Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Сновидение о монографии по ботанике




 

Сновидение: Я написал монографию об одном растении. Книга лежит передо мною, я рассматриваю содержащиеся в ней таблицы в красках. К книге приложены засушенные экземпляры растений, как в гербарии.

Анализ:

Утром в витрине одного книжного магазина я видел новую книгу с заглавием «Цикламен». По всей вероятности, это была монография об этом растении.

Цикламен – любимый цветок моей жены. Я упрекаю себя, что очень редко дарю ей цветы, которые она так любит. При мысли «дарить цветы» я вспоминаю об одном эпизоде, рассказанном недавно мною в кругу друзей в виде доказательства моего утверждения, что забывание очень часто является осуществлением бессознательного намерения и, во всяком случае, дает возможность предполагать о скрытом намерении забывающего.

Одна молодая женщина, которая привыкла, чтобы в день рождения муж дарил ей цветы, в этом году не нашла их на столе и расплакалась. Пришел ее муж и не мог понять причины ее слез, пока она ему не сказала: «Сегодня день моего рождения». Он ударяет себя по лбу и восклицает: «Прости, я совершенно забыл» – и хочет пойти купить ей цветы, но она не утешается этим, потому что в забывчивости мужа видит доказательство того, что она в его мыслях не играет уже такой роли, как прежде. Эту госпожу Л. встретила на днях моя жена; она ей сообщила, что чувствует себя хорошо и осведомилась о моем здоровье. Несколько лет тому назад она у меня лечилась.

Далее: я действительно когда-то написал нечто вроде монографии об одном растении – исследование свойств растения «кока», обратившее на себя внимание К. Коллера, который заинтересовался анестезирующим свойством кокаина. Я упомянул об этом свойстве алкалоида в своей работе, но не подверг его детальному исследованию. Мне вспоминается, что утром после сновидения (к толкованию его я приступил лишь вечером) я думал о кокаине. Если бы, думал я, у меня сделалась глаукома, я бы отправился в Берлин и дал бы себя оперировать, не называя, однако, своего имени. Врач, который бы не знал, кому он делает операцию, наверное бы стал говорить о том, как легки теперь эти операции благодаря введению кокаина; я не подал бы и виду, что сам причастен к этому открытию. Отсюда мои мысли направились к тому, как все же неловко врачу обращаться за помощью к своим коллегам. Берлинскому хирургу, который меня не знает, я бы, конечно, сумел заплатить. Вспомнив об этих мыслях, я заметил, что позади них скрывается воспоминание об одном моем переживании. Вскоре после открытия Коллера мой отец заболел глаукомой: его друг, окулист, доктор Кенигштейн, сделал ему операцию; доктор Коллер впрыснул ему кокаин и заметил при этом, что в этой операции принимают участие все лица, которым медицина обязана открытием анестезирующего свойства кокаина.

Мне хочется констатировать, когда я в последний раз вспомнил об этой истории с кокаином. Я припоминаю, что это было несколько дней назад, когда мне в руки попался коллективный труд, выпущенный благодарными учениками к юбилею их учителя и заведующего лабораторией. В перечислении заслуг этой лаборатории я нашел, что именно в ней Коллер и открыл анестезирующее свойство кокаина. Я понимаю неожиданно, что мое сновидение находится в связи с одним из переживаний предыдущего вечера. Я провожал домой доктора Кенигштейна и завязал с ним разговор по поводу одного вопроса, который меня всегда интересует; дойдя с ним до его двери, мы встретили профессора Гертнера (Gartner – по-немецки «садовник») с его молодой женой. Я не мог удержаться, чтобы не высказать комплимента: какой у них обоих цветущий вид. Профессор Гертнер – один из авторов коллективного труда, о котором я только что упоминал; он, по-видимому, и напомнил мне о нем. Госпожа Л., о неприятном разочаровании которой в день рождения я сообщал выше, была также упомянута в моем разговоре с доктором Кенигштейном – правда, по другому поводу.

Я попытаюсь истолковать и другие элементы моего сновидения. К монографии приложены засушенные экземпляры растений, точно это гербарий. С гербарием у меня связано одно гимназическое воспоминание. Директор нашей гимназии поручил однажды ученикам старших классов просмотреть и почистить гербарий нашего ботанического кабинета. В нем оказались маленькие черви – книжные черви. Ко мне он не питал особой любви. На экзамене по этому предмету мне пришлось также определять как раз крестоцветные – и я их не узнал. Я, наверное, провалился бы, если бы меня не выручили мои теоретические познания. От крестоцветных я перехожу к сложноцветным. В сущности, ведь и артишоки – сложноцветные, а артишоки – мои любимые овощи. Будучи более благородной, чем я, моя жена часто покупает их мне на базаре.

