Войны удается избежать, и Западная Европа, избавленная от политических наймитов Вашингтона, идет на политический союз с Востоком.

Сотрудничество, партнерство, союз и, наконец, объединение. Германия, которая сегодня стоит одной ногой на Западе, а другой на Востоке, лучше всех может справиться с ролью посредника.

В Германии существует националистическое движение левацкого толка, возникшее в Западном Берлине в перерыве между хэппенингом и вечеринкой с приемом наркотиков. Отец Брандт уже обесчестил свою страну и свою расу. Ныне мы можем любоваться романтическими фантазмами его отпрыска Петера. Преобразование Бундесвера в "Национальную народную армию" по типу югославской это сущая потеха. Даже в случае воссоеди нения (я допускаю такую гипотезу) Германия стала бы лишь карликовой державой, такой, как Франция Миттерана или Англия Тэтчер, кичащиеся своей "независи мостью" от США, СССР и Китая. Жалкие молодые люди, тянущиеся к Петеру Брандту, хотят вернуть времена романтической Германии до 1848 г., Германии до Фихте. В 1982 г. речь идет уже не только о Германии - "поле битвы", а всей Европе - "поле битвы".

Религиозная война между "марксистским коммуниз мом" и "демократизмом" ослепляет большинство этих людей, и эта слепота мешает им осознать геополитиче скую реальность. Чтобы Европа не стала "полем битвы", нужно перевести направление возможного советского наступления на Гибралтар, Дублин и Касабланку. С Советским Союзом нужно искать согласия и уже сейчас закладывать основы эффективного сотрудничества. Местом затяжной войны должна стать часть Африки между 20 градусами северной широты и 20 градусами южной широты. Даже если эти зоны будут частично опустошены, это не слишком сильно отразится на будущем человечества.

Чтобы избежать разрушения Европы, мы должны сознательно идти на тесное сотрудничество с СССР, сотрудничество, а не надувательство, предложенное Гитлером французам в 1940-1942 гг. Западная Европа и СССР должны создать некое "сообщество судеб", диктуемое географией, брак по расчету, принудительный брак.

СССР и Западная Европа должны как можно скорее разработать вместе некий противовес доктрины Монро. Нашей доктриной Монро должен стать девиз "...ни одного солдата, ни одного американского солдата на Средиземном море". Европейские проблемы должны решаться самими европейцами. Русские такие же европейцы, как и немцы, французы, англичане и другие европейские народы.

Мы должны заставить американцев уйти из Европы не только по геополитическим причинам. Их присутст вие в Европе можно сравнить с завоеванием карфагеня нами Сицилии под боком у Римской республики. Оставаясь в Европе и увеличивая опасность возникновения войны, американцы не смогут справиться с кризисом своего общества, который лишь начинается. Мы рискуем заразиться от них. Этот кризис общества обусловлен распадом трех сфер:

Технико-экономического строя,

2) политики, строящейся на убеждении, демагогии, словом, "демократизме",

Помешавшейся культуре.

Технико-экономический строй является отражением материалистического мира, мира науки, рационализма, предвидения. Вторая сфера, сфера политики, не поддается никакому логическому анализу, никакому рационалистическому подходу. Здесь преобладает аргумента ция убеждения (в первой сфере преобладает логико-экс периментальная аргументация). Что касается культуры, то ее сегодня следует скорее относить к области психиатрии. По крайней мере, в США. Только тоталитарная система может привести в равновесие эти три сферы.

В политику уже давно пора ввести понятие рационализма. В моей следующей работе "Евро-советская империя" я посвящу целую главу вопросу, должна ли политика, метаполитика, строиться на силе или наслажде нии (удовольствии).

Северная Америка сделала свой окончательный выбор в пользу гедонизма, и вся ее политика направлена на "средства наслаждения". Такой выбор завел бы человечество в тупик. Остается заставить коммунистов поумнеть и объяснить им, в чем состояла бы метаполити ка, направленная на "средства действия" или, иначе говоря, на средства силы.

Уже Гоббс показал, что свобода покоится на силе. В нашу эпоху научно-технической революции к этому можно добавить, что сила служит знанию (космические исследования, фундаментальные исследования в области физики), а знание придает силы.

