 |
Мимолетность и человеческие отношения
|
|
|
|
Думаю, что именно близкие отношения с людьми помогли мне преодолеть страх смерти. Я очень ценю свои отношения с семьей — с женой и четырьмя детьми, с внуками, с сестрой и с моими близкими друзьями, многих из которых я знаю десятки лет. Я всячески стараюсь поддерживать и укреплять давние дружбы — ведь у нас не могут появиться новые старые друзья.
Прекрасная возможность устанавливать связи с людьми — одна из причин, по которой профессия психотерапевта является очень благодарной. Я стараюсь устанавливать близкий и искренний контакт с каждым пациентом, на каждом сеансе. Недавно в разговоре со своим коллегой и близким другом я заметил, что, хотя мне уже 75 лет, я даже не думаю о выходе на пенсию.
— Эта работа приносит мне огромное удовлетворе ние, — сказал я. — Я занимался бы психотерапией и бесплатно. Я считаю это своей привилегией.
Он отреагировал моментально:
— Порой я думаю, что готов сам платить за то, чтобы мне позволили этим заниматься.
Но действительно ли установление связей — бесценно? В конце концов вы можете спросить: если уж мы рождаемся одинокими и обречены на одиночество смерти, какую ценность могут иметь отношения с людьми? Всякий раз, обдумывая этот вопрос, я вспоминаю комментарий одной умирающей женщины, участницы моей группы: «Ночь черна, как смоль. Я одна плыву на лодке по заливу. Вижу огни других лодок. Я знаю, что не могу до них добраться, не могу поплыть вместе с ними. Но как же меня успокаивает один вид всех этих огней, озаряющих залив!»
Я согласен с ней — насыщенные отношения смягчают боль мимолетности. Шопенгауэр и Бергсон, например, считали человеческие существа индивидуализированными проявлениями всеобъемлющей жизненной силы («Воля», «Сила жизни»), которая вбирает в себя человека после смерти. Сторонники теории реинкарнации скажут, что некая сущность человека — дух, душа, божественная искра — сохранится после его смерти и воплотится в новое существо. Материалисты заметят, что после смерти наша ДНК, наши органические молекулы и даже атомы углерода рассеются в пространстве и со временем образуют иную форму жизни.
|
|
|
Что до меня, то эти модели сохранения жизни едва ли могут облегчить боль мимолетности. Их утешения холодны: судьба моих молекул вне моего личностного сознания не вызывает никакого интереса. В отличие от сохранения ДНК, «волновой эффект» имеет ощутимую ценность, указывая нам, в чем можно найти смысл.
Тем не менее мысль о такой «переходности» с возрастом посещает меня все чаще и чаще. Вспоминается случай на недавнем сеансе групповой терапии.
В течение 15 лет я участвовал в работе самодеятельной группы поддержки, в которую входили еще десять психотерапевтов. Недавно в течение нескольких месяцев группа занималась ситуацией Джеффа, который умирал от неоперабельного рака. С того самого момента, как Джефф узнал о своем диагнозе (это было около трех месяцев назад), он незаметно стал нашим проводником в страну умирающих. Смело, умно и открыто рассказывал он о том, как готовится встретить смерть. На последних двух встречах мы заметили, что Джефф значительно ослабел.
На одной из этих встреч я глубоко задумался над мимолетностью. Сразу после занятия я попытался записать свои мысли. (Хотя мы обязаны сохранять конфиденциальность, Джефф и другие участники согласились сделать исключение специально для этого случая.) Вот что я записал:
Джефф говорил о том, что будет потом, когда он слишком ослабеет, чтобы посещать группу или просто участвовать в занятиях, если она будет собираться у него дома. Было ли это его первой попыткой попрощаться с нами? Хотел ли он смягчить наше горе, пытаясь отдалиться от нас? Он говорил, что в нашей культуре к умирающим относятся как к мусору, грязи, поэтому все мы сторонимся умирающих.
|
|
|
— Но разве это справедливо для нашей группы? — спросил я.
Он оглядел участников группы и покачал головой.
— Нет, не справедливо. Здесь у нас все по-другому: ты и ты, каждый из вас — вы остались рядом со мной.
Кто-то говорил, что нужно разграничить заботу о нем с грубым вмешательством: не слишком ли много мы у него просим? «Ведь он — наш учитель, — сказал тот человек, — он учит нас умирать». И он прав. Я никогда не забуду Джеффа и его уроки. Но его энергия иссякает.