Я вижу перед собою монографию, написанную мною самим. Это тоже имеет свое основание. Один мой друг написал мне вчера из Берлина: «Твоя книга о сновидениях страшно интересует меня, я уже вижу ее перед собою, мне кажется, что я даже перелистываю ее».

Таблицы в красках. Будучи студентом, я постоянно старался изучать медицину не по учебникам, а по отдельным монографиям; у меня в то время, несмотря на мои ограниченные средства, было много медицинских атласов, и я постоянно восторгался таблицами в красках. Я гордился своим стремлением к основательному изучению. Когда затем я сам стал писателем, мне пришлось самому рисовать таблицы, и я помню, что одна из них вышла настолько плоха, что один мой коллега от души смеялся надо мною. Сюда же присоединяется и еще одно раннее воспоминание детства. Мой отец шутки ради отдал мне и моей младшей сестре книгу с раскрашенными картинками (описание путешествия в Персию) и велел нам ее разорвать. С педагогической точки зрения это едва ли было разумно. Мне в то время было пять лет, а сестре три года, и этот эпизод, когда мы, дети, с радостью распотрошили книгу (точно артишоки, лист за листом), – почти единственный, который запечатлелся в моей памяти из этого периода жизни. Когда я затем стал студентом, у меня появилась страсть к собиранию книг (аналогично склонности изучать по монографиям – это особая страсть, любовь, проявляющаяся уже в мыслях сновидения, относительно цикламена и артишока). Я стал книжным червем, книгоедом (ср. гербарий). Эту свою первую склонность в жизни я всегда сводил к этому впечатлению или, вернее, признавал, что этот эпизод послужил «кроющим воспоминанием» моей последующей библиофилии[15]. Мне пришлось, конечно, убедиться в том, что все эти увлечения имеют и свои неприятные стороны. Мне было семнадцать лет, я настолько задолжал книгопродавцу, что не мог заплатить, и отец мой не счел даже извинительным то, что я тратил деньги на книги, а не на что-либо другое. Воспоминание об этом юношеском эпизоде приводит меня тотчас же к разговору с моим другом, доктором Кенигштейном. Разговор с ним накануне сновидения касался именно тех же упреков в моих частых «увлечениях».

По причинам, сюда не относящимся, я не буду продолжать толкование этого сновидения, а лишь намечу тот путь, по которому оно пойдет. Во время толкования я вспомнил о разговоре с доктором Кенигштейном – не только по одному поводу. Когда я вспоминаю, о чем мы говорили с ним, смысл сновидения становится мне понятным. Все вышеупомянутые элементы – увлечения моей жены и мои собственные, кокаин, неловкость, увлечение монографиями и мое невежество в ботанике – все это получает свое продолжение и объединяется в одно целое. Сновидение снова получает характер оправдания, защищает мое право. Да же, по-видимому, безразличная форма выражения сновидения получает свой смысл: я все же человек, который написал довольно ценное исследование (о кокаине). Я не произвожу здесь дальнейшего толкования, так как к сообщению этого сновидения меня побудило лишь желание показать на примере взаимоотношение сновидения и вызвавшего его переживания предыдущего дня. До тех пор, пока я знал лишь явное содержание этого сновидения, до тех пор сновидение было связано, по-видимому, лишь с одним впечатлением; после же анализа нашелся и второй его источник в другом переживании того же дня. Первое впечатление, с которым связано сновидение, играет второстепенную роль. Я вижу в витрине книгу, читаю ее заглавие, но содержание ее едва ли интересует меня. Второе же переживание имело высокую психическую ценность. Я почти целый час беседовал с моим другом-окулистом, дал ему чрезвычайно важное разъяснение по одному вопросу, в связи с которым в моей памяти всплыло давно забытое воспоминание. Разговор этот был прерван, потому что мы встретили знакомых. В каком же взаимоотношении находятся оба эти впечатления с моим сновидением?