Если мы хотим создать homo novus, то нам придется сделать выбор между силой и удовольствием. Мечтой Маркса было дать каждому по потребности. Сегодня эту мечту можно легко осуществить. Достижение изобилия проблема планирования и воли. На ее решение потребовалось бы не более четверти века. Это изобилие привело бы либо к появлению общества гедонистского типа, обреченного на упадок (США), либо к превраще нию обычного человека в homo novus.

Хаксли и Оруэлл отметили лишь возможную отрицательную сторону "Прекрасного нового мира". Положительная же его сторона осталась неизвестной им.

Вспомните также пророчество Кестлера: " Тезис победители, антитезис побежденные, синтез победители и побежденные становятся сплоченными гражданами гигантской новой евразийской родины".

Я бы изменил его: "Тезис расистский национал -социализм, антитезис марксистский коммунизм, синтез великоевропейский национал-большевизм, иначе говоря, элитный имперский коммунизм, отвергший Маркса как идеолога и Гитлера как ограниченного близорукого националиста..."

Национал-социализм был великолепной школой эффективности, той самой эффективности, которой так не хватает марксистскому коммунизму.

Обыкновенному коммунизму нужно сделать ребенка, чтобы у него родился необыкновенный отпрыск, своего рода "одаренное чудовище", "сверхчеловеческий коммунизм".

Уже в 1941 г. Кестлер знал, кто должен стать его отцом.

.
Карл Шмитт

ПЛАНЕТАРНАЯ НАПРЯЖЕННОСТЬ МЕЖДУ ВОСТОКОМ И ЗАПАДОМ И ПРОТИВОСТОЯНИЕ ЗЕМЛИ И МОРЯ (6)

Противостояние Востока и Запада, совершенно очевидное сегодня, включает в себя противоречия различного рода: экономические интересы, качественное различие правящих элит и несовместимость основополагаю щих интеллектуальных установок. Все эти противоре чия возрастают, взаимно усиливая друг друга. Однако связь экономических, социологических и духовных напряжений проявлялась во всех великих войнах человеческой истории. Особенность современного антагонизма состоит в том, что эта напряженность стала глобальной и охватывает собой всю планету. Поэтому сегодня совершенно необходимо адекватно разобрать ту историче скую и геополитическую подоплеку, на которой основано это напряженное противостояние.

Мы ведем речь о противоположности Востока и Запада. При этом очевидно, что речь не может идти лишь о географических различиях. В ходе нашего исследования мы обстоятельно разберем, о каком виде противополож ности здесь идет речь, и покажем, что существует два различных типа напряженного противостояния: историко-диалектическое и статично-полярное.

Противоположность Востока и Запада не есть полярная противоположность. Земля имеет Северный и Южный полюса, но не имеет ни Восточного, ни Западного. В условиях нашей планеты географическая противопо ложность Запада и Востока не является чем-то фиксированным и статичным; это только динамическое отношение, связанное с суточным "убыванием света". В географическом смысле, Америка является Западом по отношению к Европе; по отношению к Америке Западом являются Китай и Россия; а по отношению к Китаю и России Запад это Европа. В чисто географическом смысле, четкие полюса отсутствуют, а следовательно, исходя только из географии совершенно невозможно понять реально существующую планетарную враждебную напряженность между Востоком и Западом и мыслить ее основополагающую структуру.

1.

Можно пойти по пути исследования исторической, культурной и моральной специфики нынешнего Востока и нынешнего Запада и таким образом вычленить целый ряд антитез, которые, без сомнения, имеют очень важное значение. Здесь я бы хотел употребить один термин, введенный в оборот географом Джоном Готтманом в его блестящей работе "La politique des Etats et leur geographie"(7): понятие региональной иконографии (иконографии пространства) iconographie regionale. Различные картины мира и представления, возникшие как результат различных религий, традиций, разного исторического прошлого, разных социальных моделей образуют автоном ные пространства. В этом смысле к иконографии определенного пространства принадлежат не только картины и произведения пластического искусства, но также и все видимые формы общественной и частной жизни. На существенное значение искусства в данной связи указал недавно Луис Диес дель Корраль, в своей книге "Похищение Европы", которую можно назвать энциклопедией европейской иконографии. Различие между пониманием формы в тех или иных культурных регионах, и особенно в сфере структуры власти и государственного устройства, исследовал Карлос Ольеро. В понятие " иконогра фии пространства " мы можем включить помимо различных форм общественной жизни также и все прочие типические формы проявления человеческого бытия, системы характерных импликаций, аллюзий, символиче ский язык чувств и мыслей в том виде, в котором они характерны для определенных территорий с особой неповторимой культурой.

