Что же означает в данном контексте слово 'угадывают'? Обратимся еще раз к процитированному выше отрывку из романа Булгакова. Если бы кто-то спросил Маргариту, почему она приняла одного заговорившего с ней незнакомого человека за ловеласа, а другого - сначала за шпиона, потом за сводника, она ответила бы, наверное, так: 'Кто же еще может приглашать привлекательную женщину 'в гости' к незнакомому иностранцу?' И любой человек счел бы этот аргумент основательным. У Маргариты сложилось, очевидно, нечто вроде силлогизма такого вида: 'Сводники приглашают женщин к иностранцам. Этот человек приглашает меня к иностранцу. Следовательно, он сводник'. Это рассуждение выглядит и безупречным дедуктивным выводом, достойным Шерлока Холмса. Было бы замечательно, если бы все мы рассуждали так же четко и ясно, по правилам логики. Но на самом деле вывод Маргариты абсолютно и стопроцентно нелогичен. И точно так же стопроцентно нелогичным является подавляющее большинство наших умозаключений в обычных повседневных ситуациях. Они нелогичны в том смысле, что построены не по правилам логического вывода. Но ведь люди все-таки каким-то образом приходят к правильным заключениям. Значит, хоть какая-то логика, пусть даже 'логика' в кавычках в них присутствует. Философ Р.Гратхоф обратил внимание на то, что в основе повседневных умозаключений лежит логический (или, если угодно, псевдологический) аргумент, который американский философ и математик Чарльз Пирс назвал абдукцией [126, S. 271-276]. Абдукция - это 'обратная' дедукция, так сказать, дедукция, поставленная с ног на голову. Если в дедукции рассуждение развивается от посылки к следствию, то в случае абдукции - в противоположном направлении, то есть от следствия к посылке. Нормальное дедуктивное рассуждение таково: 'Все люди смертны, Сократ -человек, следовательно, Сократ смертен'. Здесь налицо логически необходимый вывод. В случае абдукции силлогизм приобретает следующую форму: 'Все люди смертны, Сократ смертен, следовательно, Сократ человек'. Может показаться, что здесь все нормально, но если вдуматься, то становится ясно, что вывод неправильный: из того, что Сократ смертен, вовсе не следует, что Сократ человек, ведь смертны и кошки, и собаки, и бабочки, и, может быть, деревья. Приведем другой пример дедуктивного и альтернативного ему абдуктивного рассуждения. Правильное умозаключение, построенное по принципам дедукции: 'Все планеты круглые. Земля -планета. Значит, Земля круглая'. А такое умозаключение дает абдукция: 'Все планеты круглые. Маша круглая. Значит, Маша -планета'. Полный бред. На самом деле Маша - продавщица в пивном ларьке. Абдукция - это, собственно говоря, не логический вывод. Пирс называл ее гипотезой. Она не есть результат логической работы в традиционной ее форме, а возникает, по выражению Пирса, как озарение. 'Конечно, различные элементы этой гипотезы присутствовали в моем сознании и раньше, но именно мысль сопоставить то, что раньше я не подумал бы сопоставлять, заставляет новое предположение вдруг молнией вспыхнуть в моем сознании' [153, р. 181]. Приведенные примеры повседневных интерпретаций следуют именно схеме абдуктивного вывода. Если бы Маргарита рассуждала логически строго, она бы придерживалась следующей схемы: 'Сводники приглашают женщин к иностранцам. Этот человек - сводник. Поэтому он приглашает меня к иностранцу'. Однако до разговора она не знает, что партнер - сводник. Услышав его странные, по ее мнению, речи, она на основе имеющихся у нее представлений о типах людей и мотивов делает свой логически необоснованный, хотя интуитивно вполне убедительный вывод. Эта абдуктивная гипотеза заставляет ее по-новому определить ситуацию, и она готова действовать: встать и уйти. Если абдукция представляет собой метод 'угадывания' типа развертывающегося взаимодействия, то следует признать, что это очень ненадежный метод - метод выдвижения гипотез, которые опровергаются так же легко, как выдвигаются. Но иного пути, пожалуй, и нет, ибо дедукция не дает нового знания (в примере с планетой мы ничего нового не узнаем, поскольку давно знаем, что Земля - планета) в отличие от абдукции (наш вывод о Маше - это действительно нечто новое). В процессе взаимодействия, природа и тип которого уже ясны участвующим сторонам, могут фигурировать и дедукция, и индукция. Но опознание типа нового взаимодействия, сопоставление нового, неожиданного эмпирического факта с имеющимся набором типов ситуаций, личностей, мотивов, зафиксированным в опыте культуры, в языке, происходит путем абдуктивного заключения. Ч.