В содержании сновидения я нахожу указание на безразличное впечатление и поэтому могу утверждать, что сновидение преимущественно включает в свое содержание второстепенные впечатления. В толковании же сновидения все указывает на важные и значительные переживания. Если я определю смысл сновидения по скрытому его содержанию, обнаруженному лишь при помощи анализа, то приду к новому чрезвычайно важному выводу. Утверждение, будто сновидение занимается лишь ничтожными обломками бодрствования, отпадает; я должен восстать также и против утверждения, будто душевная жизнь в бодрственном состоянии не продолжается в сновидении и что сновидение тратит психическую деятельность на ничтожный материал. Я утверждаю, наоборот: то, что занимает нас днем, владеет нашим мышлением и в сновидении.

То же обстоятельство, что мне снится безразличное впечатление, между тем как само сновидение вызвано гораздо более значительным и важным переживанием, объясняется, по всей вероятности, тем, что здесь перед нами снова искажающая деятельность сновидения, которую мы приписали особой психической силе, играющей роль цензуры. Воспоминание о монографии, виденной мной в витрине, имеет лишь то значение, что она наводит на разговор с коллегой. Спрашивается только, при помощи каких посредствующих звеньев представление о монографии связуется с разговором с коллегой: их взаимоотношение довольно туманно. В нашем примере речь идет о новых отдаленных впечатлениях, которые имеют между собою лишь то общее, что они оба восприняты в один и тот же день. Монографию я видел утром, разговор с коллегой вел вечером. Ответ, даваемый на это анализом, гласит: это соотношение обоих впечатлений возникает лишь впоследствии между содержанием первого и содержанием второго. Я упоминал об интересующих нас посредствующих звеньях уже при самом изложении анализа. С представлением о монографии, виденной мной утром, я без всякого влияния извне связал бы лишь ту мысль, что цикламен – любимый цветок моей жены, – и разве еще воспоминание о разочаровании, постигшем госпожу Л. Не думаю, однако, что этих мыслей достаточно для образования сновидения.

 

There needs no ghost, my lord,

come from the grave

To tell us this[16], —

 

читаем мы в «Гамлете». Но неожиданно в анализе я припоминаю о том, что фамилия человека, нарушившего наш разговор, была Гертнер и что я заметил цветущий вид его жены; сейчас я вспоминаю еще, что мы в разговоре коснулись одной из моих пациенток, носящей красивое имя Флора. Не подлежит никакому сомнению, что я при помощи этих посредствующих звеньев, относящихся к ботаническому кругу представлений, связал оба переживания дня – и безразличное, и значительное. К этому присоединяется и другое взаимоотношение – представление о кокаине, которое, несомненно, связует мысль о докторе Кенигштейне и о ботанической монографии, написанной мною, и соединяет воедино оба круга представлений, потому что один элемент первого переживания может стать теперь средством наведения на второе.

Я готов к тому, что это объяснение будет названо произвольным или даже искусственным. Что было бы, если бы к нам не подошел профессор Гертнер со своей цветущей супругой или если бы мою пациентку звали не Флорой, а Анной? Ответить на это нетрудно. Если бы не было этих посредствующих звеньев, сновидение избрало бы другие. Такого рода взаимоотношения создать очень легко, как это доказывают шуточные вопросы и загадки, которыми мы часто забавляемся. Сфера остроумия безгранична. Я иду дальше: если бы между обоими впечатлениями дня не было достаточно посредствующих звеньев, то и сновидение вылилось бы в другую форму; другие безразличные впечатления дня, которых всегда бывает целое множество и которые мы всегда забываем, заняли бы в сновидении место «монографии», соединились бы с содержанием раз говора и заступили бы его место в сновидении. Так как ни одно другое впечатление не разделило участи «монографии», то она была, по-видимому, наиболее подходящей для сновидения[17].

Эти два примера позволяют не только увидеть, как Фрейд применяет общие принципы своей теории к толкованию конкретных сновидений, но и сравнить его объяснение с тем, которое я предложил во второй главе этой книги. Истолковывая сновидения с сюжетом наготы, Фрейд следует указанному выше принципу. Согласно этому принципу, смысл такого сновидения состоит в осуществлении бессознательных детских желаний, но под влиянием внутреннего цензора это осуществление желаний предстает во сне в искаженном и замаскированном виде. Осуществляемое оттесненное желание – это эксгибиционистское детское желание продемонстрировать свои гениталии. Но наша взрослая личность пугается таких желаний, и поэтому осуществление этого желания, испытываемого детской сущностью личности, сопровождается чувством, неловкости.

