошо удавалось запрятать свои чувства под всеми этими пуговицами. Так хорошо не выходило ни у кого.
оОо
Раньше она думала, что смерть — это что-то серьезное. К своему стыду, она жутко боялась умереть, хоть и пыталась это отрицать. Лежа по ночам в палатке и прислушиваясь к воющей тишине, она буквально писалась со страху, стоило только хрустнуть ветке или прокричать какой-нибудь птице. Она очищала себя заклинанием и пыталась заставить себя успокоиться. Она говорила себе, что готова умереть ради Рона, Гарри, Джинни, Невилла, да она бы и за идиотского Филча умерла бы, если бы это было нужно. Честное слово, умерла бы.
Но она никогда не думала, что существует огромная разница между необходимостью умереть за кого-то и убить кого-нибудь самой. Если бы она пыталась разглядеть их лица или запомнить имена, то бы никогда не выжила в войне.
Ночь, когда она стала убийцей, была ясной и звездной. Это была прекрасная и спокойная ночь, и она совсем не подходила для убийства.
И только холод навевал мысли о смерти.
Было настолько холодно, что, казалось, мозги замерзали. А вы знаете, что очень холодный воздух может рассыпаться на разноцветные искры? В ту ночь было жутко холодно.
В ту ночь, когда она стала убийцей, она вдруг поняла, что в смерти нет ничего серьёзного. Смерть была так быстра, что ее никто и не замечал.
оОо
Давным-давно Джинни называла Гермиону грудастой коровой всякий раз, когда она ее раздражала.
Однако Виктор давал ей возможность почувствовать себя настоящей женщиной, и, хотя некоторые его слова подчас смущали ее, ей было приятно их слышать. Ведь она так давно махнула рукой на свою внешность и старалась не замечать, что другие люди думали по этому поводу.
Снейп никогда не делал ей комплиментов. Зато Виктору никогда не удавалось заставить ее кричать так, как это умел делать Снейп.
оОо
Раз в неделю она трансгрессировала из Болгарии в Манчестер. Она никогда не говорила Виктору, куда направлялась, а он и не спрашивал, так что ей не нужно было лгать.
Ей приходилось держать его на весу, чтобы не образовывались пролежни, и периодически переворачивать, чтобы кровь не скапливалась в одних и тех же местах. Ей приходилось его мыть. Было время, когда она бы покраснела, как девственная принцесса, но сейчас она знала его тело почти так же хорошо, как и свое собственное. Она смеялась, представляя, что бы он ей сказал, если бы мог. Да он бы умер еще раз, если бы увидел самого себя, так сейчас похожего на кусок мяса на вертеле.
Иногда она просыпалась, парализованная страхом, не в состоянии его сбросить. Она боялась за себя. Она переживала о том, что он скажет, если узнает. Она боялась за свою душу. Потом вспоминала, что страх поедает жизнь, пожирает надежду, как мухи — разлагающуюся плоть.
Она сжимала и разжимала пальцы в попытке напомнить себе, что еще жива.
С трудом.
оОо
Было в Викторе что-то такое, что давало возможность чувствовать себя в безопасности. Может быть, походка чуть вразвалочку или уверенное размахивание руками. Она чувствовала себя абсолютно защищённой на самом примитивном уровне.
Виктору Краму также очень нравилась ее стряпня. Нельзя сказать, что она обладала какими-то особыми домашними талантами, но он смотрел на то, как она двигалась по кухне с каким-то таким чувством собственничества, что ей, наверно, стоило оскорбиться.
Однако она ничего не говорила — она хорошо изучила его слабости.
оОо
Снейп был остер на язык, но как же хорошо он умел им пользоваться.
О боже.
Так, черт возьми, хорошо.
— Скажи, что именно ты хочешь, чтобы я сделал, — усмехался он ей в горло.
-Я... я, — вздыхала она. Весь ее мир сжался до точки на ее шее, там, где кожу обжигало его горячее дыхание, делая ее его.
— Что ты сказала, Грейнджер? — издевался он.
— Ах ты, своло... ах, — стонала она, когда он лизал ее ухо. Она ощущала прикосновение его холодных губ и горячего языка.
— Пожалуйста, — шептала она.
Пожалуйста, дотронься до меня. Пожалуйста, обними меня. Пожалуйста, трахни меня, несчастная, старая летучая мышь.
— Пожалуйста, что?
О боже мой! — кровь в ее венах закипала и она, наверно, умерла бы от внутреннего кровоизлияния. Сердце билось где-то в висках, на запястьях, в промежности. Все пульсировало, черт побери. Он слегка дотрагивался носом до ключицы.