Джефф говорил еще, что традиционная терапия, которая имела смысл раньше, больше не представляет для него ценности. Ему хочется говорить на духовные темы, а этого врачи делать не любят.
— Что ты имеешь в виду под «духовными темами»? — спросили мы.
После долгой паузы Джефф ответил:
— Ну, что, по-вашему, есть смерть? Что вы думаете насчет умирания? Ни один врач об этом не говорит. Я начинаю думать о своем дыхании: вот оно замедляется… останавливается… а что тогда будет с моим сознанием? Что потом? Сохранится ли какая-то форма сознания после того, как не станет тела, этого бренного хлама? Никто ведь не скажет этого наверняка. Нормально ли будет попросить близких, чтобы они не трогали мое тело в течение трех дней, несмотря на разложение и вонь? Буддисты верят, что душе требуется три дня, чтобы полностью выйти из тела. А что станет с моим прахом? Не желает ли группа торжественно развеять горсточку моего праха, например, посреди зеленых лесов?
Потом Джефф сказал, что в нашей группе он существует по-настоящему, более полно, более честно, чем когда-либо и где-либо еще. На глаза мне навернулись слезы.
Внезапно, когда кто-то еще делился своим ночным кошмаром (он лежит в гробу, гроб опускают в землю, но осознание сохраняется), мне вспомнилась одна давно забытая вещь. В первый год обучения в медицинском училище я написал небольшой рассказ на эту тему — продолжающаяся работа сознания погребенного человека. (Меня вдохновил на это Г.Ф. Лавкрафт.) Я послал его в научно-фантастический журнал, получил отказ и, поскольку полностью погрузился в занятия, куда-то его задевал (и так никогда и не нашел). В течение 48 лет до этого самого момента я не вспоминал о нем. Но это воспоминание кое-что сообщило обо мне: оказывается, я начал размышлять над страхом смерти гораздо раньше, чем сам думал.
|
|
|
«Какая необычная сегодня встреча, — подумал я. — Интересно, в какой-нибудь еще группе обсуждались подобные темы? Ничего не нужно скрывать. Нечего замалчивать. На самые трудные, самые страшные вопросы человеческих состояний мы смотрим открыто, не отводя взгляда».
Я подумал об одной молодой пациентке, которая приходила ко мне сегодня утром и долго сетовала на жестокость и бесчувственность мужчин. Я огляделся — наша группа целиком состояла из мужчин. Каждый из этих дорогих мне мужчин был таким чувствительным, таким мягким, заботливым и воистину «настоящим». Как бы я хотел, чтобы она могла увидеть нашу группу! Как хотел бы, чтобы ее увидел весь мир!
Вот тогда-то ко мне и подступила мысль о мимолетности, — все это время она сидела в засаде. Я внезапно с болью осознал, что эта беспримерная встреча также подвержена мимолетности, как и наш умирающий товарищ, также, как и все мы, что по той же дороге плетемся к смерти. Просто она поджидает нас чуть дальше… А какова судьба этой прекрасной, великолепной, божественной встречи? Она исчезнет. Все мы, наши тела, наша память об этом вечере и эта запись моих впечатлений, тяжелое испытание Джеффа, его учительство, наше присутствие с ним рядом — все это растает в воздухе, и лишь атомы углерода будут носиться сквозь вечную мглу.
На меня нахлынула волна грусти. Наверняка можно что-то сделать, чтобы спасти эту встречу. Если бы можно было снять группу на камеру, а потом показать по самому центральному каналу, который смотрят все жители Земли!.. После этого мир навсегда бы изменился. Да, вот оно, спасение — записать, сохранить, не допустить забвения. Ну разве я не зависим от идеи сохранения? Не поэтому ли я пишу книги? Да и эти строки… зачем я их пишу? Разве это не тщетная попытка все сохранить?
|
|
|
Мне вспомнилась строка Дилана Томаса о том, что влюбленные умирают, но любовь продолжает жить. Я был тронут, прочитав это впервые, но теперь мне стало интересно: где же она продолжает жить? Или это идеал платоников? Кто услышит грохот падающих деревьев, если поблизости нетушей?