Пирс не писал прямо о роли абдукции в понимании социальных ситуаций. Но он заметил, что 'если мы вообще стремимся понять явление, то это должно происходить путем абдукции' [152, р. 171]. Поскольку абдукция не есть рефлексивный логический процесс, а является внезапно и целиком как озарение, ее можно перепутать с непосредственным восприятием личностей, мотивов, ситуаций. 'Абдуктивный вывод отражается в суждении восприятия, причем между ними отсутствует разделительная линия' [152, р. 181]. Это значит, что человек не замечает своих абдукций, а как бы сразу 'видит' людей, ситуации, мотивы такими, какие они есть, и на основе этого видения сразу действует. Именно эти особенности абдукции отражают специфику социального понимания, которое для самих взаимодействующих личностей не выступает как логический процесс, а отождествляется фактически с прямым и непосредственным восприятием явлений. Р.Музиль в романе 'Человек без свойств' устами своего героя иронически замечает: '... в нашей реальной жизни всегда происходит то, на что, собственно, нет достаточного основания'. Абдуктивный принцип повседневного понимания можно назвать принципом недостаточного основания.
Глава 2 Логика и история повседневности
2.10. Эксперт как обыденный деятель
Рассмотрим вопросы, связанные с собственно экспертным знанием. Выше говорилось, что обращение к специалистам-экспертам в рамках повседневности мотивируется возникновением проблемной ситуации, то есть такой ситуации, когда нормальное течение повседневной жизни нарушается, а типологическая переинтерпретация не изменяет положения. Затруднение этого рода может возникать в случае, когда новое сочетание эмпирических фактов не поддается осмысленной интерпретации, то есть приемлемая абдуктивная гипотеза не рождается, ситуация бессмысленна для всех участников или для кого-то из них. В таком случае требуется помощь эксперта, которым оказывается, как правило, психиатр, умеющий работать с кажущейся бессмыслицей. Затруднение возникает и в том случае, если в ситуации, определенной по-новому, поведение одного из участников взаимодействия оказывается блокированным. Так, если бы в уже рассмотренном примере Азазелло, продолжая настаивать на визите Маргариты к иностранцу, не давал ей при этом уйти, она была бы вынуждена обратиться к экспертам по соответствующим ситуациям, то есть к милиции. Важно подчеркнуть отличие понимаемой таким образом проблемной ситуации от проблемной ситуации в рамках традиционных, нефеноменологических подходов. Проблемная ситуация возникает не 113 непосредственной практической деятельности, а как продукт типологической интерпретации, то есть как гипотетическая конструкция на основе абдуктивного вывода. Этот вопрос рассмотрим несколько подробнее. Сами участники взаимодействий в повседневной жизни отнюдь не обозначают возникающую ситуацию - будь это ситуация 'бессмыслицы' или ситуация блокированного поведения - именно как проблемную, которая требует анализа, поиска решения своими силами или приглашения эксперта в той или иной области. Гипотеза о необходимости пригласить эксперта или рождается сразу как 'озарение', или просто выступает в форме суждения восприятия: ситуация сразу без предварительного анализа и логических выкладок 'оценивается' как ситуация, предполагающая специализированную экспертизу. В этом смысле любая конкретная проблемная ситуация является типической. Каждый из участников взаимодействия знает (это знание нерефлексивно, оно зафиксировано в категориях обыденного языка), к кому и при каких обстоятельствах следует обращаться, если возникают проблемы, для решения которых недостаточно его собственных знаний и умений. И эксперты, и проблемы, и возможные обстоятельства их возникновения определяются человеком типологически. В сознании каждого члена общества закреплены представления о типичном враче, милиционере, юристе, священнике, психиатре и т.д., а также о типичном хулигане, преступнике, душевнобольном, одержимом и т.