Несомненно, такое объяснение во многих отношениях верно. Но оно не всегда правильно, потому что содержание сновидения не обязательно связано с детской сущностью личности. Фрейд не замечает, что нагота может выражать и нечто иное, нежели сексуальный эксгибиционизм. Нагота может символизировать, например, правдивость. Быть нагим может означать стремление быть самим собой, не притворяться, а быть одетым – думать и чувствовать так, как ждут от нас другие, хотя на самом деле эти мысли и чувства вовсе не наши. Таким образом, обнаженное тело может символизировать истинную сущность, а одежда – общественную сущность, где чувства и мысли подчиняются общепринятому в данной культуре шаблону. Если человек видит себя во сне обнаженным, это может выражать его желание быть самим собой, перестать притворяться, а чувство неловкости, испытываемое им во сне, может выражать страх перед тем, что окружающие его осудят, если он осмелится быть самим собой.

Интерпретация сказки Андерсена в связи с толкованием сюжета наготы во сне служит хорошей иллюстрацией неправильного ее понимания, обусловленного допущением Фрейда о том, что сказки, подобно снам и мифам, обязательно являются выражением подспудных сексуальных желаний. Сказка о новом платье короля – это вовсе не искаженное выражение эксгибиционистского желания. Здесь речь идет о совершенно другом переживании – о нашей готовности поверить в воображаемые небывалые достоинства правителей и о нашей неспособности распознать их истинное лицо. Ребенок, которому еще не успели внушить чувство преклонения перед властью, оказался единственным, кто смог понять, что король голый и на нем нет невидимого платья. Все остальные, которым сказали, что тот, кто не увидит королевский наряд, глуп или неправеден, поддались внушению, и им казалось, что они что-то видят, хотя они ничего видеть не могли. Тема сказки – не эксгибиционизм, а разоблачение необоснованных притязаний властителей…

Сновидение о монографии по ботанике – блестящая иллюстрация множества ассоциативных нитей, вплетенных в такое короткое сновидение. Если кто-нибудь попытается истолковывать сновидения, следуя ассоциациям, которые возникают в связи с каждым отдельным его элементом, его наверняка поразит их огромное богатство и то, каким чудесным образом они сплетаются в ткань содержания сна.

Этот пример не совсем удачен, потому что Фрейд воздерживается от исчерпывающего толкования и говорит только об одном желании, выраженном в сновидении, – о желании оправдать себя, отметив свои достижения. Опять-таки, если мы не будем настаивать на том, что каждое сновидение непременно выражает исполнение желаний, а признаем, что оно может отражать любой вид умственной деятельности, мы сможем истолковать это сновидение как-то иначе.

Центральным символом сновидения является засушенный цветок. Образ засушенного и бережно хранимого цветка содержит в себе элемент противоречия. Цветок – это символ жизни и красоты, но в засушенном виде он утрачивает свое качество и становится объектом отстраненного научного исследования. Ассоциации Фрейда, связанные со сновидением, указывают на это противоречие символа. Фрейд отмечает, что тот цветок, цикламен, книгу о котором он увидел в витрине книжной лавки, – это любимый цветок его жены, и укоряет себя за то, что так часто забывает принести ей цветы. Другими словами, увидев книгу о цикламене, он вдруг понял, что у него не все в порядке с той сферой жизни, символ которой – любовь и нежность. Все остальные ассоциации указывают на одно – на его честолюбивые устремления. Приснившаяся книга напоминает ему его собственную работу о кокаине, которую он оставил, не приложив достаточных усилий к разработке этого открытия. Он вспомнил об ущемленном самолюбии своего Эго («Я») в те времена, когда директор школы сомневался в том, что он сможет помочь очистить гербарий. А цветные таблицы напоминают ему о другом эпизоде, неприятном для его «Я» (Эго), когда коллеги посмеялись над одной неудавшейся цветной таблицей в его работе.