Сюда же относятся образы прошлого, мифы, саги и легенды, точно так же, как и все символы и табу, топографически локализованные в одном определенном пространстве и только в силу этого обретающие историче скую действительность. Готтман говорит в этой связи о " циркуляции иконографий ", т.е. о динамическом влиянии территориальных культур друг на друга в течение времени. Таким образом, на место знаменитой теории "циркуляции элит" Парето приходит не менее важная теория циркуляция иконографий.

Употребление слова (и понятия) "иконография" кажется мне в данном случае вполне уместным и плодотворным, прежде всего потому, что этот термин точнее всего вскрывает сущность противостояния Востока и Запада. Отношение к образу, иконе обнаруживает сущностные качества Востока и Запада в их наиболее глубинном измерении:

Восток традиционно выступает как противник зрительных изображений, картин и икон, Запад же, напротив, как оплот почитания иконописи и, шире, живописи.

Когда речь идет об иконоборчестве или запрете на изображение Бога, образованный европеец вспоминает события из истории Византии, о борьбе вокруг иконоборческой ереси времен короля Льва (717-741) и о признании иконописи Карлом Великим. На память приходит также запрет изображать Бога в Ветхом Завете и в исламе. Некоторые зашли так далеко, что обнаружива ют здесь изначальное противоречие между словесным и зрительным выражением, которое они, в свою очередь, возводят к еще более общему противоречию между слухом и зрением, акустикой и визуальностью, причем слово и слух однозначно отождествляются с Востоком, а изображение и зрение с Западом.

Употребление термина "иконография", в вышеназван ном всеобъемлющем смысле, должно уберечь нас от подобных упрощений. В действительности, не существует такого географического места, где отсутствовало бы визуальное измерение реальности, и образ, изображение, икона и иконография присутствуют повсюду. Поэтому только и возможна противоположная тенденция, отрицающая ценность визуального изображения, т.е. иконоборчество в самом широком смысле. Причем проблема иконоборчества не ограничивается отнюдь Византией или исламом. Запад также знает многочисленные и весьма агрессивные формы иконоборческого духа. Виклифиты и гуситы, сектанты баптисты и пуритане, религиозные модернисты и грубые рационалисты все эти иконоборче ские течения возникли и развились именно на Западе. Планетарного масштаба этот конфликт, этот основной спор всемирной истории достиг в эпоху великих географических открытий и колонизации Нового Света, и внешне он проявился в борьбе двух конфессиональных форм римского католицизма и северного протестантизма, линии иезуитов и кальвинистов. Попробуем рассмотреть иконографический аспект этого конфликта, что подведет нас к более глубокому пониманию его смысла.

Смысл Реконкисты заключался в отвоевании пространства на Иберийском полуострове для свободного почитания Образа Пречистой Божьей Матери. Однажды я написал, что испанские моряки и конквистадоры Нового Света видели символ своих исторических свершений в водружении повсюду образа Непорочной Девы Богородицы. Некоторые читатели поняли меня превратно. Один католический автор даже писал по этому поводу: " Шмитт рассуждает о всяких христианских аксессуарах Конкисты, которые могут лишь ввести читателей в заблуждение ". Для меня икона Девы Марии это не "всякие христианские аксессуары". Более того, почитание иконы Пречистой имеет для меня огромное значение, что становится более понятным, если принять во внимание приведенные несколько выше рассуждения о связи зрительного образа, иконы с сущностью западной традиции. Я берусь утверждать, что все религиозные войны Европы XVI-XVII веков, включая Тридцатилетнюю войну на немецких землях, в действительности, были войнами за и против средневекового католического почитания иконы Девы Марии. Следует ли считать в этом контексте иконоборчество английских пуритан сугубо вос точным явлением, а иконопочитание баварских, испанских и польских католиков признаком их западной духовной природы? В византийских спорах вокруг иконоборческой ереси на богословском уровне затрагивалась христианская догма Троичности. Духовная проблема заключалась в сложности иконографического совмеще ния в Божестве Единства и Троичности. Но все же, было бы неверно строго отождествить догмат Троичности исключительно с Западом, а абстрактный монотеизм с Востоком. Конечно, в определенные моменты истории такое совпадение было почти полным. Монахи-франки дополнили христианский Символ Веры Запада формулой, согласно которой Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына, и возмущение греческих патриархов Filioque привело к великому расколу между Западной и Восточной Церквями (8). Исходя из этого, можно было бы считать, что Filioque было выступлением Запада против Востока, но это опровергается, с одной стороны, особым учением о Троичности и Богородице сирийских Отцов Церкви, а с другой стороны, взглядами западных ариан, вообще отрицавших Божественную природу Христа. Таким образом, впечатляющее иконогра фическое различие между Востоком и Западом в вопросе Троичности становится не таким безусловным и абсолютным.