— Пожалуйста... дотронься до меня... — ей удалось выдавить только первую часть ее внутреннего монолога, когда он накинулся на нее.
Его ответная реакция, как лавина, и вот уже его зубы клацнули о ее, он тянул ее за волосы, запрокидывал её голову назад, все дальше и дальше, его поцелуи были восхитительны. Может быть, его поцелуи были несколько небрежны, но когда их языки соприкоснулись, они оба застонали, комната наполнилась их голосами, и это было чудесно. Сначала его поцелуи были неуверенными, но вскоре стали властными и жадными. Он всему учился очень быстро.
— Дотронуться... до... тебя... где? — шептал он между поцелуями. Давление его языка на губах сводило ее с ума.
— Г... где? — задавала она дурацкий вопрос.
— Направь мои руки.
Мерлин. Ей нравилось, когда он терял терпение.
Она засомневалась, но кровь кипела и сжигала ее изнутри. Она схватила его правую руку и прижала к своей груди; взяла его левую руку (что ты делаешь, что же ты делаешь, Гермиона?) и направила к себе между ног. Он рвано застонал и толкнулся ей в бедро.
— Мы немножко нетерпеливы... не так ли? — он усмехнулся ей в губы и легонько ее погладил. Она потерлась о его ладонь, и его ухмылка стала еще шире.
— Иди на фиг, Снейп. Трахни меня наконец.
Он чуть отстранился и внимательно на нее посмотрел.
— Я так и знал, что в постели ты будешь нахальной, маленькой суч...
Она рывком притянула его к себе и поцеловала нежную кожу за ухом. Его тело напряглось, а потом превратилось в желе под ее губами. У него перехватило дыхание. От его кожи пахло потом и страстью и еще чем-то таким неуловимым, что у нее всегда ассоциировалось с ним. И теперь она попробовала его на вкус.
— Мать твою, Грейнджер, ты что... ах... смерти моей хочешь?
Она продолжила посасывать за ухом. Он сжал ее грудь, погладил ее промежность через джинсовую ткань. Черт возьми. Если бы они ее сейчас видели. Видели, как Гермиона Грейнджер обжималась с Северусом Снейпом. Как Гермиона Грейнджер облизывала его ключицу. Как Гермиона Грейнджер тёрлась промежностью о Снейпову ладонь.
Его рука оставила ее грудь, и он потянул ее джинсы вниз. Она гладила его спину, узкие плечи, жилистые руки. Она сжала его задницу, и у нее все внутри перевернулось, когда он замурлыкал в ответ, и вибрация от этого звука разлилась по всему телу.
Он отпихнул ее, и она стукнулась спиной о стену. Он опять начал целовать ее, сгибая ноги в коленях и прижимаясь к ней затвердевшей плотью.
— Нет... нет... подожди, — выдохнула она с трудом. Он продолжил ее целовать, пока она не надавила ему рукой на грудь.
— Черт, только не говори, что ты передумала...
Она посмотрела на него: его рот был полуоткрыт, у него были кривые зубы и раскрасневшиеся щеки. Он выглядел... вспотевшим.
— Конечно, я не передумала, чертов идиот. Сейчас... подожди секундочку...
Она покраснела. Как невовремя! Она посмотрела в пол, подхватила края кофточки и стянула ее через голову. Затем завела руки за спину и расстегнула лифчик. Это был самый обыкновенный лифчик, без кружев и атласа, ведь с ней никогда не происходила подобная фигня, ей и в голову не могло прийти, что она окажется прижатой к стене Северусом Снейпом.
Взглянув на него, она почувствовала себя пригвождённой к месту его немигающим взглядом, и даже если бы она могла пошевелиться, то не стала бы этого делать. Ни за что на свете.
— Я... ты... — тихо проговорил он.
Ура, она удивила его до полнейшей немоты. Впоследствии она будет думать, что именно это обстоятельство придало ей смелости сказать то, что она сказала: "Раздевайся, Снейп".
Он посмотрел на нее с удивлением, но всё же быстро разделся. Его движения были лишены всякой грации. Его брюки так и остались черной лужицей вокруг его ног, ее джинсы исчезли, и он закинул ее ногу себе на руку. Другой рукой он взялся за свой член и прижался к ней, а потом коснулся влажной головкой клитора, чуть надавил и провел туда-сюда. Она запрокинула голову, ударяясь об стену, стоило ему только коснуться её. Его дыхание сделалось прерывистым, он походил на быка и выглядел довольно устрашающе: губы были плотно сжаты, ноздри дрожали и раздувались. Он провёл рукой по головке члена, собирая смазку, и толкнулся в руку, распределяя влагу по всей длине. Потом он посмотрел на нее, как будто спрашивая разрешения, и вошёл в нее еще до того, как она успела ответить.