Представляется, таким образом, что сновидение отражает некое противоречие, которое Фрейд отчетливо ощущает во сне, но не осознает в состоянии бодрствования. Он упрекает себя за то, что пренебрегает стороной жизни, которую символизирует цветок и которая связана с его отношениями с женой, ради своих честолюбивых устремлений; за то, что у него, ученого, занятого только теоретическими размышлениями, сложилось одностороннее отношение к миру. На самом деле это сновидение выражает глубокое противоречие, присущее всей личности Фрейда и связанное с тем, чем он занимается в жизни. Главный объект его научного интереса – любовь и половые отношения. Но он пуританин; мы замечаем в нем характерное для викторианской эпохи отвращение к сексуальности и удовольствию, сочетающееся с грустной терпимостью к слабости человека в этом отношении. Он засушил цветок, сделал вопрос пола и любви предметом научного исследования и теоретизирования, вместо того чтобы оставить его живым. Этот сон отражает великий парадокс Фрейда: он вовсе не является – как часто неверно полагают – представителем «чувственно-фривольного, аморального духа Венеры», но напротив – пуританином, который мог так свободно писать о вопросах пола и любви лишь потому, что определил их в гербарий. В своем объяснении он стремится скрыть этот конфликт и неправильно истолковывает смысл сновидения.

В толковании мифов и сказок Фрейд следует тому же принципу, что и в толковании снов. Наличие символов в мифах Фрейд рассматривает как регрессию к ранним стадиям развития человечества, когда такой род деятельности, как земледелие или добывание огня, имел форму сексуального либидо. В мифах это древнее и ныне подавленное удовлетворение либидо выражается в «замещающем удовольствии», которое позволяет человеку ограничивать удовлетворение инстинктивных желаний областью фантазии.

В мифах, как и в сновидениях, инстинктивные желания выражены не явно, а в замаскированном виде. В них речь идет о желаниях, которые, как предполагал Фрейд, характерны для периода детства; это прежде все го инцестуальные устремления, сексуальное любопытство и боязнь кастрации. Примером такого способа толкования мифов является объяснение Фрейдом загадки Сфинкс. Сфинкс поставила условие: чума, грозившая жителям Фив вымиранием, сможет прекратиться, если кому-нибудь удастся правильно отгадать загадку. Загадка была такая: «Кто ходит сперва на четырех ногах, затем на двух, а потом – на трех». Фрейд считает, что загадка и ответ на нее – человек – это завуалированная форма другого вопроса – загадки, которая больше всего волнует воображение ребенка: «Откуда берутся дети?» Вопрос Сфинкс коренится в сексуальном любопытстве ребенка, любопытстве, которое подавляется и загоняется вглубь властью родителей. Таким образом, Фрейд предположил, что загадка Сфинкс выражает вытесненное сексуальное любопытство, присущее человеку, но представленное в завуалированном виде, как невинная интеллектуальная задачка, далекая от запретной сферы вопросов пола.

Юнг и Зильберер, двое из самых талантливых учеников Фрейда, сумели понять, в чем слабость его теории толкования снов, и попытались внести свои по правки. Зильберер провел различие между, как он его назвал, «анагогическим»[18]и «аналитическим» толкованием снов. Юнг сделал то же самое, разделив «проспективное» и «ретроспективное» толкование. Они утверждали, что каждое сновидение выражает желания, испытанные в прошлом, но обращено также к будущему и указывает на цели и стремления человека, видящего сон. Как об этом писал Юнг: «Душа – это переход, и поэтому нужно ее рассматривать в двух аспектах. С одной стороны, она дает образ, составленный из обрывков и следов всех прошлых событий, с другой – набрасывает в том образе контуры будущих событий, поскольку душа сама создает свое будущее»[19].

Юнг и Зильберер полагали, что каждое сновидение следует понимать как в анагогическом, так и в аналитическом смысле, и были некоторые основания ожидать, что Фрейд мог бы согласиться с этими поправками. Но когда они попытались достичь компромисса с Фрейдом, им это не удалось. Фрейд решительно отказался согласиться с какой бы то ни было поправкой такого рода, он настойчиво утверждал, что единственно возможной основой интерпретации сновидений является теория осуществления желаний. После того как произошел раскол между школами Юнга и Фрейда, Юнг стремился изымать из своей системы понятия, введенные Фрейдом, и заменять их новыми; это изменило его теорию. Если Фрейд опирался главным образом на свободные ассоциации и понимал сновидения как выражение вытесненных желаний, испытанных в детстве, то Юнг отходил от концепции свободных ассоциаций все дальше и дальше и столь же догматически склонялся к тому, чтобы интерпретировать сновидения как выражение мудрости нашего подсознания.