Традиционная иконография не статична, в нее вторгаются все новые факторы. К примеру, индустриальное вторжение техники. Современный психоанализ также вполне можно рассмотреть как проявление иконоборче ской тенденции. Испанский психоаналитик Хуан Хосе Лопес Ибор предпринял очень интересное исследование этой сферы, исходя из нашего иконографического подхода к проблеме. Кроме того, практически вся современ ная живопись и абстрактная, и сохранившая остатки предметности несет в себе разрушение традиционного понимания образа, визуального изображения, иконы. Все три явления связаны между собой техника, психоанализ и современная живопись. Если предпринять исследование такой взаимосвязи, сопоставив ее с актуаль ным противостоянием Востока и Запада, можно прийти к поразительным, сенсационным выводам. Единствен ной преградой на этом пути является невозможность строго отождествить Восток с иконоборчеством, а Запад с иконопочитанием. Чтобы до конца осознать структуру мирового дуализма Запад-Восток нам все же следует исходить из иных критериев.

2.

История планетарной конфронтации Востока и Запада во всей своей полноте сводима к основополагающему дуализму элементов: Земли и Воды, Суши и Моря.

То, что мы сегодня называем Востоком, представляет собой единую массу твердой суши: Россия, Китай, Индия громадный кусок Суши, " Срединная Земля "(9), как назвал ее великий английский географ сэр Хэлфорд Макиндер. То, что мы именуем сегодня Западом, является одним из мировых Океанов, полушарием, в котором расположены Атлантический и Тихий океаны. Противостояние морского и континентального миров вот та глобальная истина, которая лежит в основе объясне ния цивилизационного дуализма, постоянно порождаю щего планетарное напряжение и стимулирующего весь процесс истории.

В кульминационные моменты мировой истории столкновения воюющих держав выливаются в войны между стихией Моря и стихией Суши. Это заметили уже летописцы войны Спарты и Афин, Рима и Карфагена. Однако до определенного времени все ограничивалось областью Средиземного моря. Люди еще не знали громадных пространств, великих океанов, планетарных конфликтов. Сразу заметим, что надо делать концептуальное различие между стихией Моря и стихией Океана. Конечно, частичные параллели существуют, и многие ссылаются в этом смысле на известный пассаж из первой филиппики Демосфена (38.41). Я сам не вполне разделяю язвительности Платона, который сказал о греках, что " те сидят на берегу Средиземного моря, подобно лягушкам ".

Тем не менее, между морской цивилизацией, являющейся внутриматериковой, и океанической цивилизаци ей существует значительная разница. Та напряженность между Востоком и Западом, та планетарная постановка проблемы конфликта, которые характерны для нашего периода истории, не имеют аналогов в прошлом. Окончательного всемирно-исторического объема противостоя ние Суши и Моря (как Океана) достигает только тогда, когда человечество осваивает всю планету целиком.