Когда он полностью погрузился в нее, с его губ слетел протяжный стон, такой сладкий и запретный. И она поцеловала его.
Трение — вот, что было между ними. Это было так грязно, так бессмысленно, так волшебно.
Он брал ее, вцепившись с силой в её бедра. У него были крепкие руки. Она обхватила его ногами, и блаженство нарастало в ней с каждым толчком. Когда он кончил, он прикусил кожу в ложбинке между плечом и шеей, и Гермионе показалось, что она буквально вспыхнула от своего оргазма.
После, усталые, они лежали на его мантии, тонким слоем материи, отделявшим их от пыли, и Гермиона думала, что он был несколько смущён. Ночь была теплой, и рассеянный свет из окна разгонял тени по углам комнаты. Когда она засыпала, Гермионе показалось, что она почувствовала его легкий поцелуй у себя на веках.
оОо
— Я люблю тебя, Гермивоночка.
Ей не хотелось его обманывать.
— Я тоже люблю тебя, Виктор.
Она думала, что он знал, во что ввязывался. Конечно, Гермиона не рассказывала ему о свои планах, но думала, что он знал. Ведь Виктор так хорошо разбирался в Темных Искусствах, гораздо лучше, чем она.
Так что, когда он вдавливал ее в простыни и накрывал своим телом, когда он вылизывал ее щелочку, когда он кончал, смотря ей в глаза, она ему позволяла.
В конце концов, они были так похожи. Тот же крючковатый нос, та же туберкулёзная бледность, такие же жесткие губы.
оОо
— Что ты имел в виду, когда сказал, что я не выживу во взрослой жизни?
Эти его слова уже давно не давали ей покоя. Но между ними существовал молчаливый уговор: не упоминать войну. Они оба были слишком связаны с войной, и их отношения были в своем роде отдушиной. По крайней мере, для Гермионы. Чем были их отношения для Снейпа, Гермиона не знала. Может быть, спасением, а может быть, ничем. В любом случае, эту тему они никак не обсуждали.
Они лежали на кровати в его комнате на площади Гриммо. Сейчас она уже не помнила, как так вышло, что кроме них никого в доме не было, но иногда в жизни случались чудеса. Его голова лежала у нее на груди, его пальцы обводили контуры ее соска, и от его дыхания было щекотно. Гермиона запустила пальцы в его сальные волосы. Они были мягкими, и ей тотчас же представились медленно колышущиеся водоросли на поверхности пруда. Наверно, не очень лестное сравнение, но зато оно было точным.
Было такое время суток, когда освещение в комнате скрадывало всё уродливое, и все вещи представлялись великолепными. Мягкий свет отражался от его кожи, и от этого она казалась еще бледнее. Гермиона подумала, что он заснул. Она бы не возражала.
— Я имел в виду, что ты, Грейнджер, слишком мягкая. Слишком невинная. Если ты не будешь осторожной, то к концу войны тронешься умом.
Услышав это, она рывком села. Он с ворчанием попытался уложить ее обратно.
— Что значит "слишком мягкая"? — спросила она, распаляясь. — Если ты думаешь, что мораль, что присутствие каких-то правил означает мяг...
— Это несколько сложнее, чем просто превосходство твоей морали, моя дорогая, — сказал он, и ласковое слово в его устах прозвучало, как ругательство. Он взглянул на нее так, как будто она было упрямым ребенком.
— Но как же можно жить без морали, — продолжала настаивать Гермиона, не обращая внимания его сердитый взгляд. — Как узнать, что нужно делать, как вообще жить, если не понятно, правильно ты поступаешь или нет?
— Так ты и не знаешь, Грейнджер. Невозможно узнать, что хорошо и что плохо. Сейчас у нас война, если ты, черт возьми, не заметила.
Она разозлилась. О, этот человек знал, как вывести ее из себя.
— Я прекрасно все заметила. Как ты смеешь преуменьшать мой вклад? Да, у нас война, и знаешь что, Снейп? Невозможно участвовать в войне, не выбрав сторону, и если ты, черт возьми, не заме...
— Да нет правильного и неправильного, нет ничего поэтического в том, что мы делаем. Есть только противоположные интересы и в конце есть убитые и убийцы. И нет никаких героев во всей этой дурацкой истории.