Такое представление хорошо вписывается в концепцию подсознания Юнга. Он считает, что «область подсознания может временами проявлять гораздо большую способность осмысливать и принимать решения, чем область сознательного восприятия действительности»[20]. Против этого утверждения как такового у меня нет возражений; оно согласуется с моим собственным опытом толкования снов, о котором я писал выше. Но Юнг де лает отсюда вывод, что такое положение вещей является «фундаментальным религиозным явлением» и голос, слышимый в сновидениях, – это не наш собственный голос, а голос, исходящий из источника за пределами «Я». На возражение о том, что «мысли, которые выражают этот голос, – это не более чем мысли самого человека», он отвечает: «Возможно, но я назвал бы мысль моей собственной, если бы я сам до нее додумался, точно так же, как я назвал бы своими деньги, которые я честно заработал. Если кто-то дает мне деньги в подарок, я, конечно, не скажу своему благодетелю: „Спасибо вам за мои собственные деньги“, хотя потом какому-нибудь третьему лицу я мог бы сказать: „Это мои деньги“. Так же обстоит дело и с голосом во сне. Голос сообщает мне что-то точь-в-точь как друг, который поделился бы со мной своими мыслями. Было бы непорядочно и несправедливо считать то, что он мне сообщает, моими собственными мыслями»[21]. Еще яснее он говорит об этом в другой работе: «Человек располагает не своими собственными мыслями, но откровениями разума, высшего, чем он сам».

В этом высказывании – суть отличия концепции Юнга от моей. Я согласен с ним в том, что во сне мы часто мудрее и лучше, чем в состоянии бодрствования. Юнг объясняет этот феномен, допуская существование некоего источника откровения, находящегося вне нас, я же считаю, что то, о чем мы думаем во сне, – это наши мысли, и есть основания полагать, что те влияния, которым мы подвергаемся в состоянии бодрствования, во многом сводят на нет достижения нашего разума и духа.

Мы сможем лучше понять метод Юнга, познакомившись с его собственным анализом конкретного сновидения, одного из более чем четырехсот, записанных одним его пациентом.

Пациент был воспитан в католической вере, но давно уже не исповедует ее и не интересуется религиозными проблемами. Вот это сновидение:

 

Я вижу много домов, и это похоже на театр, что-то вроде декораций на сцене. Кто-то называет имя Бернарда Шоу. Говорят также, что действие пьесы, которую будут сейчас играть, происходит в отдаленном будущем. На одном из домов – табличка с надписью:

«Единая католическая церковь —

Церковь Господа.

Взойди всякий, кто ощутил себя орудием Господним».

И внизу мелкими буквами:

«Церковь основана Иисусом и Павлом», —

как будто это фирма, хвастающаяся своим старинным происхождением. Я говорю другу: «Давай войдем и посмотрим». Он отвечает: «Я не понимаю, зачем людям нужно собираться вместе, чтобы испытать религиозные чувства». А я говорю: «Ты протестант, тебе этого не понять». Какая-то женщина одобрительно кивает. И тут я вижу объявление на стене церкви. Там написано:

«Солдаты!

Если вы ощущаете себя во власти Господа, не разговаривайте с ним прямо. Господь недоступен для слов. Мы также настоятельно советуем вам: не позволяйте себе рассуждать о качествах Господа в разговорах между собой. Это не принесет плодов, как и все, ценность и важность чего непостижима».

Подпись: священник…» (имя разобрать нельзя).

Мы входим в церковь. Интерьер скорее напоминает мечеть, чем церковь; очень похоже на Айя София[22]. Скамеек нет, что создает удивительный эффект пространства. Нет и икон. На стенах – лишь изречения в рамках (как в Айя София). Одно из этих изречений гласит: «Не льсти благодетелю своему». Та женщина, которая одобрительно кивала мне, заплакала и сказала: «Я думаю, это совершенно верно», но вдруг исчезла.

Сначала я стоял как раз перед колонной, из-за которой было плохо видно; потом встал на другое место и увидел перед собой толпу людей. Я был не с ними и стоял отдельно. Но я ясно видел этих людей, видел их лица. Они произнесли: «Веруем, что мы во власти Господа. Царство небесное – внутри нас». Они повторили эти слова трижды, очень торжественно. Потом орган заиграл фугу Баха, и запел хор. Временами звучала только музыка, временами повторялись слова: «Все остальное – мишура» – то есть то, что безжизненно.