Постепенно в мой разум проникли идеи «волнового эффекта» и человеческих отношений, принеся с собой облегчение и надежду. То, что произошло в группе сего дня, повлияет на каждого участника, может быть, необратимо. Вовлечены мы все, и мы обязательно, прямо или косвенно, передадим другим людям то, чему научились сегодня. Все люди, слышавшие рассказ Джеффа, передадут его другим. Мы просто не может не поделиться столь серьезным уроком. Волны мудрости, сочувствия и достоинства пойдут дальше, дальше и дальше…
Эпилог: две недели спустя мы встретились у постели умирающего Джеффа, я еще раз попросил у него разрешения опубликовать эти заметки и спросил, хочет ли он, чтобы я заменил его имя. Он позволил мне использовать его настоящее имя, и хочется думать, что через эти записи к нему проникла идея «волнового эффекта», даруя последнее утешение.
РЕЛИГИЯ И ВЕРА
Не думайте, что я впадаю в ересь. Насколько я помню, у меня никогда не было никаких религиозных убеждений. В детстве по большим праздникам я ходил с отцом в синагогу. Служба проходила на английском языке — бесконечная хвалебная песнь могуществу и славе Господа. Меня привело в замешательство, что все прихожане воздавали почести божеству жестокому, самодовольному, мстительному, ревнивому и жадному до похвал. Мои взрослые родственники стояли, склонив головы в молитве, а я внимательно смотрел на их лица, ожидая увидеть улыбку. Но они продолжали молиться. Тогда я взглянул на своего дядю Сэма — великого шутника и балагура — в надежде, что он подмигнет мне и прошепчет: «Эй, малыш, не принимай всю эту чушь близко к сердцу». Но он не подмигнул и не улыбнулся: смотрел строго перед собой и продолжал молиться.
Уже во взрослом возрасте я побывал на похоронах своего друга-католика и слушал, как священник провозгласил, что мы все увидимся на Небесах, и встреча будет радостной. И вновь, как в детстве, я посмотрел на окружающих меня людей, и на каждом лице увидел лишь пламенную веру. Я ощутил себя в плену обмана. Своему скептицизму я по большей части обязан жестоким педагогическим приемам моих религиозных учителей. Если бы в детстве судьба свела меня с хорошим, чувствительным, утонченным педагогом, как знать, возможно, это наложило бы на меня свой отпечаток и я, как все эти люди, не мог бы представить себе мир без Бога.
|
|
|
В этой книге о страхе смерти я сознательно не приводил утешений, которые предлагает религия, потому что сам нахожусь перед тягостной дилеммой. С одной стороны, я уверен, что многие из описанных идей представляют ценность и для читателей со стойкими религиозными убеждениями, и старался не написать ничего такого, что могло бы оттолкнуть их и от моей книги, и от их веры. С другой стороны, в своей работе я исхожу из светского экзистенциального мировоззрения, которое свободно от поверхностных религиозных верований. Мой подход заключается в том, что жизнь (в том числе и человеческая) зарождается по воле случая, наше бытие — конечно, и, как бы нам этого ни хотелось, нам не на кого рассчитывать в мире, кроме самих себя. Никто, кроме нас самих, не поддержит, не оценит наше поведение, не предложит ясную жизненную схему. Судьба наша не предопределена, и каждому из нас приходится решать самостоятельно, как прожить свою жизнь возможно более полно, счастливо и осмысленно.
Каким бы суровым ни показался подобный взгляд на жизнь, мне он таким не представляется. Я — за реализм. Я разделяю мнение Аристотеля, что рациональный разум есть свойство, которое выделяет человека из всех живых существ, и мы должны стремиться к его совершенствованию. Ортодоксальный религиозный подход, то, что людям нужно верить в чудеса и в некие иррациональные идеи, всегда приводил меня в недоумение.
Попробуйте провести один мыслительный эксперимент. Вглядитесь в солнце, посмотрите немигающим взором на свое место в жизни, попытайтесь жить, не опираясь на перила, предлагаемые религиями, — я говорю о разнообразных идеях продолжения, бессмертия, реинкарнации. Все они отрицают, что смерть есть конечный пункт. Однако именно такова позиция автора этой книги. Думаю, что мы можем нормально жить и без спасительных перил. Я согласен с Томасом Гарди, который сказал: «Если существует путь к лучшему, он, без сомнения, требует сначала взглянуть на худшее».[46]
Без сомнения, религиозные убеждения снижают страх многих людей. Однако мне все это представляется лишь попыткой «обойти» тему смерти: смерть отрицается, она не окончательна, смерть «обессмерчивается». Поэтому я не доверяю утешениям, которые предлагают религии, и не пишу о них.
Как в таком случае я строю работу с религиозными людьми? Разрешите мне ответить своим излюбленным способом — с помощью истории из жизни.
|
|
|
