Текст “Чжуан-цзы” и проблемы перевода

В Северном океане обитает рыба, зовут ее Кунь. Рыба эта так велика, что в длину достигает неведомо сколько ли. Она может обернуться птицей, и ту птицу зовут Пэн. А в длину птица Пэн достигает неведомо сколько тысяч ли. Поднатужившись, взмывает она ввысь, и ее огромные крылья застилают небосклон, словно грозовая туча. Раска­чавшись на бурных волнах, птица летит в Южный океан, а Южный океан — это такой же водоем, сотворенный при­родой. В книге “Цисе” [2] рассказывается об удивительных вещах. Там сказано: “Когда птица Пэн летит в Южный океан, вода вокруг бурлит на три тысячи ли в глубину, а волны вздымаются ввысь на девяносто тысяч ли. Отды­хает же та птица один раз в шесть лун”.

Пыль, взлетающая из-под копыт диких коней, — такова жизнь, наполняющая все твари земные. Голубизна неба — подлинный ли его цвет? Или так получается оттого, что небо недостижимо далеко от нас? А если оттуда посмотреть вниз, то, верно, мы увидим то же самое.

По мелководью большие корабли не пройдут. Если же вылить чашку воды в ямку на полу, то горчичное зернышко будет плавать там, словно корабль. А если поставить туда чашку, то окажется, что воды слишком мало, а корабль слишком велик. Если ветер слаб, то большие крылья он в полете не удержит. Птица Пэн может пролететь девя­носто тысяч ли только потому, что ее крылья несет могучий вихрь. И она может долететь до Южного океана потому лишь, что взмывает в поднебесье, не ведая преград.

Цикада весело говорила горлице: “Я могу легко вспорх­нуть на ветку вяза, а иной раз не долетаю до нее и снова падаю на землю. Мыслимое ли дело — лететь на юг целых девяносто тысяч ли?!” Те, кто отправляются на прогулку за город, трижды устраивают привал, чтобы перекусить, и возвращаются домой сытыми. Те, кто уезжают на сто ли от дома, берут с собой еды, сколько могут унести. А кто от­правляется за тысячу ли, берет еды на три месяца. Откуда же знать про это тем двум козявкам?

С маленьким знанием не уразуметь большое знание. Короткий век не сравнится с долгим веком. Ну, а мы-то сами как знаем про это? Мушки-однодневки не ведают про смену дня и ночи. Цикада, живущая одно лето, не знает, что такое смена времен года. Вот вам “короткий век”. Далеко в южных горах растет дерево минлин. Для него пятьсот лет — все равно, что одна весна, а другие пятьсот лет — все равно, что одна осень. В глубокой древности росло на земле дерево чунь, и для него восемь тысяч лет были все равно, что одна весна, а другие восемь тысяч лет были все равно, что одна осень. Вот вам и “долгий век”. А Пэн-цзу по сию пору славится своим долголетием — ну не грустно ли?

Иньский царь Тан как раз об этом спрашивал у совет­ника Цзи. Он спросил: “Есть ли предел у мироздания?” — За беспредельным есть еще беспредельное.

Далеко на пустынном Севере есть океан, и этот океан — водоем, сотворенный природой. Обитает в нем рыба шири­ной в несколько тысяч ли, длины же она неведомо какой, и зовется она Кунь. Еще есть птица, и зовется она Пэн. Ее спина велика, как гора Тайшань, а ее крылья подобны туче, закрывшей небосклон. Раскачавшись на могучем вих­ре, она взмывает ввысь на девяносто тысяч ли и парит выше облаков в голубых небесах. Потом она летит на юг и опускается в Южный океан. А болотный воробышек смеял­ся над ней, говоря: “Куда только ее несет? Вот я подпрыгну на пару локтей и возвращаюсь на землю. Так я порхаю в кустах, а большего мне и не надо. И куда только несет эту птицу?” Такова разница между малым и великим.

Пожалуй, точно так же думают о себе исправный чинов­ник, управляющий волостью, или добрый государь, вла­деющий целым царством. А Сун Жун-цзы над такими смеялся. Да если бы целый свет его хвалил, он все равно бы не загордился. И если бы весь свет принялся его бра­нить, он бы не счел себя опозоренным. Он понимал, что такое различие между внутренним и внешним, он знал, где слава, а где позор. Вот какой он был человек! Нет, он не старался угодить мирским нравам. И все-таки даже он не утвердился в самом себе так же прочно, как стоит в земле дерево. Ле-цзы был великий мастер ездить верхом на шести ветрах [3], он проводил в странствиях десять и еще пять дней и совсем не думал о собственном благополучии. Но хотя он умел летать, он все же не мог обойтись без опоры. А вот если бы он мог оседлать истину Неба и Земли, пра­вить всеми переменами мироздания и странствовать в беспредельном, то не нуждался бы ни в какой опоре. Поэтому говорится: “Мудрый человек не имеет ничего своего. Боже­ственный человек не имеет заслуг. Духовный человек не имеет имени”.