— Неправда, неправда, есть в этой истории герои. Например, Гарри. Или Дамблдор. Или даже хотя бы ты. Ты хоть и жалкий, проклятый мерзавец, но ты всё же, как и мы все, выбрал, на какой стороне сражаться...
— Тебе вообще ничего не известно о причинах моих поступков, — он, словно глумясь, выплюнул эти слова ей в лицо с такой злобой, что она отпрянула. Неожиданно он поднялся и быстро оделся. Он выскочил из комнаты, и его мантия развевалась за ним черным парусом. У Гермионы всё похолодело внутри, но гордость помешала ей окликнуть Снейпа.
А в следующий раз, когда она его увидела, Дамблдор был уже мертв.
оОо
Существует двадцать шесть стадий смерти. И все не так просто, как кажется. Разные внешние факторы влияют на то, как разлагается ваше тело. Она раньше думала, что сначала вы перестаёте дышать, потом ваше тело содрогается в конвульсиях и потом ваша душа отлетает в потусторонний мир.
Ну, или что-то в этом роде.
Все оказалось не так.
Сначала у вас останавливается сердце. И это самое главное. Сердце останавливается, вы перестаёте дышать, и мысли ваши растворяются и исчезают. Ваша жизнь мелькает у вас перед глазами, и ваш мозг пытается зацепиться за какие-то обрывочные мысли, но, так и не найдя ничего, за что можно было бы удержаться, перестаёт функционировать. Потом ваша кожа натягивается и сереет и становится похожей на туго натянутый пергамент. Потом ваши мышцы расслабляются, и происходят непроизвольные мочеиспускание и дефекация. И это, на самом деле, хоть чуть-чуть, но смешно, так как неважно, как вы умерли — вам все равно не удастся умереть с достоинством. У некоторых мужчин после смерти наблюдается эрекция, но это только если они умерли в вертикальном положении или лежа на животе. И все это происходит в первые тридцать минут после смерти. Как правило, если нет необычного влияния окружающей среды, то температура вашего тела понижается на полтора градуса каждый час.
После тридцати минут ваша кожа приобретает замечательный фиолетово-восковой оттенок. Губы и ногти становятся белыми, а руки и ноги синеют. Кровь собирается в нижних частях вашего тела. Ваши глаза западают на лице.
После четырех часов ваше тело коченеет. В криминальных драмах, которые она смотрела по телевизору, тела убиенных коченели практически сразу. Вот дурачки, ведь на это уходит не менее четырех часов. После двенадцати часов ваше тело окоченеет полностью.
Через двадцать четыре часа температура вашего тело сравнивается с окружающей средой. Если у вас есть яички, то ваша сперма тоже погибает. Ваша голова и шея покрываются пятнами и становятся зеленовато-синими, и потом этот цвет распространяется и на остальные части вашего тела. Теперь вашего лица не узнать, и в это же время появляется трупный запах. Поздравляю, вот вы и стали падалью.
Через три дня, если кто-то не нашел ваш разлагающийся труп, на вашей коже появляются волдыри, которые образуются из-за газов, скопившихся в тканях. Все ваше тело раздувается и распухает, и жидкость начинает сочиться из всех отверстий на вашем лице. Ей и раньше приходилось это видеть. Она видела, как люди, которых она знала, раздувались, и жидкость сочилась из отверстий на их лице. Но со временем она научилась с этим справляться.
Через три недели можно голыми руками выдирать ваши волосы, кожу или ногти. Ваша кожа трескается и разрывается, и все из-за давления трупных газов. Ваше тело разлагается до тех пор, пока от него не остаются кости в пустом поле. Если вы когда-нибудь любили кого-нибудь так сильно, что были уверены, что вы узнаете этого человека, несмотря ни на что, что почувствуете какое-то особое притяжение, когда увидите его, то вы глубоко заблуждались. По прошествии многих лет часто остаются только зубы. Челюстная кость довольно плотная, и поэтому иногда и ее можно найти.
оОо
Когда она услышала его смех впервые, ей показалось, что внутри у нее что-то надломилось. Она старалась оставаться спокойной, но выходило не очень. Она помнила, что это произошло во время того бесконечного года, когда они скитались по лесам Англии и когда при первой же возможности она пробралась обратно в Хогвартс, в кабинет директора. Ей было просто необходимо успокоить свои расшатанные нервы.
Когда он убил Дамблдора, ей казалось, что она никогда его не простит. Как выяснилось, они оба недооценивали её способность прощать грехи тем, кто был ей дорог. В любом случае, не ее это было дело — прощать его.