Когда музыка умолкла, началась вторая часть ритуала, как это бывает на студенческих собраниях, когда после разговора о серьезных делах начинается развлекательная часть. Вокруг были спокойные и зрелые люди. Одни ходили туда-сюда, другие беседовали, приветствовали друг друга; подавалось вино из епископского виноградника и другие напитки. Провозглашались тосты, в которых церкви желали всяческого благополучия и расцвета; в динамиках звучал рэг-тайм с припевом:

«Чарльз теперь играет с нами тоже». Видимо, это представление выражало удовольствие по поводу появления новых членов общества. Какой-то священник объяснил мне: «Такие несколько пустые развлечения официально признаны и одобрены. Вам нужно немного приспособиться к американским методам. Это неизбежно, если вы собираетесь иметь дело с такими большими толпами, как у нас. Однако между нами и американскими церквами есть принципиальное различие: мы делаем упор на развитие антиаскетических тенденций». После этого я проснулся с чувством большого облегчения.[23]

 

Приступая к истолкованию этого сновидения, Юнг сразу заявляет о своем несогласии с Фрейдом, который считает сновидение только фасадом, за которым что-то тщательно скрыто. Юнг говорит: «Несомненно, невротические проявления призваны скрыть нечто неприятное – возможно, в той же мере, в какой это делают нормальные люди. Но едва ли эту категорию можно применить к такому обычному и распространенному явлению, как сны. Я сомневаюсь, можно ли допустить, что сновидение – это не то, чем оно кажется. Скорее я готов согласиться с Талмудом, где сказано: „Сновидение само себя истолковывает“. Иными словами, я принимаю сновидение как данность. Сновидения – это такой сложный и запутанный предмет, что я не осмеливаюсь делать какие-либо предположения об их возможных хитросплетениях. Сновидение – естественное явление, и почему мы должны думать, будто это какой-то коварный механизм, предназначенный для того, чтобы вводить нас в заблуждение? Сновидение возникает, когда сознание и воля находятся в полном бездействии. Представляется, что это естественное проявление, которое характерно и для людей, не страдающих неврозами. Кроме того, мы так мало знаем о психологии сновидений, что нужно быть более чем осторожным, вводя в толкование чуждые сновидению элементы.

Исходя из всего этого, я считаю, что в описанном сновидении на самом деле речь идет о религии, и именно таков его смысл. Поскольку сновидение сложно и внутренне согласовано, можно предположить в нем определенную логику и определенную направленность, то есть ему предшествует некая мотивация в подсознании, которая находит свое выражение в содержании сновидения».[24]

Как же Юнг истолковывает этот сон? Он замечает, что католическая церковь при всей своей респектабельности все же имеет как будто нечто общее с чуждым языческим мышлением, несовместимым с фундаментальной христианской установкой, что в сновидении нет протеста против коллективного чувства, массовой религии и язычества, за исключением кратковременного появления друга-протестанта; неизвестная женщина олицетворяет «душу», которую он считает «психическим воплощением небольшого числа женских генов в организме мужчины». Душа – это, как правило, воплощение подсознания; именно она придает ему неприятный, раздражающий характер.

Целиком негативная реакция души на сновидение о церкви указывает на то, что женская сущность в пациенте Юнга, то есть его подсознание, не соглашается с сознательной установкой. И, как это видно из сновидения, подсознание находит довольно банальный компромисс между католицизмом и языческой joie de vivre[25]. To, что преподносит подсознание, не отражает какого-либо определенного взгляда или установки; мы видим здесь скорее яркое выражение акта обдумывания. Это можно сформулировать приблизительно так: «Ну как насчет этого дела – религии? Ты ведь католик, правда? Разве это так уж плохо? Ты скажешь – а как же аскетизм? – Да ладно, церковь тоже должна немного измениться. Кино, радио, чай в пять часов пополудни… и почему бы не подавать вино и не устраивать веселых сборищ?»[26]

Но эта загадочная женщина, хорошо знакомая по многим предыдущим сновидениям, почему-то глубоко разочарована и уходит.