Когда-то царь Яо [4], уступая Поднебесный мир Сюй Ю, говорил: “Коль на небе светят солнце и луна, может ли огонь лучины сравниться с их сиянием? И не напрасный ли труд поливать всходы, когда идет дождь? Займите, уважаемый, мое место, и в Поднебесной воцарится покой. Я же, как сам вижу, в государи не гожусь, а потому прошу вас, принять от меня во владение сей мир”. Сюй Ю же от­ветил: “При вашем правлении Поднебесная процветает, для чего же мне менять вас на троне? Ради громкого имени? Но имя перед сутью вещей — все равно, что гость перед хозяином. Так неужели мне следует занять место гостя? Птица, вьющая гнездо в лесу, довольствуется одной веткой. Полевая мышь, пришедшая на водопой к реке, выпьет воды ровно столько, сколько вместит ее брюхо. Ступайте, ува­жаемый, туда, откуда пришли. Поднебесный мир мне ни к чему! Даже если у повара на кухне нет порядка, хозяин дома и распорядитель жертвоприношений не встанут вме­сто него к кухонному столу”.

Цзянь-у сказал Лян Шу: “Мне доводилось слышать Цзе Юя. Его речи завораживают, но кажутся неразумны­ми. Они увлекают в неведомые дали и заставляют забыть о знакомом и привычном. С изумлением внимал я этим речам, словно перед взором моим открывалась бесконечно убегающая вдаль река. Речи эти исполнены неизъяснимого величия. О, как далеки они от людских путей!”

— Что же это за речи? — спросил Лян Шу.

— Далеко-далеко, на горе Гуишань, — ответил Цзянь-у, — живут божественные люди. Кожа их бела и чис­та, как заледенелый снег, телом они нежны, как юные девушки. Они не едят зерна, вдыхают ветер и пьют росу. Они ездят в облачных колесницах, запряженных драконами, и в странствиях своих уносятся за пределы четырех морей. Их дух покоен и холоден как лед, так что ничто живое не терпит урона, и земля родит в изобилии. Я счел эти речи безумными и не поверил им.

— Ну, конечно! — воскликнул Лян Шу. — Со слепым не будешь любоваться красками картин. С глухим не станешь наслаждаться звуками колоколов и барабанов. Но разве слепым и глухим бывает одно лишь тело? Сознание тоже может быть слепым и глухим. Это как раз относится к тебе. В мире все едино, люди же любят вносить в мир путаницу и раздор — как же не погрязнуть им в суете? А тем божественным людям ничто не может причинить вред. Даже если случится мировой потоп, они не утонут. И если нагрянет такая жара, что расплавятся железо и камни и высохнут леса на горных вершинах, им не будет жарко. Да для них сам великий Яо или Шунь — все равно, что пыль или мякина. Неужели станут они заниматься ничтожными делишками этого мира?

Один человек из царства Сун поехал в Юэ торговать шапками, а в тех краях люди бреются наголо, носят татуи­ровку, а шапок им вовсе не нужно [5].

Когда Яо был царем Поднебесной, во всех пределах земли царил порядок. А потом Яо встретился с четырьмя мудрыми мужами, побывал на далекой горе Гуишань на север от реки Фэньшуй и позабыл о том, что царствовал в Поднебесной.

Хуэй-цзы сказал Чжуан-цзы: “Правитель Вэй подарил мне семена большой тыквы. Я посадил их в землю, и у меня выросла тыква весом с пуд. Если налить в нее воду, она треснет под собственной тяжестью. А если разрубить ее и сделать из нее чан, то мне его даже поставить будет некуда. Выходит, тыква моя слишком велика и нет от нее никакого проку”.

Чжуан-цзы сказал: “Да ты, я вижу, не знаешь, как об­ращаться с великим! Один человек из Сун знал секрет приготовления мази, от которой в холодной воде не трескаются руки. А знал он это потому, что в его семье из поко­ления в поколение занимались вымачиванием пряжи. Ка­кой-то чужеземный купец прослышал про эту мазь и пред­ложил тому человеку продать ее за сотню золотых. Сунец собрал родню и так рассудил: “Вот уже много поколений подряд мы вымачиваем пряжу, а скопили всего-навсего несколько золотых, давайте продадим нашу мазь”. Купец, получив мазь, преподнес ее правителю царства У. Тут как раз в земли У вторглись войска Юэ, и уский царь пос­лал свою армию воевать с вражеской ратью. Дело было зимой, сражались воины на воде. И вышло так, что воины У наголову разбили юэсцев, и уский царь в награду за мазь пожаловал тому купцу целый удел. Вот так благодаря од­ной и той же мази, смягчавшей кожу, один приобрел целый удел, а другой всю жизнь вымачивал пряжу. Получилось же так оттого, что эти люди по-разному использовали то, чем обладали”.