Планетарный характер битвы между Сушей и Морем впервые обнаружился во времена войн Англии против революционной Франции и Наполеона. Правда, тогда деление на Сушу и Море, Восток и Запад не было еще столь четким, как сегодня. Наполеон был, в конце концов, разгромлен не Англией, но континентальными Россией, Австрией и Пруссией. "Номос" Земли(10) еще заключался тогда в равновесии между силами Суши и Моря; одно Море не могло добиться своими силами решительной победы. В 1812 году, когда столкновение достигло своего апогея, Соединенные Штаты объявили войну не Наполеону, а Англии. Тогда произошло сближение между Америкой и Россией, причем оба этих молодых государства стремились дистанцироваться как от Наполеона, так и от Англии. Противоречие между Землей и Морем, между Востоком и Западом еще не выкристалли зовалось тогда в чистое противостояние стихий, что произошло лишь в момент заключения Североатлантического союза в 1949 году.

Но уже во времена Наполеона довольно ясно проявилась закономерность политического конфликта, предопределенного различием цивилизационных стихий, т.е. такого конфликта, где надо было выбирать между Сушей и Морем. В июле 1812 года, когда Наполеон подступал к Москве, Гете сочинял панегирик якобы королеве Марии Луизе, но, на самом деле, ее супругу французскому императору:

"Там, где тысячи людей пребывают в замешательстве, там все решает один человек (Наполеон)."

Немецкий поэт продолжает, имея в виду глобальный аспект противостояния Суши и Моря:

"Там, где собираются сумерки столетий,

Он (Наполеон) рассеивает их светом духовного взора.

Все ничтожное исчезло,

Лишь Суша и Море имеют здесь значение".

("Worueber trueb Jahrhunderte gesonnen

Er uebersieht's im hellsten Geisteslicht.

Das Kleinliche ist alles weggeronnen,

Nur Meer und Erde haben hier Gewicht.")

Гете был на стороне Наполеона. Для него это была сторона Суши, Земли. Но Наполеон отождествлялся также с Западом. Запад был тогда еще Сушей и никак не Морем. Немецкий поэт искренне надеялся, что Запад так и останется воплощением сухопутной, континентальной силы, а Наполеон, как новый Александр, будет отвоевывать у сил Моря прибрежные территории, и тогда " Суша вступит в свои права. "

Так Гете, типичный представитель Запада, летом 1812 года сделал выбор в пользу Суши, Земли против Моря. Конечно, в соответствии со своим мировоззрением, он понимал противостояние Земли и Моря как статичную, полярную напряженность, а не как диалектический неповторимый исторический момент. В данном случае, крайне важно то различие между статичной полярностью и исторической диалектикой, о котором мы говорили в самом начале статьи.

 

3.

 

Гете мыслил в терминах статичной полярности. Но полярная напряженность значительно отличается от напряженности историко-диалектической. Статика полярного напряжения предполагает синхронизм, постоянст во, при котором взаимодействие противоположных полюсов составляет фиксированную структуру, остающую ся сущностно одинаковой при всех внешних изменени ях, проистекающих из конкретных исторических ситуаций. Это своего рода вечное возвращение.

Конкретно-исторический подход исследует, напротив, цепь логической и исторической взаимосвязи между конкретикой определенного вопроса и данного на него ответа. Вопрос и ответ дают диалектику исторически конкретного и определяют структуру исторических ситуаций и эпох. Подобная диалектика не обязательно должна отождествляться с гегелевской логикой понятий или с фатально заданной закономерностью природного течения событий.

Нас здесь интересует, однако, исследование структу ры конкретно существующего в нашем мире планетар ного дуализма (а не общая теория исторического процесса). Историческое мышление есть мышление однократ ными, одноразовыми историческими ситуациями и, следовательно, одноразовыми истинами. Все исторические параллели служат лишь наилучшему распознанию этой единственности, в противном случае они становятся лишь мертвыми функциональными элементами абстрактной системы, которой в реальной жизни просто не существу ет. Абсурдно и нереалистично делать предположения такого рода: что случилось бы, если бы события приняли иной оборот, нежели они приняли в реальной истории. К примеру, а что, если бы сарацины победили в битве при Пуатье? Что, если бы Наполеон не проиграл сражения при Ватерлоо? Что, если бы зима 41/42 была не такой холодной? Такие нелепые предположения, которые можно встретить даже у знаменитых историков, абсурдны уже потому, что в них совершенно упускается из виду единственность и неповторимость любого исторического события. Структура полярной напряжен ности всегда актуальна, вечна, как вечное возвращение.