п. Та ситуация, которую мы включаем в общую категорию проблемной ситуации, для самих повседневных деятелей выступает как конкретная ситуация хулиганства, встречи с сумасшедшим, сводником, но каждый знает типичные рецепты разрешения таких ситуаций. Как правило, они связаны с использованием специализированных экспертных знаний и методов. Рассмотрим, как обычно поступают в ситуации, признанной заслуживающей внимания эксперта. Передача ее (или ее участников) 'на экспертизу' однозначно предполагает процесс ее резкой переинтерпретации в свете совсем иного набора типов. Эксперту приходится анализировать факты и явления, нарушающие нормальное течение повседневности, явления, которые представляют собой, так сказать, патологию повседневности. Но и рамках той экспертной сферы, которой принадлежит эксперт, с его точки зрения, отражающей свойственные ему релевантности и типологические членения мира, эти факты и явления представляют собой нормальную среду деятельности. Например, хулиганство 'взрывает' нормальный, устоявшийся ход взаимодействий, оно, безусловно, патологично с точки зрения повседневного деятеля, тогда как в глазах милиционера, следователя или судьи оно может быть расценено как 'обыкновенное', 'нормальное' хулиганство (при этом и злостное хулиганство 'нормально'), легко укладывающееся в систему профессиональных типов интерпретации. Точно так же душевная болезнь, причиняющая страдания участникам повседневных взаимодействий, разрушающая устойчивую интерсубъективную среду деятельности, с точки зрения психиатра оказывается 'обыкновенным психозом'. Если для повседневного деятеля набор типов, передаваемых на экспертизу, выступает как классификация патологий (зафиксированных в категориях обыденного языка), то для экспертов юридические кодексы, классификации болезней, а также неоформленные систематически практические рецепты типологизации (например, милиционеры выработали свои, не записанные ни в какие кодексы методы распознавания криминальных ситуаций) выступают как наборы типов их нормальной повседневности. Из этого следует, что ситуация профессиональной интерпретации, экспертизы, должна рассматриваться по меньшей мере с двух сторон: со стороны повседневной практики она является ситуацией 'перерыва', неожиданности, проблемы, а со стороны эксперта-профессионала она расценивается как элемент профессиональной рутины, нормальной повседневности. Именно на границе этих двух миров: мира повседневности и мира эксперта - возникает главная проблема. Мы уже обсуждали вопрос о том, как осуществляются социальная типизация и категоризация в повседневности: новый, неожиданный факт на основе абдуктивного - логически неправильного и эмпирически сомнительного - заключения идентифицируется с определенным типом взаимодействия, а далее общение происходит в русле требований, диктуемых этим типом. Естественно, таким же образом и выделяются факт или проблема, подлежащие компетенции той или иной профессиональной экспертизы. Однако важно то, что человек, прибегающий к помощи эксперта, сам не является специалистом в той области, к которой он относит тревожный случай. Возникает парадоксальная ситуация. Эксперт имеет дело с 'нормальными' представителями своего профессионального мира: милиционеры - с преступниками, врачи - с больными и т.д. Разумеется, такая определенность отнюдь не категорична: следствие может усомниться во вменяемости преступника и направить его на психиатрическую экспертизу, психиатр в свою очередь может признать пациента подлежащим компетенции правоохранительных органов и т.д. Но при всем этом парадоксальная ситуация сохраняется: эксперт в своей сфере имеет дело с субъектом, который уже признан подлежащим именно его компетенции, причем признан не им самим, а лицами, не обладающими для этого достаточными профессиональными знаниями. А для эксперта объект является рутинным элементом его профессиональной повседневности, 'случаем', который, как правило, не отличается от других аналогичных 'случаев' и поэтому подлежит стандартной процедуре 'обработки'. Объект подвергается этой обработке согласно стандартным нормам и правилам, организационно установленным и социально санкционированным. В результате роль профессиональной экспертизы часто сводится лишь к тому, что она подтверждает своим авторитетным 'штампом' социальный диагноз, поставленный профессионально некомпетентными людьми. С примерами явлений такого рода мы постоянно сталкиваемся в жизни, читаем о них в прессе. Один человек тащит в милицию другого, что побуждает и окружающих, и некоторых профессионалов типизировать последнего как лицо, действия которого входят в сферу компетенции экспертов. С их стороны реализуется типическое отношение к этому лицу как к 'преступнику' уже в самый момент интерпретации его действий в качестве преступных (и в дальнейшем это отношение обычно не меняется). Складывается типическая 'карьера преступника'. Как говорится, был бы человек, а дело найдется. 