В тот раз, когда она с ним виделась, ей показалось, что ее сердце расплавилось и раскололось на мелкие части, которые, как занозы, застряли у нее в груди. Она смотрела на него и не могла насмотреться. Она совсем позабыла, сколько боли он ей принес, как легко у него получалось ее обидеть, стоило ему только захотеть.
В тот далекий день она сказала ему какую-то ерунду.
— Ты знаешь, иногда мне кажется, что ты — это воплощение зла.
Да, так она и сказала. Ну, или что-то в этом роде. В любом случае, она не шутила. Он застыл на месте, и Гермиона приготовилась к очередному скандалу, но потом он взглянул на нее, и на лице его не было и следа неудовольствия — напротив, уголок рта приподнялся в улыбке.
— Иногда? — медленно протянул он, его бровь причудливо изогнулась.
— Ну да. А в остальное время я в этом не сомневаюсь.
И тогда он рассмеялся. Его смех был резким, грубоватым, напоминающим лай. В глазах его не плясали чертята, и он не стал выглядеть моложе. Напротив, было очень необычно видеть его смеющимся, ей было от этого неуютно, и она не знала, что с этим делать. Смех его оборвался так же неожиданно, как и начался, и опять на его лице была непроницаемая маска, и тишина воцарилась в комнате.
оОо
Иногда, когда он смотрел на нее, ей на ум приходили совершенно избитые, глупые идеи. Она старалась не злоупотреблять такими мыслями, ей хотелось думать, что она была образованной девушкой и что такие глупости были ей несвойственны.
Однако у нее не всегда получалось. Конечно, она не пала так низко, чтобы выводить его имя в окружении сердечек и вензелей на пергаменте, но пару раз с трудом удерживалась от этого.
Но все это было в далеком прошлом.
А сейчас она просыпалась в холодном поту от того, что в ее снах он смотрел на нее, не отрываясь. Но, проснувшись, она не могла его вспомнить. Ей смутно представлялось его лицо с морщинками вокруг рта, полуприкрытые глаза и много черного цвета. Но вот уже этот образ исчезал из памяти, таял, как сахар в воде. И тогда она хватала дорожный плащ и ключи и стремительно трансгрессировала на миллион километров из Болгарии в Манчестер, и только чудом ей удавалось не расщепиться. Она поднималась по ветхим ступеням замызганного дома и не дышала до тех пор, пока не оказывалась у него в комнате.
Она старалась его не трогать. Только если это было необходимо. Ей казалось, что она не вынесет ощущения кожи, похожей на губку, под своими пальцами, как-будто трогала перезрелый фрукт.
оОо
Виктор всегда обращался с ней хорошо и не задавал неудобных вопросов. Иногда, когда он поворачивался к ней спиной, она представляла себе, что он чуть выше, чуть менее приветливый и чуть более уверенный в себе. Такие мечты заканчивались всегда одинаково: невозможностью вздохнуть и дрожащим подбородком. Виктор думал, что она так шутит, и смеялся, и она тоже старалась улыбнуться в ответ. Он всегда поил ее чаем. Видно, он полагал, что чай — это прямой путь к сердцу бледной английской девчонки.
оОо
В те времена, когда он еще не был предателем Ордена, и они встречались на площади Гриммо, он всегда старался незаметно коснуться ее кончиками пальцев. Гермионе нравилось — да нет, она обожала быть его маленькой непристойной тайной. Она, бывало, старалась встретиться с ним взглядом в комнате, полной людей, и улыбнуться. Улыбнуться почти незаметно, но она знала, что он увидит. Он в ответ никогда не улыбался, но ему всегда удавалось подстеречь ее где-нибудь: или в дверях, или под лестницей, или в туалете и целовать ее, целовать, пока кровь не начинала стучать в висках, и она не сходила с ума от вожделения.
В его руках она была музыкальным инструментом, и ее звуки были сахарно-сладкими, оглушительными, пылающими и такими мимолетными. От него пахло чуть-чуть жиром и мятой, но больше всего — сексом. Он быстро научился доставлять ей удовольствие своими бедрами и членом, но больше всего ей нравились его пальцы.
Бывало так, что и она выходила на охоту и подкарауливала его в безлюдных уголках. Она приподнималась на цыпочки и тесно прижималась к нему всем телом. Он тогда прислонялся спиной к стене и чуть сгибал ноги в коленях, чтобы она могла дотянуться до его рта. Ей хотелось думать, что он терял от нее голову так же, как и она от него. Ей нравилось заставлять его дрожать и умолять.
оОо
&
|
|
|