Историческая же истина, напротив, истинна лишь один раз. Она и не может быть истинной больше, чем один раз, так как именно в однократности заключается ее историчность. Одноразовость исторической истины является одним из секретов онтологии, как выразился Вальтер Варнах. Диалектическая структура вопроса и ответа, о которой мы здесь ведем речь, пытаясь объяснить суть истории, никоим образом не ослабляет и не упраздняет качества однократности исторического события. Напротив, она только усиливает ее, поскольку речь идет о неповторимом конкретном ответе на столь же неповторимый конкретный вопрос.

Если бы противостояние между Сушей и Морем, выраженное в современном планетарном дуализме, было исключительно статично полярным, т.е. включенным в цепь природного равновесия и вечного возвращения, то оно было бы лишь фрагментом чисто природного процесса. Стихии в природе разделяются и воссоединяются, смешиваются и расслаиваются. Они сменяют друг друга и переходят друг в друга в беспрестанном круговороте метаморфоз, который открывает все новые и новые образы и формы сущности всегда тождественного полярного напряжения. Если бы дело сводилось только к такому природному статическому дуализму, актуальное противостояние Востока и Запада было бы лишь особой формой выражения вечной циркуляции элит, проблемой иконографий. Вечное возвращение и вечное превраще ние не знает специфической правды, неповторимой ситуации, исторического момента. Статично-полярное противостояние исключает историческую неповторимость. Но в конкретной истории все иначе. В определенные эпохи появляются дееспособные и могущественные народы и группы, которые захватывают и делят землю в процессе дружественных договоров или войн, хозяйничают на своей территории, пасут скот и т.д. Из этого образуется Номос Земли. Он ограничен своим уникальным здесь и теперь, а напряженность между элементами, о которых мы рассуждаем, между Сушей и Морем, лишь порождает природный, объективный контекст, в котором данный Номос складывается.

Если взять Землю и Море (и населяющих их существ) как исключительно природные элементы, то очевидно, что сами по себе они не могут породить враждебного противостояния, которое имело бы сугубо исторический событийный смысл. Обитатели Моря и обитатели Суши не могут быть по своей природе абсолютными врагами. Случается, что наземные животные пожирают морских, но нелепо в данном случае говорить о какой-то вражде. Сами рыбы сплошь и рядом пожирают друг друга, особенно крупные мелких. Да и обитатели Суши относятся друг к другу не намного лучше. Поэтому нельзя утверждать, что существует природная враждебность Суши и Моря. Скорее, в чисто природном состоянии эти две стихии существуют совершенно безотносительно и безразлично друг к другу, причем в такой степени, что говорить о таком специфическом и интенсивном соотношении как вражда здесь совершенно нелепо. Каждое живое существо пребывает в своей стихии, в своей среде. Медведь не враждует по своей природе с китом, а кит не объявляет войну медведю. Даже морские и сухопутные хищники твердо знают свои границы и пределы своего обитания. Медведь не посягает на владения льва или тигра; даже самые смелые звери знают свое место и стремятся избежать неприятных столкновений. Те, кто приводят в качестве примера природной вражды отношения кошек с собаками, лишь лишний раз доказыва ют, что такая природная вражда резко отличается от человеческой. Когда собака лает на кошку, а кошка шипит на собаку, их конфликт имеет совершенно иной смысл, нежели вражда людей. Самое главное отличие состоит в том, что люди по контрасту с животными способны отрицать наличие самого человеческого качества у своих противников, а животные нет. Бытие собаки духовно и морально не ставит под вопрос бытия кошки и наоборот.

Однако показательно, что именно басни из жизни животных особенно выпукло иллюстрируют специфически человеческие политические ситуации и отношения. Вообще говоря, с философской точки зрения, проблема басен о животных интересна сама по себе. Перенося на животный мир сугубо человеческие политические ситуации, мы демифологизируем, проясняем их, лишаем идеологических и риторических покрывал. Именно в силу того, что отношения среди животных имеют совершенно иной смысл, нежели отношения среди людей, такой аллегорический прием когда люди выступают как звери, а звери как люди позволяет обнаружить доселе сокрытое через сознательный отход от прямолинейного и одномерного анализа. Перевоплощение в зверя отчуждает человека от человеческого, но через такое отчуждение человеческое становится только более отчетливым и выпуклым. На этом основан политический смысл басен о животных (на чем мы не будем более здесь останавли ваться).