Описывая своего пациента, Юнг говорит, что повод для его визита к врачу был очень серьезен; человек очень рассудительный и умный, он обнаружил, что под деморализующим влиянием невроза его образ мыслей и его философия изменили ему. Он не находит в своем мировоззрении ничего, на что он мог бы опереться. Он оказался в положении человека, лишившегося убеждений и идеалов, которые он сам в себе взлелеял. Случаи, когда в такой ситуации человеку приходится обращаться к религии своего детства в надежде найти в ней какое-то утешение, отнюдь не редки. Однако здесь не было никакой попытки или намерения возродить на сознательном уровне прежние религиозные верования. Это был только сон; в подсознании сформировалось особое отношение к своей религии… Дух и плоть, вечные враги в христианском сознании, как бы примирились друг с другом, странным образом смягчив свои противоречия. Произошло неожиданное примирение духовного и светского. Эффект получился несколько гротескный и комичный. Веселье, почти в античном духе, с ароматом вина и роз, явно подрывает неутомимую строгость духа. Несомненно, в сновидении отражается одновременно духовная и светская атмосфера, что притупляет остроту морального конфликта и заставляет забыть всю душевную боль и тревогу[27].

Судя по данной Юнгом характеристике пациента и по сюжету самого сновидения, такое его толкование представляется не совсем оправданным.

Толкование Юнга скользит по поверхности и не затрагивает глубинных психических процессов, которые породили это сновидение. На мой взгляд, этот сон – отнюдь не банальный компромисс между светскостью и религией; напротив, в нем содержится резкое осуждение религии и в то же время сильное стремление к духовной независимости. В описании церкви есть мотивы театра, деловой фирмы, армии. Магометанство, представленное мечетью Айя София, беспрепятственно уживается с христианством; в церкви нет икон, а только изречения в рамках типа: «Не льсти благодетелю своему». Это изречение, разумеется, выражает критическое отношение самого пациента к обычаю церкви льстиво восхвалять Бога. Он и дальше смеется над церковью: ему снится, что церковная служба выродилась в развлекательное сборище, где подают спиртное и играют рэг-тайм с припевом: «Чарльз теперь играет с нами тоже» (Юнг, кажется, упустил из виду, что этот припев связан с его именем Карл (Чарльз), и этот насмешливый намек на самого психоаналитика соответствует духу бунта против авторитетов, которым пронизано все сновидение). Пациент подчеркивает это, заставляя священника утверждать, что церковь должна пользоваться «американскими методами», чтобы привлечь «большие толпы».

Роль женщины можно до конца понять, только если учитывать эту бунтарскую антиавторитарную направленность всего сновидения. Пациент Юнга, несмотря на сознательное безразличие к религии, все еще связан с ней или, выражаясь точнее, связан на более глубоком психологическом уровне с религией авторитарного типа, с которой он познакомился в детстве. Его невроз обусловлен попыткой освободиться от оков иррациональной власти; до сих пор ему это не удавалось, что и привело в конце концов к неврозу. В то время, когда ему приснился этот сон, его попытка восстать и освободиться от подавляющего влияния авторитетов была психической доминантой, которая и проявилась во сне. Женщина – возможно, символизировавшая его мать – понимает, что, если он откажется от авторитарной установки, в основе которой – лесть и преклонение перед сильным отцом (благодетелем), он станет взрослым и она его потеряет. Поэтому она плачет и говорит: «И больше уже ничего не будет».

Религия в самом деле имеет значение для пациента Юнга, но не в том смысле, как это представляет сам Юнг. Сновидение отражает не просто компромисс в отношении к религии, а очень ясное представление о различии между авторитарным и гуманистическим типами религий. Он противится именно авторитарной религии, системе, в которой главной добродетелью считается покорность, в которой человек остается слаб и немощен, отдав всю силу и мощь Господу. Эта борьба есть тот же бунт против всякой авторитарной власти, который является содержанием всей его жизни. Он стремится к гуманистической религии, в которой главное – сила и добро в человеке, которая считает добродетелью не покорность, а реализацию человеческих сил[28]. Это очень хорошо видно из последовательности событий в сновидении. Пациент слышит, как толпа самым «торжественным» образом произносит: «Царство небесное внутри нас самих… все остальное – мишура». В сновидении церковь высмеивается, сравнивается с крупной организацией наподобие фирмы или армии, обвиняется в лести, с помощью которой она старается завоевать милость Бога, и в заключение говорится, что «Бог – в нас самих», а все, что не связано с этим переживанием, есть «мишура», «нечто непохожее на настоящую жизнь». Аналогичная направленность проявляется в другом сновидении того же пациента, Юнг описывает это сновидение в статье «Psychology and Religion» («Психология и религия»)[29].

Вот это сновидение:

 

Мне снится, что я вхожу в дом. Называется он «дом душевного спокойствия и собран<

Поделиться:





©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...