Хуэй-цзы сказал Чжуан-цзы: “У меня во дворе есть большое дерево, люди зовут его Деревом Небес. Его ствол такой кривой, что к нему не приставишь отвес. Его ветви так извилисты, что к ним не приладишь угольник. Поставь его у дороги — и ни один плотник даже не взглянет на него. Так и слова твои: велики они, да нет от них проку, оттого люди не прислушиваются к ним”.

Чжуан-цзы сказал: “Не доводилось ли тебе видеть, как выслеживает добычу дикая кошка? Она ползет, готовая каждый миг броситься направо и налево, вверх и вниз, но вдруг попадает в ловушку и гибнет в силках. А вот як: огромен, как заволокшая небо туча, но при своих размерах не может поймать даже мыши. Ты говоришь, что от твоего дерева пользы нет. Ну так посади его в Деревне, Которой нет нигде, водрузи его в Пустыне Беспредельного Просто­ра и гуляй вокруг него, не думая о делах, отдыхай под ним, предаваясь приятным мечтаниям. Там не срубит его топор, и ничто не причинит ему урона. Когда не находят пользы, откуда взяться заботам?”

Цзы-Ци из Нань-го сидел, облокотившись на столик, и дышал, внимая небесам, словно и не помнил себя. Прислу­живавший ему Янь-чэн Янь почтительно стоял рядом.

— Что я вижу! — воскликнул Янь-чэн Янь. — Как же такое может быть?

Тело — как высохшее дерево,

Сердце — как остывший пепел.

Ведь вы, сидящий ныне передо мной,

Не тот, кто сидел здесь прежде!

— Ты хорошо сказал, Янь! — ответил Цзы-Ци. — Ныне я похоронил себя. Понимаешь ли ты, что это такое? Ты, верно, слышал флейту человека, но не слыхал еще флейты земли. И даже если ты внимал флейте земли, ты не слыхал еще флейты Неба.

— Позволь спросить об этом, — сказал Янь-чэн Янь. — Великий Ком [7] выдыхает воздух, зовущийся ветром. В по­кое пребывает он. Иной же раз он приходит в движение, и тогда вся тьма отверстий откликается ему. Разве не слышал ты его громоподобного пения? Вздымающие гребни гор, дупла исполинских деревьев в сотню обхватов — как нос, рот и уши, как горлышко сосуда, как винная чаша, как ступка, как омут, как лужа. Наполнит их ветер — и они завоют, закричат, заплачут, застонут, залают. Могучие деревья завывают грозно: у-у-у! А молодые деревца стонут им вслед: а-а-а! При слабом ветре — гармония малая, при сильном ветре — гармония великая. Но стихнет вихрь, и все отверстия замолкают. Не так ли раскачиваются и шу­мят под ветром деревья?

— Значит, флейта земли — вся тьма земных отвер­стий. Флейта человека — полая бамбуковая трубка с ды­рочками. Но что же такое флейта Неба?

— Десять тысяч разных голосов! Кто же это такой, кто позволяет им быть такими, какие они есть, и петь так, как им поется? [8]

Большое знание безмятежно-покойно.

Малое знание ищет, к чему приложить себя.

Великая речь неприметно тиха,

Малая речь гремит над ухом.

Когда мы спим, душа отправляется в странствие.

Пробудившись от сна, мы открываемся миру.

Всякая привязанность — обуза и путы,

И сознание вечно бьется в тенетах.

Одни в мыслях раскованны, другие проникновенны, третьи тщательны.

Малый страх делает нас осторожными.

Большой страх делает нас раскованными.

Мысли устремляются вперед, как стрела, пущенная из лука: так стараются люди определить, где истина и где ложь.

Словно связанные торжественной клятвой: так судят неуступчивые спорщики.

Увядает, словно сад поздней осенью: такова судьба истины, за которую держатся упрямо.

Остановилось движение, словно закупорен исток: так дряхлеет все живое.

И в час неминуемой смерти

Ничто не может снова вернуть нас к жизни.

Веселье и гнев, печаль и радость, надежды и раскаяние, перемены и неизменность, благородные замыслы и низкие поступки — как музыка, исторгаемая из пустоты, как гри­бы, возникающие из испарений, как день и ночь, сменяю­щие друг друга перед нашим взором. И неведомо, откуда все это? Но да будет так! Не от него ли то, что и днем, и ночью с нами? Как будто бы есть подлинный господин, но нельзя различить его примет. Деяниям его нельзя не довериться, но невозможно узреть его образ!