При переносе дуальности Суша-Море на человечест во, казалось бы, речь должна идти о морских конфликтах между людьми Моря и сухопутных конфликтах между людьми Суши. На самом деле, дело обстоит совершенно иначе, начиная с того момента, когда историче ское планетарное напряжение достигает определенного критического уровня. В отличие от животных люди и только люди способны вести войну между народами Суши и народами Моря. Когда вражда достигает своей высшей точки, военные действия захватывают все возможные области, и война с обоих сторон разворачивает ся как на Суше, так и на Море. Каждая из сторон вынуждена преследовать противника вглубь враждебной стихии. Когда осваивается и третья, воздушная стихия, конфликт переносится и на нее, а война становится воздушной войной. Но изначальные субъекты конфликта не утрачивают своего качества, поэтому мне представля ется вполне разумным говорить именно о противостоя нии элемента Земли и элемента Моря. Когда планетар но-историческое противостояние приближается к своему пику, обе стороны до предела напрягают все свои материальные, душевные и духовные силы. Тогда битва распространяется на все прилегающее к противоборствую щим сторонам пространства. И стихийное природное различие Суши и Моря в этом случае превращается в настоящую войну между этими элементами.

Вражда между людьми обладает особым напряжени ем, которое многократно превосходит напряжение, характерное для враждебности в царстве природы. В человеке все аспекты природы трансцендируются, обретают трансцендентное (или трансцендентальное, как угодно) измерение. Это дополнительное измерение можно назвать также "духовным" и вспомнить Рембо, который сказал: "Le combat spirituel est aussi brutal que la bataille des hommes "(11). Как бы то ни было, вражда между людьми может достичь невероятной степени. Эта высшая степень вражды отчетливо проявляется в гражданских войнах, когда противник настолько криминализируется, морально, юридически и идеологически, что фактиче ски ставится вне всех человеческих законов. В этом дает о себе знать какой-то свойственный лишь человеку, сугубо сверхприродный элемент, трансцендентный по отношению к его природному измерению; этот элемент порождает невероятное напряжение и превращает природную полярность в конкретную историческую диалекти ку.

Слово " диалектика " выражает здесь то особое качество (свойственное лишь человечеству), которое кардиналь но отлично от всех природных форм полярности. Слово "диалектика" указывает на структуру " вопрос-ответ ", которая только и может адекватно описать историческую ситуацию или историческое событие. Историческая ситуация может быть понята только как брошенный человеку вызов и его ответ на этот вызов. Каждое историче ское действие есть ответ человека на вопрос, поставлен ный историей. Каждое человеческое слово это ответ. Каждый ответ обретает смысл через вопрос, на который он призван отвечать; для того, кто не знает вопроса, слово остается бессмысленным. А смысл вопроса, в свою очередь, лежит в той конкретной ситуации, в которой он был поставлен.

Все это напоминает "логику вопрос-ответ" (Question-Answer Logic) Р.Дж. Коллингвуда, и в самом деле, мы именно ее имеем в виду. Коллингвуд с помощью мышления в терминах "вопрос-ответ" стремился определить специфический смысл истории. Он сделал это с блистательной точностью, так как для него данное определение означало венец философского пути по преодолению собственного внеисторического естественнонаучного позитивизма. Замысел Коллингвуда был великолепен, но английский ученый был слишком глубоко затронут английским определением науки, свойственным XIX веку, чтобы суметь преодолеть психолого-индивидуалистиче ское толкование проблемы "вопрос-ответ". Только этот фактор и может объяснить его болезненные, закомплек сованные припадки германофобии, которые изрядно подпортили его последнее произведение "The New Leviathan"(12). Но великая заслуга его "логики вопроса-ответа" остается безусловной. Однако необходимо особо подчеркнуть, что вопрос здесь ставится не отдельным человеком или группой людей, и уж совсем не произвольно взятым историком, исследующим прошлое, но самой Историей, состоящей в своем качественном аспекте из вопросов и ответов. Вопрос это само по себе историческое событие, из которого произрастает через конкретный человеческий ответ следующее событие. Ровно в той степени, в какой люди принимают вызов и вопрос истории и в какой они стараются ответить на них своим отношением и своими поступками, в той степени они демонстрируют свою способность на рискованное участие в истории и, следовательно, подвергаются ее суду. Одним словом: они переходят из природного состояния в историческое.