'Человека' поставляет повседневность в лице ее некомпетентных в профессиональных делах представителей, а 'дело' создают милиция или психиатрическая служба, потому что создание 'дела' - это нормальный процесс их профессиональной повседневности. Обычно осуждение невиновных, помещение здоровых людей в психиатрические больницы и аналогичные 'дела' трактуются как ошибки, порожденные халатностью, или как злоупотребления. Разумеется, этого отрицать нельзя. Но надо учитывать, что их истоками, так же как истоками разного рода других организационных злоупотреблений, являются не только порочная идеология или личная недобросовестность и злонамеренность исполнителей, но и контакты 'экспертных организаций' с внешним миром, в частности тогда, когда происходит типизация индивидов, признание их подлежащими компетенции того или иного рода экспертизы. Парадоксальный характер этого процесса обусловливает в какой-то степени неизбежность судебных, диагностических и прочих подобного рода ошибок. Разумеется, задача экспертизы - выносить объективные обоснованные суждения, не полагаясь на мнение непрофессионалов С этой целью в каждой специализированной экспертной сфере выработаны методологические, то есть процессуальные, правила -своего рода фильтры, отсеивающие людей, попавших 'не по тому ведомству'. Например, в психиатрии существуют стандартные общие исследования, в правовой сфере наряду с конкретными процессуальными требованиями используются общеметодологические принципы, такие, как презумпция невиновности. Но эти соображения не противоречат сказанному выше. Презумпция невиновности (правило, согласно которому бремя доказывания вины лежит на обвиняющем) вводится именно с целью разрушения типологической определенности 'преступника', которая возникает в тот момент, когда индивид передается на соответствующую экспертизу. Тот факт, что для разрушения этой определенности или нейтрализации приходится совершать особые усилия, лишь подтверждает ее действенность. Психиатрическая экспертиза также подвергается контролю Так, например, относительно контроля вменяемости или невменяемости преступников, преданных суду, процессуальный кодекс говорит, следующее: если суд неудовлетворен заключением, данным экспертом, он может направить подсудимого на повторную экспертизу; если и повторная экспертиза не удовлетворит суд, то эта процедура повторяется снова и снова. Однако отсутствуют четкие критерии принятия или отклонения выводов, сделанных экспертами (за исключением тех оговоренных особо случаев, когда экспертиза отклоняется по формальным признакам: отсутствие у эксперта необходимой квалификации, родственная связь с подсудимыми т.д.). Практически это означает, что экспертиза будет повторяться до тех пор, пока новые эксперты не дадут заключения, соответствующего представлениям суда о вменяемости или невменяемости подсудимого. Но представления судей в этой сфере регулируются (и по-другому не может быть) типами 'нормальности' и 'сумасшествия', черпаемыми не в научных классификациях, а в повседневной жизни. Ситуация, когда назначается повторная экспертиза, может показаться спорной. Почему вторая или третья экспертизы 'лучше', чем предыдущая? В профессиональном справочнике об этом сказано следующее: 'Инстанциональность в судебно-психиатрической экспертной практике отсутствует. С формально-правовой точки зрения заключения, данные сотрудниками специального научно-исследовательского учреждения и экспертами любой психиатрической больницы, являются равноценными. Значение экспертизы оценивается в зависимости от научной убедительности' [76, с. 27]. Можно ли понять это положение иначе, чем как предоставление права оценивать научную убедительность экспертизы людям, не компетентным в этой сфере? Точно так на откуп повседневному знанию отдается и вопрос о том, совершено ли расследуемое преступление под влиянием 'внезапно возникшего сильного душевного волнения'. 'Этот вопрос разрешается самим судом и, как правило, без привлечения психиатрической экспертизы' [43, с. 55]. Правда, не возбраняется приглашение эксперта для определения того, не достигло ли душевное волнение болезненной степени, но 'когда для суда ясно, что внезапно возникшее душевное волнение никаких болезненных признаков не имело, он выносит решение, не прибегая к психиатрической экспертизе' [43, с. 55]. Таким образом, и в процессе судебно-медицинской экспертизы признание лица подлежащим компетенции эксперта, а также контроль выводов экспертов осуществляются на основе некритического повседневного понимания [86]. Особого рассмотрения заслуживает ситуация, когда в ходе экспертизы сами профессионалы выбирают факты и лиц, действия которых входят в сферу их компетенции. Здесь мы сталкиваемся с экспертизой как таковой, с профессиональной интерпретацией, осуществляемой на первый взгляд, без вмешательства со стороны повседневного понимания.
2.11. Шерлок Холмс и (псевдо) дедуктивный метод
Ситуации профессиональной интерпретации действия возникают, в частности, при расследовании преступления и поимке преступника. Рассмотрим следующий пример [100, S. 273]. В таком-то месте в такое-то время была убита женщина, имеющая такую-то группу крови. Гражданина N видели в это время на этом месте, на его одежде обнаружена кровь той же группы. Следовательно, он -преступник. Это типичное абдуктивное умозаключение. Интуитивно оно убедительно. Следователь, которому улики против гражданина N кажутся неоспоримыми, будет неустанно работать в соответствующем направлении, пока, наконец, не добьется 'признания'. Это признание требуется ему обязательно, ибо только оно дает возможность облечь квазилогическую абдуктивную гипотезу в 'наряд' стройных и логически необходимых дедуктивных заключений. Разумеется, ответственному следователю, подлинному профессионалу, будет недостаточно одного признания. Он сформулирует дедуктивные следствия из своей гипотезы, попытается опровергнуть их экспериментально. Но, если подозреваемый,- действительно убийца, вся дополнительная работа не прибавит абсолютно ничего к содержанию первоначальной гипотезы. По мысли Пирса, для того чтобы понять что-то, нужна абдукция. Добавим: для того чтобы это что-то стало понимаемым и убедительным, нужно признание, позволяющее придать изложению дедуктивную форму. На этом и основывается печально знаменитый афоризм: 'Признание - царица доказательств'. Связанная с этим выводом правовая идеология имеет, как видим, определенные основания в структуре экспертной деятельности. Фактически каждое расследование предполагает момент озарения, выдвижения абдуктивной гипотезы. В этом смысле любой самый мудрый и знаменитый сыщик в ходе следствия мыслит так же, как героиня 'Пигмалиона' Б.Шоу: 'Кто шляпку спер, тот и тетку пришил', и пользуется дедукцией только для проверки гипотез. Полностью дедуктивный характер носит лишь рассказ о том, что и как происходило 'на самом деле'. Это показано и в детективных романах, где сыщик обязательно рассказывает аудитории о ходе расследования, когда дело завершено. Сообразительному Шерлоку Холмсу для этой цели служил доктор Ватсон, которому Холме в дедуктивной форме излагал 'настоящий' ход событий. Знаменитый Ниро Вульф, о котором много (и с удовольствием) можно прочитать у Рекса Стаута, собирал для этого всю заинтересованную публику. Практически в любом детективе расследование обязательно завершается рассказом о том, как и что случилось. Без этой заключительной части читатель многого не сможет понять, но она скрывает абдуктивные гипотезы, благодаря которым в действительности было раскрыто преступление. Конечно, в рамках нашей темы важна не структура детективного романа, а тот факт, что логика повседневного понимания и логика профессиональной экспертной интерпретации в сущности своей тождественны на начальной стадии разрешения проблемной ситуации, когда решается важнейшая задача - первоначальная типизация фактов, событий, лиц, причастных к ситуации. Эксперт-профессионал и первый встречный во многом одинаково судят о мире. Но существуют и различия, причем очень важные. Когда первоначальная типизация проведена и природа ситуации выяснена, участник повседневного общения следует стандартной схеме, жанру (в терминологии Бахтина) до тех пор, пока не возникнет что-то новое, неожиданное, не укладывающееся в рамки привычного и нормального. Эксперт-профессионал строит свою деятельность по-другому. Для него расследование (в методическом смысле) начинается только после того, как сформулирована абдуктивная гипотеза. Приняв (условно) созданную в результате абдукции картину явления, он производит на ее основе дедуктивные следствия, которые испытывает эмпирически, делает индуктивные обобщения имеющегося материала. В этом ему помогает и логика в строгом смысле слова, и 'логика' самой сферы деятельности, в которой он выступает как эксперт. Например, в сфере права эта логика воплощена в законодательстве, в правилах проведения следствия, в учебниках криминалистики и т.п. Однако все это не меняет существа дела: в ключевые, кардинально важные моменты своей деятельности эксперт-профессионал полагается либо на суждение некомпетентных лиц, либо на свои выводы, основанные на некритическом повседневном знании. Это - не личный недостаток того или иного эксперта, а универсальная черта его профессиональной деятельности, где она соприкасается с миром повседневности. Можно сказать, что наше доверие к экспертам часто преувеличено. Оно - следствие ауры, окружающей профессионала в глазах дилетантов, и порождается ритуальными чертами специализированной экспертной работы. Эксперт может располагать лишь собственным богатым жизненным опытом. Но, как правило, экспертиза - это исследование, связанное с применением специальных научных знаний. Поэтому вопрос о соотношении повседневного понимания и экспертизы естественным образом перерастает в вопрос о соотношении повседневного понимания и науки. Изучение 'врожденной' связи социальных наук с повседневным пониманием должно играть особую роль. Их нынешний отрыв от социальной практики можно рассматривать, с одной стороны, как продукт идеологии прежних времен, когда 'передовая теория' занимала позиции непогрешимого учительства по отношению к повседневности, не заслуживающей серьезного внимания ученых, а с другой -как результат недостаточной рефлексии ученых по отношению к основаниям собственной научной деятельности, корни которой - в повседневности. Исследование этих оснований, в частности изучение связи науки - ее методов, понятий и теорий, с повседневным пониманием и с обыденными представлениями об обществе - поистине благодарная задача, решение которой помогло бы многое понять не только в природе сегодняшнего состояния наук об обществе и культуре, но и относительно перспектив их развития.
2.12. Повседневность и наука
Прежде чем завершить рассмотрение логики повседневности и перейти к анализу ее исторического развития, выясним, какие выводы позволяет сделать смелый булгаковско-воландовский эксперимент, если истолковать его с позиции шюцевской теории конечных областей значений. Естественно, возникает вопрос о той реальности (неважно, употребляется ли это слово в прямом или переносном смысле), которая вторглась в повседневную жизнь москвичей. По Булгакову, это мир дьявола. Но ограничиться таким ответом мы не вправе: надо определить его точнее, по действиям и высказываниям живущих в нем существ (прежде всего самого Воланда), выяснить и описать его, этого мира, сущностные характеристики. Прежде всего реальность, в которой живет Воланд, это высшая реальность по отношению как к повседневности, так и к другим смысловым сферам. Она как бы охватывает все прочие сферы и обеспечивает для Воланда и членов его свиты свободный и беспрепятственный доступ ко всему. Более того, эта реальность создает возможность сообщения между прочими смысловыми сферами, которые иначе оказываются безнадежно разделенными (например, художественный мир написанного Мастером романа и мир повседневности, мир повседневности и мир душевной болезни и прочее). Именно она оказывается 'верховной' по отношению ко всем прочим реальностям, то есть исполняет именно ту роль, которую Шюц приписывает реальности повседневной жизни. Эта воландовская реальность представляет собой царство строгого детерминизма. Здесь царствует логика - не приблизительная логика повседневной интерпретации, но математически-астрономическая строго детерминистски понимаемая логика. Здесь нет места бессознательным допущениям, неявным идеализациям и неосознаваемым предпосылкам, на которых основана повседневная жизнь. В таком мире Воланду не составляет труда делать успешные предсказания: Цит. До, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер. 'Какая-то нелепая постановка вопроса...' - помыслил Берлиоз и возразил: - Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич... - Кирпич ни с того ни с сего,- внушительно перебил неизвестный,- никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другой смертью. - Может быть, вы знаете, какой именно? - с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор,- и скажете мне? - Охотно,- отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: 'Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть - несчастье... вечер - семь...' - и громко и радостно объявил: - Вам отрежут голову!' Этот универсальный детерминизм порождает отсутствие времени, или вневременность мира Воланда. Прошлое и будущее, так же как и современность, для Воланда столь же прозрачны и ясны, как и для лапласовского гипотетического 'демона детерминизма', который одним взглядом в единый момент времени способен понять судьбу всех вещей Вселенной от ее возникновения до ее конца. Здесь история мира совпадает с его логикой. В таком мире царит вечное настоящее. Прошлое и будущее включены в момент настоящего. Поэтому данные характеристики временности могут меняться местами по произволу Воланда. Все временные определения кажутся условными и релятивными. Однако смешение потусторонней 'вневременности' и субъективно переживаемого времени повседневности порождает проблемы и для самого дьявола. Сам Воланд осознает трудности, которые возникают при попытке воссоздать прошлое Мастера и Маргариты. Цит. Тут Мастер засмеялся и, обхватив давно развившуюся кудрявую голову Маргариты, сказал: - Ах, не слушайте бедную женщину, мессир. В этом подвале уже давно живет другой человек, и вообще не бывает так, чтобы все стало, как было.- Он приложил щеку к голове своей подруги, обнял Маргариту и стал бормотать: - Бедная, бедная... - Не бывает, вы говорите? - сказал Воланд.- Это верно. Но мы попробуем. Попытка оказалась неудачной, хотя Воланд предпринял все от него зависящее, совершил все необходимые перестановки и перемещения. Даже он не смог аутентично реконструировать прошлое. Чтобы решить проблему, ему пришлось перенести героев в свой собственный мир, в котором время отсутствует. Правда, это было не столько решением проблемы, сколько ее подменой. Воланду не удалось справиться с субъективным, эмоционально нагруженным переживанием времени, и он подменил повседневность миром логики, где 'времена' одновременны. В мире Воланда знания не подразделяются на релевантные и нерелевантные. Релевантность и нерелевантность знания - категории, введенные Шюцем для описания повседневного опыта. Объем и ясность наших знаний о предметах, людях, явлениях в повседневной жизни определяются в первую очередь тем, насколько важны эти знания с точки зрения наших практических планов и целей. Наиболее важные для достижения целей, то есть релевантные, знания отличаются наибольшей глубиной и важностью. Менее важные знания соответственно менее четки и разработанны. Нерелевантные знания обрывочны, случайны, неглубоки. Разработанная Шюцем теория релевантности включает в себя ряд важных гносеологических, психологических и методологических проблем [139]. Границы знаний Воланда не определены горизонтами сознательного и бессознательного, четкого и приблизительного, ясного и туманного знания; в строго детерминированной цепи явлений, разворачивающихся перед Воландом, все априори релевантно. Релевантность или нерелевантность повседневных знаний человека определяется практической природой опыта повседневности. Воланд знает все. Его планы вовсе не похожи на те, которые обычны для повседневной жизни. Предсказания Воланда, соответствующие строгому детерминизму его мира,- самоосуществляющиеся предсказания, и его желания соответствуют его предсказаниям. В этом смысле свобода Воланда заключена в рамки строгой необходимости, осознающейся им как таковая. Приведем замечательный образец одного из самоосуществляющихся предсказаний Воланда. Цит. Да, кстати, барон,- вдруг интимно понизив голос, проговорил Воланд,- разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она, в соединении с вашей не менее развитой разговорчивостью, стала привлекать общее внимание. Более того, злые языки уже уронили слово - наушник и шпион. И еще более того, есть предположение, что это приведет вас к печальному концу не далее, чем через месяц. Так вот, чтобы избавить вас от этого томительного ожидания, мы решили прийти к вам на помощь, воспользовавшись тем обстоятельством, что вы напросились ко мне в гости именно с целью подсмотреть и подслушать все, что можно. Строго говоря, все сверхъестественные черты мира Воланда определены его свойствами, отмеченными выше. Воланд и его 'коллеги' имеют неограниченные возможности превращения, мгновенного дальнодействия и т.п. Однако все это можно объяснить естественным образом, хотя для такого объяснения характерна скорее 'естественность' магии или средневековой натурфилософии, чем современного естествознания. Впрочем, мгновенный полет демона на Енисей и обратно можно разъяснить с привлечением топологии, так же как и расширение до сверхъестественных размеров квартиры № 50 в ночь бала полнолуния [22]. В этом смысле Воланд напоминает ученого, который в тиши своего рабочего кабинета измышляет 'сумасшедшие' гипотезы, причем он еще мгновенно их проверяет. Проверка оказывается реализацией гипотезы, а в его воландовском мире любая гипотеза реализуема. В мире Воланда нет смерти. Согласно Шюцу, порожденная знанием о неизбежной смерти 'фундаментальная тревога' является конечным побудительным стимулом деятельности в повседневной жизни; в конечном счете все наши планы и проекты определяются этим стимулом [164, р. 2241. Воланд, напротив, от такой тревоги освобожден. Он бесстрашен, хладнокровен, свободен, действуя sub specie aeterni. Как в целом охарактеризовать реальность, в которой существует Воланд? Можно ли найти ей какие-то аналогии в человеческом обществе или в человеческих представлениях? Ясно, что она не соответствует традиционным религиозным представлениям о рае, аде, загробной жизни и т.п., а сам Воланд - не традиционный 'христианский' дьявол. Эту реальность можно сравнить с идеальным миром научного теоретизирования, с идеальным, то есть не с таким, каким он явился и является исторически. Такое сравнение провести не просто, поскольку известны различные конкурирующие точки зрения на структуру, функции, содержание научной теории, и сначала нужно выяснить, какая из них адекватна. Однако существует еще и некий обобщенный образ науки, корни которого - в механистическом детерминизме XVII-XVIII вв. Он связан с именами Галилея, Кеплера, Декарта, Лалласа и др. и в общем-то свойствен большинству современных наукоучений. Согласно такому пониманию, задача науки состоит в том, чтобы охватить весь мир, проследить путь всех вещей мира, объяснить все факты каузально и, наконец, создать единую грандиозную картину мира, которая будет представлять всю жизнь Вселенной - от ее начала до ее конца. В таком понимании наука, научная картина мира оказывается коррелятом реального мира. Это универсальная наука, мир всезнания и всемогущества. Его характеристики точно соответствуют чертам, которыми наделил Булгаков мир Воланда: и тот и другой представляют собой 'высшие' реальности по сравнению с миром повседневности (ведь предполагается, что наука 'выше' и 'истиннее', чем здравый смысл); для обоих характерен строгий детерминизм; оба существуют по ту сторону времени (наука вырабатывает абсолютные вневременные истины, результаты ее можно углубить, но нельзя изменить); и в том, и в другом знание не подразделяется на релевантное и нерелевантное (для науки ценно знание как таковое, вопросы его практического применения второстепенны); наконец, в обоих мирах возможны (в науке даже приветствуются) любые, самые 'сумасшедшие' гипотезы. Разумеется, здесь речь идет об идеальной, совершенной и завершенной науке. Такой наукой занимается идеальный, совершенный ученый. Он бесстрастен и отрешен от забот повседневности, ему чужда 'фундаментальная тревога', ибо наука вечна и бессмертна, заботы и тревоги (в том числе и 'фундаментальную тревогу') ученый оставляет перед ее порогом (порогом кабинета, лаборатории). Безусловно, идеальный ученый не страдает от провалов памяти, галлюцинаций и тому подобных житейских неприятностей. Размышления об этой 'дьявольской' науке заставляют вспомнить концепции 'третьего мира' Карла Поппера [154]. Согласно Попперу, 'третий мир' есть мир идей вообще, связанных между собой правилами логики. К нему относятся, ему принадлежат все теории и концепции, когда-либо выдвигавшиеся в истории человечества, и те, которые еще только будут выдвинуты, все гипотезы, все задачи и уравнения, решенные, решаемые, и те, которые еще только будут сформулированы и решены. Принадлежность к 'третьему миру' тех задач и теорий, которые еще только будут (а, может быть, и никогда не будут) решены, объясняется тем, что они имплицитно содержатся в этом мире, ибо могут быть выведены по правилам логики из существующих задач и теорий. 'Третий мир' можно трактовать как 'конечную область значений', где Воланд - булгаковский 'абсолютный ученый' - чувствовал бы себя как дома. И только он, ибо обыкновенные люди - повседневные деятели - опираются на другую, повседневную логику, их знание относительно, то есть релевантно, их планы, теории, гипотезы определяются множеством факторов, а не только необходимостью и всеобщностью познания. Поэтому неудивительно, что столкновение такого '