Не будь “другого”, не было бы и моего “я” [9], а не будь моего “я”, не было бы необходимости делать выбор. Ка­жется, тут мы недалеки от истины, но все еще не знаем, откуда приходят наши мысли.

Сотня костей, девять отверстий и шесть внутренних органов [10] — все они присутствуют во мне, что же из них мне ближе всего? Нравятся ли они мне все одинаково, или какому-то органу я отдаю предпочтение? Управляет ли этот орган всеми прочими, как если бы они были его под­данными? А может, органы нашего тела не могут друг другом управлять и сменяют друг друга в роли правителя и подданного? Или все-таки у них есть один подлинный го­сударь? Но даже если мы опознаем этого государя, мы ни­чего не сможем ни прибавить к его подлинности, ни отнять от нее.

Однажды получив свое тело, мы обладаем им до самой смерти и не можем взять себе другое. Не зная покоя, мы плывем по бурным водам жизни, неудержимо стремясь, словно скачущий конь, к общему для всех концу. Как это печально! Мы изнемогаем всю жизнь в бесплодных уси­лиях, в трудах и заботах проводим дни и даже не ведаем, за что нам выпал такой удел. Как это горько! Для чего говорить о бессмертии, коли тело наше рано или поздно обратится в прах, а вместе с ним исчезнет и сознание? Вот поистине величайшая из людских печалей! Неужто жизнь человека и впрямь так неразумна? Или я один такой неразумный, а другие умнее меня? Если вы следуете за своими сложившимися взглядами, как за наставником, то кто среди людей не будет иметь наставника? Почему таким наставником может быть только тот, кто умеет делать вы­бор в соответствии со своими убеждениями? Ведь и невеж­да способен поступать так же. Рассуждать об истине и лжи, прежде чем появится ясное понимание их природы, — все равно что “отправляться в Юэ сегодня, а приехать туда вчера” [11]. Это значит объявлять существующим то, чего нет. А как несуществующее сделать существующим, не знал даже великий Юй. Я же и подавно знать о том не могу.

Речь — это не просто выдыхание воздуха. Говорящему есть что сказать, однако то, что говорит он, крайне неопре­деленно. Говорим ли мы что-нибудь? Или мы на самом деле ничего не говорим? Считают, что человеческая речь отлич­на от щебета птенца. Есть ли тут отличие? Или отличия нет? Отчего так затемнен Путь, что существует истинное и ложное? Почему так невнятна речь, что существует прав­да и обман? Куда бы мы ни направлялись, как можем мы быть без Пути? Как можем мы утверждать существование чего-то такого, чего не может быть? Путь затемняется че­ловеческими пристрастиями, речь становится невнятной из-за цветистости. И вот уже возникает “правильное” и “неправильное”, о которых толкуют последователи Конфу­ция и Мо Ди, и то, что одни объявляют правдой, другие начисто отрицают. Но вместо того чтобы принимать то, что они отрицают, и отрицать то, что они провозглашают, лучше прийти к прозрению.

Каждая вещь в мире есть “то”, и каждая вещь в мире есть “это”. Каждый знает то, что доступно ему, и не видит того, что доступно другому. Вот почему говорится: “То рождается из этого, а это сообразуется с тем”. Оттого ли утверждают, что “то” и “это” возникают одновременно? Следовательно, “в рождении мы умираем” [12], возможное невозможно, а невозможное возможно, говоря “да”, мы гово­рим “нет”, а говоря “нет”, говорим “да”. Посему мудрец не делает этих различий, но смотрит на все в свете Небес и лишь следует этому [13].

Всякое “это” есть также “то”, а всякое “то” есть также “это”. Там говорят “так” и “не так”, имея свою точку зре­ния, и здесь говорят “так” и “не так”, тоже имея свою точку зрения. Но существует ли в действительности “это” и “то”, или такого различия вовсе не существует? Там, где “это” и “то” еще не противостоят друг другу, находится Ось Пути. Постигнув эту ось в центре мирового круговоро­та, обретаем способность бесконечных превращений: и наши “да”, и наши “нет” неисчерпаемы. Вот почему сказано: нет ничего лучше, чем прийти к прозрению.

Вместо того чтобы доказывать, что палец не является пальцем, лучше сразу сказать, что непалец не является пальцем. Вместо того чтобы доказывать, что “лошадь не является лошадью”, лучше сразу сказать, что нелошадь не является лошадью. Небо и Земля — один палец, вся тьма вещей — одна лошадь [14].

Возможным называют то, что кажется возможным, а не­возможным — то, что кажется невозможным. Дорога по­является, когда ее протопчут люди. Вещи становятся таки­ми, какие они есть, когда им дают названия. Каковы же они? Они такие, какие есть. Почему они не таковы? Они не таковы потому, что такими не являются. Каждой вещи изначально свойственно особое качество, и каждая вещь изначально имеет свои возможности. Нет вещи, которая была бы лишена присущих ей качеств и возможностей. Посему, если кто-то произвольно противопоставляет про­каженного красавице Сиши, былинку — столбу, а благо­родство — подлости, то пусть собирает все это воедино. Их разделение — это их созидание, их созидание — это их разрушение. Но все вещи — рождающиеся и погибаю­щие — друг друга проницают и сходятся воедино. Только человек, постигший правду до конца, знает, что все прихо­дит к одному. Он не прибегает к частным суждениям, но оставляет все сущее на обычном месте [15]. Обычное определяется полезным, полезное — проникновением в суть вещей, а проникновение — доступным. Как только мы приходим к доступному, нам уже нет нужды идти далеко. Тут наши утверждения исчерпывают себя. Остановиться на этом и не знать, почему так происходит, — вот это и значит пребывать в Пути.

Пытаться уразуметь Единое и не знать, что все едино, называется “три поутру”. Что такое “три поутру”? Жил-был один человек, содержавший в доме обезьян, и вот этот человек как-то сказал своим обезьянам: “Утром дам вам три меры желудей, а вечером — четыре”. Обезьяны рас­сердились. Тогда он сказал: “Ладно, я дам вам утром четыре меры, а вечером — три”. И все обезьяны обрадо­вались. Вот так этот человек по поведению обезьян узнал, как нужно действовать, не поступаясь ни формой, ни существом дела. Он тоже, что называется, “следовал тому, что есть”. Посему мудрый приводит к согласию утверждение и отрицание и пребывает в центре Небесного Круга. Это называется “идти двумя путями сразу” [16].

Люди древности в своих знаниях достигли предела. Чего же они достигли? Они знали, что изначально вещи не существуют, — вот предел, вот вся бездна смысла, и добавить к этому нечего. Те, кто шли за ними, считали, что вещи существуют, но нет границ между вещами. Те, кто шли потом, считали, что границы между вещами существуют, но никакая вещь не может быть “этим” или “тем”. Противопоставление “этого” и “того” — вот причина за­темнения Пути. А когда Пути нанесен ущерб, возникает любовная привязанность. Действительно ли в мире Путь понес ущерб, и возникла любовная привязанность, или ничего этого не было? Когда Чжао Вэнь играл на своей лют­не — вот это было нанесение ущерба Пути и возникновение любовной привязанности. А когда лютня Чжао Вэня мол­чала, Путь не терпел ущерба, и не появлялось любовной привязанности [17]. Чжао Вэнь, играющий на лютне, мастер Куан, отбивающий такт посохом, и Хуэй-цзы, опирающий­ся на столик, — какими познаниями обладали эти трое? Знание каждого из них было совершенным, а потому пре­дания о них дошли и до наших дней. Но каждый из них в своих пристрастиях отличался от других и притом ста­рался разъяснить лишь то, к чему сам питал пристрастие, а потому умалчивал о других точках зрения. Вот почему они кончили никчемными спорами о “твердости” и “белиз­не”, а сын Чжао Вэня остался всего лишь обладателем лют­ни отца, так и не сумев достичь высот в музыке. Если о таких людях можно сказать, что они добились успеха, то в таком случае, и я небезуспешно прожил свою жизнь. А может, следует сказать, что эти люди не добились успе­ха? В таком случае ни я, ни кто-нибудь другой не изведал в жизни успеха. Вот почему истинно мудрый презирает блеск изощренных речей. Он не придумывает истины, а оставляет все вещи на их обычном месте. Вот это и назы­вается “осветить вещи светочем разума”. Предположим, я высказываю суждение о чем-то и не знаю, следует ли его определять как “истинное” или как “неистинное”. Но ка­ким бы оно ни было, если мы объединим “истинное” и “неистинное” в одну категорию, то исчезнет всякое отли­чие от иного суждения. Воспользуюсь одним примером. Положим, есть “начало” и есть “то, что еще не начало быть началом”. Тогда есть “то, что еще не начало быть тем, что еще не начало быть началом”. Положим, есть “бытие” и есть “небытие”. Тогда есть “то, что еще не есть бытие” и есть “то, что еще не есть то, что еще не есть бытие”. Внезап­но мы приходим к “небытию” и не знаем, что же на самом деле существует: “бытие” или “небытие”? А что до меня, то я, несомненно, что-то сказал, но так и не знаю, сказал ли я, в конце концов, что-нибудь, или же я на самом деле ни­чего не сказал? [18]

В целом мире нет ничего больше кончика осенней пау­тинки, а великая гора Тайшань мала. Никто не прожил больше умершего младенца, а Пэн-цзу умер в юном воз­расте. Небо и Земля живут вместе со мной, вся тьма вещей составляет со мной одно.

Коль скоро мы составляем одно — что еще тут можно сказать? Но уж коли мы заговорили об одном, то можно ли обойтись без слов? Единое и слова о нем составляют два, а два и одно составляют три. Начиная отсюда, даже искус­нейший математик не доберется до конца чисел, что уж говорить об обыкновенном человеке! Даже идя от несуществующего к существующему, мы должны считать до трех. Что уж говорить, когда мы пойдем от существующего к существующему! Но не будем делать этого. Будем следо­вать данному, и не более того [19].

Путь изначально не имеет пределов, слова изначально не имеют установленного смысла. Только когда мы дер­жимся за свои придуманные истины, появляются разграничения. Попробую сказать об этих разграничениях: су­ществует левое и существует правое, существуют приличия и существует долг, существует определение и существует толкование, существует спор и борьба. Все это называют восьмью достоинствами. То, что пребывает за пределами мироздания, мудрый принимает, а о том не ведет речей. О том, что пребывает в пределах мироздания, мудрый гово­рит, но не выносит суждений. Касательно деяний прежних царей, о которых поминают в летописи, мудрый выносит суждения, но не ищет им объяснений.

Воистину, в каждом определении есть нечто неопреде­лимое, в каждом доказательстве есть нечто недоказуемое. Почему это так? Мудрый хранит правду в себе, а обыкно­венные люди ведут споры, чтобы похвастаться своими зна­ниями. Вот почему говорится: “В споре есть нечто, не заме­чаемое спорщиками”.

Великий Путь не называем.

Великое доказательство бессловесно.

Великая человечность нечеловечна.

Великая честность не блюдет приличий.

Великая храбрость не горит отвагой.

Путь, проявивший себя, перестает быть Путем. Речь, ставшая словом, не выражает правды. Человечность, кото­рая всегда добра, не свершит добро. Показная честность не внушает доверия. Храбрость, не знающая удержу, не приносит победы. Все эти пять вещей закруглены и обте­каемы, как шар, но могут вдруг обрести острые углы.

Знать, как остановиться на незнаемом, — это есть совер­шенство. Кто же знает бессловесное доказательство и неизъяснимый Путь? Вот что такое, если кто-нибудь спосо­бен это знать, Небесная Кладовая. Добавляй в нее — и она не переполнится. Черпай из нее — и она не оскудеет, и неведомо, почему это так. Сие зовется потаенным светом [20].

Беззубый спросил у Ван Ни: “Знаете ли вы, в чем вещи подобны друг другу?”

— Как я могу это знать? — ответил Ван Ни.

— Знаете ли вы то, что вы не знаете?

— Как я могу это знать?

— Стало быть, никто ничего не знает?

— Как я могу это знать? Однако же попробую объяс­ниться: откуда вы знаете, что то, что я называю знанием, не является незнанием? И откуда вы знаете, что то, что я называю незнанием, не является на самом деле знанием? Позвольте теперь спросить: если человек переночует на сы­рой земле, у него заболит поясница и отнимется полтела. А вот случится ли такое с лосем? Если человек поселится на дереве, он будет дрожать от страха, а вот так ли будет чувствовать себя обезьяна? Кто же из этих троих знает, где лучше жить? Люди едят мясо домашних животных, олени едят траву, сороконожки лакомятся червячками, а совы охотятся за мышами. Кому из этих четырех ведом истинный вкус пищи? Обезьяны брачуются с обезьянами, олени дружат с лосями, угри играют с рыбками. Мао-цзян и Сиши слыли первыми красавицами среди людей, но рыбы, завидев их, тотчас уплыли бы в глубину, а птицы, завидев их, взметнулись бы в небеса. И если бы их увидели олени, они бы с испугу убежали в лес. Кто же среди них знает, что такое истинная красота? По моему разумению, правила доброго поведения, суждения об истине и лжи запутанны и невнятны. Мне в них не разобраться!

Беззубый спросил: “Если вы не можете отличить поль­зу от вреда, то уж совершенный человек, несомненно, знает это различие, правда?”

Ван Ни ответил: “Совершенный человек живет духов­ным! Даже если загорятся великие болота, он не почувст­вует жары. Даже если замерзнут великие реки, ему не будет холодно. Даже если молнии расколют великие горы, а ураганы поднимут на море волны до самого неба, он не поддастся страху. Такой человек странствует с облаками и туманами, ездит верхом на солнце и луне и уносится в сво­их скитаниях за пределы четырех морей. Ни жизнь, ни смерть ничего в нем не меняют, тем паче мысли о пользе и вреде!”

Цюйцяо-цзы спросил у Чаньу-цзы: “Я слышал от Кон­фуция, что мудрый не обременяет себя мирскими делами, не ищет выгоды, не старается избегнуть лишений, ни к чему не стремится и даже не держится за Путь. Порой он молчит — и все выскажет, порой говорит — и ничего не скажет. Так он странствует душой за пределами мира пыли и грязи. Конфуций считал, что это все сумасбродные речи, а я думаю, что так ведут себя те, кто постигли сокровенный Путь. А что вы думаете?”

Чаньу-цзы ответил: “Эти речи смутили бы даже Желто­го Владыку, разве мог уразуметь их Конфуций? К тому же ты слишком скор в суждениях. Видишь яйцо — и уже хочешь слышать петушиный крик, видишь лук — и хо­чешь, чтобы тебе подали жаркое из дичи. Я расскажу тебе, как придется, а ты уж, как придется, послушай, хорошо?

Может ли кто-нибудь встать рядом с солнцем и луной, заключить в свои объятия вселенную, жить заодно со всем сущим, принимать все, что случается в мире, и не видеть различия между людьми низкими и возвышенными? Обыкновенные люди трудятся не покладая рук. Мудрый дейст­вует не умствуя, и для него десять тысяч лет — как одно мгновение. Для него все вещи в мире существуют сами по себе и друг друга в себя вмещают. Откуда мне знать, что привязанность к жизни не есть обман? Могу ли я быть уверенным в том, что человек, страшащийся смерти, не похож на того, кто покинул свой дом и боится вернуться?

Краса­вица Ли была дочерью пограничного стражника во владении Ай. Когда правитель Цзинь забрал ее к себе, она рыда­ла так, что рукава ее платья стали мокрыми от слез. Но когда она поселилась во дворце правителя, разделила с ним ложе и вкусила дорогие яства, она пожалела о том, что плакала. Так откуда мне знать, не раскаивается ли мерт­вый в том, что прежде молил о продлении жизни? Кто во сне пьет вино, проснувшись, льет слезы. Кто во сне льет слезы, проснувшись, отправляется на охоту. Когда нам что-нибудь снится, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы мо­жем даже гадать по своему сну и, лишь проснувшись, знаем, что то был сон. Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что есть великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто в мире царь, а кто пастух. До чего же они тупы! И вы, и Кон­фуций — это только сон, и то, что я называю вас сном, тоже сон. Речи эти кажутся загадочными, но, если после многих тысяч поколений в мире появится великий мудрец, понимающий их смысл, вся вечность времен покажется одним быстротечным днем!”

Положим, мы затеяли с тобой спор, и ты победил меня, а я не смог переспорить тебя, значит ли это, что ты и в са­мом деле прав, а я на самом деле не прав? А если я победил тебя, а ты не смог переспорить меня, значит ли это, что прав именно я, а ты не прав? Обязательно ли кто-то из нас должен быть прав, а кто-то не прав? Или мы можем быть оба правы и оба не правы? И если мы сами не можем ре­шить, кто из нас прав, а кто нет, то другие люди тем более не сделают этого за нас. Кто же рассудит нас? Если придет кто-нибудь, кто согласится с тобой, то как ему рассудить нас? А если кто-то третий будет согласен со мной, то и ему не удастся нас рассудить. Если же, наконец, позвать того, кто не согласен ни со мной, ни с тобой, то такой чело­век тем более не поможет нам установить истину. А если позвать того, кто согласится со мной и с тобой, то мы опять-таки не доберемся до истины. Выходит, ни я, ни ты, ни кто-либо другой не можем установить общую для всех истину. На кого же нам надеяться?

Противоречивые суждения о вещах, друг друга поддер­живают, а если они перестают поддерживать друг друга, следует привести их к равновесию на весах Небес [21]. Бу­дем же следовать вольному потоку жизни и исчерпаем до конца свой земной срок! Но что значит “привести к равно­весию на весах Небес”? Отвечу: “истинное” есть также “неистинное”, “правильное” — это также “неправиль­ное”. Если истина и в самом деле является истиной, то она отличается от неистинного, и тут не о чем спорить. Если правильное и в самом деле является правильным, то оно отличается от неправильного, и тут тоже не о чем спорить. Забудем о наших летах, забудем о наших обязанностях, достигнем беспредельного и будем пребывать в нем без конца.

Полутень спросила у Тени: “Раньше ты двигалась, те­перь ты стоишь на месте, раньше ты сидела, теперь стоишь. Почему ты так непостоянна в своих поступках?”

Тень ответила: “А не потому ли я такая, что я от чего-то завишу? А может, то, от чего я завишу, тоже от чего-то зависит? Может быть, я завишу от чешуйки на хребте змеи или от крылышек цикады? Откуда я могу знать, почему я такая или другая?”

Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабоч­кой — счастливой бабочкой, которая порхала среди цвет­ков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она — Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я — Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому присни­лось, что он — бабочка, то ли бабочке приснилось, что она — Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и ба­бочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превра­щение вещей!

Наша жизнь имеет предел, а знанию предела нет. Имея предел, гнаться за беспредельным гибельно. А пы­таться употребить в таких обстоятельствах знание — верная гибель.

Делая добро, избегай славы; делая зло, избегай нака­зания. Идя срединным путем, можно себя уберечь, благо­получно прожить свои годы, вскормить родных людей, исчерпать свой земной срок.

Повар Дин разделывал бычьи туши для царя Вэнь-хоя. Взмахнет рукой, навалится плечом, подопрет коленом, притопнет ногой, и вот: вжик! бах! Сверкающий нож словно пляшет в воздухе — то в такт мелодии “Тутовая роща”, то в ритме песен Цзин-шоу [23].

— Прекрасно! — воскликнул царь Вэнь-хой. — Сколь высоко твое искусство, повар!

Отложив нож, повар Дин сказал в ответ: “Ваш слуга любит Путь, а он выше обыкновенного мастерства. Понача­лу, когда я занялся разделкой туш, я видел перед собой только туши быков, но минуло три года — и я уже не видел их перед собой! Теперь я не смотрю глазами, а полагаюсь на осязание духа, я перестал воспринимать органами чувств и даю претвориться во мне духовному желанию. Вверяясь Небесному порядку, я веду нож через главные сочленения, непроизвольно проникаю во внутренние пусто­ты, следуя лишь непреложному, и потому никогда не наталкиваюсь на мышцы или сухожилия, не говоря уже о костях. Хороший повар меняет свой нож раз в год — потому что он режет. Обыкновенный повар меняет свой нож раз в месяц — потому что он рубит. А я пользуюсь своим ножом уже девятнадцать лет, разделал им несколько тысяч туш, а нож все еще выглядит таким, словно он только что сошел с точильного камня. Ведь в сочленениях туши всегда есть промежуток, а лезвие моего ножа не имеет толщины. Когда же не имеющее толщины вводишь в пус­тоту, ножу всегда найдется предостаточно места, где погу­лять. Вот почему даже спустя девятнадцать лет мой нож выглядит так, словно он только что сошел с точильного камня. Однако же всякий раз, когда я подхожу к трудному месту, я вижу, где мне придется нелегко, и собираю воеди­но мое внимание. Я пристально вглядываюсь в это место, двигаюсь медленно и плавно, веду нож старательно, и вдруг туша распадается, словно ком земли рушится на землю. Тогда я поднимаю вверх руку, с довольным видом огляды­ваюсь по сторонам, а потом вытираю нож и кладу его на место”.

— Превосходно! — воскликнул царь Вэнь-хой. — По­слушав повара Дина, я понял, как нужно вскармливать жизнь.

Когда Гунвэнь Сюань повстречал Полководца правой руки, он спросил в изумлении: “Что это за человек? По­чему одноногий? [24] Это от Неба или от человека?”

— От Неба, а не от человека. От Неба дается нам то, что отличает нас от других. Человеческий облик для всех одинаков. Вот почему мы знаем, что это идет от Неба, а не от человека.

Фазану, живущему в камышах, нужно пройти десяток шагов, чтобы склюнуть зернышко, и сотню шагов, чтобы выпить глоток воды, но он не хочет жить в клетке, где ему будет вдоволь еды и питья. Одухотворенный человек не соблазнится даже царским чином.

Когда умер Лао Дань, Цинь И пришел в его дом, чтобы выразить соболезнования, трижды громко возопил и вышел вон. Ученик спросил его: “Разве покойный был вашим другом?”

— Да, был, — ответил Цинь И.

— Тогда прилично ли вот так выражать свою скорбь о нем?

— Конечно! Поначалу я думал, что покойный был просто человеком, но теперь знаю, что ошибался. Я пришел выразить соболезнования, и что же? Вокруг старики, плачущие так, словно они скорбят о своих детях, и юноши, ры­дающие, точно они потеряли матерей. Сойдясь вместе, они говорят, когда не нужно слов, и плачут, когда не нужно слез. Поистине они отворачиваются от Небесного закона и забывают о том, что им врождено. Древние называли это “бегством от кары Небес”. Когда настал срок, учитель пришел. Срок истек — и учитель покорился. Когда жи­вешь, повинуясь велениям времени, печаль и радость не завладевают тобой. Древние называли это “царственным освобождением ”.

Сколько бы хвороста ни принести руками человечески­ми, он все равно прогорит. Но огонь перекидывается даль­ше, и никто не знает, где ему конец.

Янь Хой пришел к Конфуцию и попросил разрешения уехать.

— Куда же ты направляешься? — спросил Конфуций.

— Я еду в царство Вэй, — ответил Янь Хой.

— А что ты будешь там де<