Арнольд Тойнби развил "логику вопроса-ответа" (question-answer logic) до культурно-исторической концепции "структуры вызов-отзыв" (13) (challenge-response-structure). Концепцию "вопроса" Тойнби развил до понятия "вызова", а концепцию "ответа" до "отзыва". Это было важнейшим этапом в прояснении сущностной характеристики исторического, так как здесь явственно различимо не просто статично полярное, природное напряжение, разбиравшееся неисторическими индивидуально - психологическими естественнонаучными школами мысли, но напряжение, понятое диалектически. Тойнби вычленяет на основании своего метода более двадцати культур или высших цивилизаций, каждая из которых основана на конкретном историческом ответе, отзыве людей на поставленный историей вопрос, брошенный ею вызов. К примеру, в случае Египта вызов заключался в природной специфике долины Нила, в привязанности к реке и в постоянной угрозе вражеских нашествий. Освоение и организация пространства долины Нила, защита от внешних, варварских влияний и основанная на этом египетская цивилизация с ее культами богов, династиями, пирамидами и священным искусством все это было конкретным ответом на брошенный вызов.

Методология познания приобрела от такого подхода чрезвычайно много, так как отныне стало возможным изучать диалектическую структуру всякой исторической ситуации. Но и сам Тойнби не смог избежать характер ного заблуждения, значительно повредившего его концепции. Когда он начинает описывать механизм взаимодействия между собой выделенных им двадцати цивилизаций или культур, в его анализе пропадает самая существенная сторона исторического, структура самой истории уникальная одноразовость каждой конкретной ситуации и ее разрешения. Не существует никаких всеобщих законов мировой истории. Эта абстрактная попытка подчинить живую историю сухим закономерно стям или статистической вероятности внутри узко функциональной системы в корне неверна.

В реальности мы имеем дело лишь с одноразовыми конкретными ситуациями. И конкретная ситуация собственно нашей эпохи определяется тем, что в ней противостояние Востока и Запада приобрело характер планетарного дуализма, планетарной вражды. Когда мы пытаемся выяснить природу диалектического напряжения, порождаемого этим дуализмом, мы не стремимся вывести всеобщий закон или статистическую вероятность, не говоря уже о построении какой-то системы. Когда мы употребляем слово "диалектика", "диалектическое", мы подвергаемся риску быть неверно понятыми и причисленными к узко гегелевской школе. Это не совсем так. Историческая диалектика Гегеля, на самом деле, дает возможность осмыслить одноразовость и уникальность исторического события, что видно хотя бы из фразы Гегеля о том, что вочеловечивание Сына Божьего есть центральное событие всей человеческой истории. Из этого явствует, что история для Гегеля была не просто цепью объективных закономерностей, но обладала и субъективным измерением активного соучастия. Но во всеобщей гегелевской систематизации часто теряется историческая уникальность, и конкретное историческое событие растворяется в одномерном мыслительном процессе. Этого замечания достаточно для того, чтобы прояснить наше понимание термина "диалектика" и предупредить автоматическое зачисления в гегельянцы, что весьма свойственно для "технического", автоматического образа мысли наших современников.

Помимо неверного понимания сущности исторической диалектики, характерной для гегельянства в целом, следует также опасаться типичной для XIX столетия мании к формулировке закономерностей и открытию законов. Этой болезни подверглись практически все западные социологи и историки кроме Алексиса де Токвиля. Потребность выводить из каждой конкретной исторической ситуации всеобщий закон развития покрыла научные открытия даже самых прозорливых мыслите лей прошлого столетия почти непроницаемой пеленой туманных обобщений.

Возведение конкретно-исторического факта к какому-то общечеловеческому закону было той платой, которой XIX век компенсировал свой научно-естественный позитивизм. Ученые просто не могли представить себе какую-то истину вне всеоб

⇐ Предыдущая76777879808182838485Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: