Тайна мертвого тела или гробница Озириса

Мария Луиза Фон Франц

О снах и о смерти

Перевод: castalia.ru

Введение

В отличие от многих современных публикаций по теме смерти, данное исследование не затрагивает проблемы, возникающие во время терапии умирающих людей. Вместо этого, мы имеем дело с бессознательным человека, миром его инстинктов и снов, которые сообщают о факте предстоящей смерти. Как всем известно, мы не можем воздействовать на сны; они, так сказать, являются голосом природы внутри нас. Следовательно, они показывают нам то, как природа через сны готовит нас к смерти. Такой подход неизбежно поднимает вопрос относительно правильной интерпретации образов, через которые выражают себя сны. И так как нас будет интересовать универсальное человеческое строение, я специально использовала этнологический и алхимический материал для развития идей, в том числе и для того, чтобы рассмотреть сны в более общем контексте. Более того, алхимическая традиция содержит гораздо больше информации по проблеме смерти, чем мы можем найти в официальных религиозных традициях.

Поэтому данная работа основывается на четырех главных темах: (1) современные опыты, связанные со смертью и снами о смерти; (2) базовые концепции юнгианской психологии, которые относятся ко второй половине жизни и к смерти; (3) символизм смерти и воскрешения в западной алхимической традиции. Эти три темы для меня наиболее близки. Также кратко будут обсуждаться (4) определенные аспекты парапсихологических исследований.

Может возникнуть вопрос – конечно, не без весомой причины – нужно ли добавлять еще одну публикацию в поток литературы на тему смерти[1]. К сожалению, как бы то ни было, есть лишь несколько современных работ, которые принимали бы во внимание проявление снов из бессознательного, или хотя бы вскользь упоминали этот факт. Элизабет Кюблер-Росс[2], которая по большей части имеет дело с развитием личности перед лицом смерти, описывает, прежде всего, те процессы, которые проявляются внешне и могут быть озвучены. Происшествия, которые занимают место в глубинах бессознательного, тем не менее, исследуются сегодня все так же редко. Действительно, ‘Психэ и смерть’ Эдгара Херцога и ‘Ты умираешь, чтобы ты мог жить’ Ингеборга Кларуса имеют дело с темой смерти с точки зрения психологии К. Г. Юнга, но обе работы в основном фокусируются на процессе ‘умри и стань’ и как он проявляется в индивидуации, но не на снах индивидов, которые находятся близко к концу своей жизни. В качестве исключения, Барабара Ханна затрагивает эту тему в своем эссе ‘Регрессия или обновление в старшем возрасте’; и Эдвард Эдингер в ‘Эго и Архетипе’ описывает впечатляющую серию из двенадцати снов умирающего пациента, предоставляя их великолепную интерпретацию. Подмечается неизбежное родство образов из этих снов и образов, распространенных в алхимической традиции. Также нужно отметить ценную работу, проделанную Джейн Уилрайт в книге ‘Смерть женщины’, так как это издание описывает целый курс анализа умирающей молодой женщины.

Ссылки на сны также периодически появляются в книгах Марка Пелгрина ‘И время умереть’ и Милли Келли Фортьер ‘Сны и подготовка к смерти’, на которые я часто буду ссылаться. Более того, Дэвид Элдред в своей диссертации ‘Психодинамика процесса умирания’ собрал и великолепно проанализировал картины, нарисованные швейцарской женщиной, умирающей от рака. Почти все мотивы, обсуждаемые в моей работе, появляются в тех картинах, поэтому все выглядит так, будто в глубинах души существуют определенные базовые архетипические структуры, которые выдвигаются на первый план в процессе умирания. Я часто буду ссылаться на работу, принадлежащую Элдреду.

В некоторой степени я также сравню мотивы снов с кратковременными ‘околосмертными переживаниями’, так как эти переживания описываются в обширном потоке литературы на тему смерти. Тема предмета и его проявление могут не сильно отличаться от образного ряда околосмертных опытов, но сны в этом смысле являются более тонкими и изобилующими образами. По сравнению со снами, околосмертные переживания более схематичны и обусловлены культурой. Мне кажется, что индивиды в самом деле переживают в такие моменты нечто невыразимое, затем перерабатывая в образы, оформленные культурной средой. Сны же сами по себе более графичны и детализированны.

Анализ пожилых людей предоставляет богатейший материал для исследований символов, которые физически подготавливают сновидцев к приближающейся смерти. Действительно, Юнг подчеркивает, что бессознательное психэ обращает мало внимания на внезапный конец телесной жизни и ведет себя так, будто психическая жизнь индивида, то есть процесс индивидуации, просто продолжится дальше. В связи с этим, тем не менее, есть также сны, которые символически изображают конец телесной жизни и не вызывающее сомнений продолжение жизни психической. Бессознательное совершенно очевидно “верит” в жизнь после смерти.

Скептик, естественно, будет настаивать на том, что это сны об исполнении желания. В ответ можно сказать, что теория о том, что сны лишь отражают бессознательные желания, не соответствует общему опыту. Напротив, как показал Юнг, сны гораздо чаще изображают совершенно объективное психическое событие, не обусловленное желаниями эго. В случаях, когда сновидец пребывает в иллюзии по поводу своей приближающейся смерти или не осознает ее близость, сны могут отображать этот факт даже еще более грубо и беспощадно, как, например, в сновиденных мотивах, где часы останавливаются и не могут быть заведены вновь, или тема древа жизни, которое было срублено и лежит на земле.

Иногда смерть отображается еще менее двусмысленно. Мой коллега вел анализ женщины, чье тело было полностью поражено раком. В конце был заражен мозг, и поэтому большую часть времени она была без сознания. Тем не менее, он продолжал навещать ее, тихо сидя возле кровати. За 24 часа до того, как пациентка умерла, она внезапно открыла глаза и рассказала следующий сон:

Я стою рядом со своей кроватью в больничной палате и я чувствую себя сильной и здоровой. Солнечный свет льется через окно. Здесь доктор и он говорит, «Ну, мисс Х, вы неожиданно полностью исцелились. Вы можете одеваться и уйти из больницы» В этот момент я оборачиваюсь и вижу лежащим в постели – мое собственное мертвое тело!

Утешительное послание бессознательного – о том, что смерть это ‘исцеление’ и есть жизнь после смерти – очевидно, не может интерпретироваться как сон об исполнении желания, так как конец физического существования здесь также предсказывается, довольно прямо и ясно.

Далее в этом исследовании будут приводиться сны, в которых ясно изображается конец телесной жизни, но одновременно с этим содержатся утверждения – как в сне выше – которые указывают на последующую жизнь. В связи с этим, Юнг делает акцент на том, что для человека в возрасте крайне необходимым моментом является знакомство с возможностью смерти.

Перед ним ставится категоричный вопрос, и долг человека - ответить на него. К моменту непосредственного конца он уже должен иметь миф о смерти, так как рассудок не дает ему ничего кроме темной ямы, в которую он спускается. Миф же может вызвать в его воображении другие образы, помогающие и обогащающие картины жизни в стране мертвых. Если он в них верит, или приветствует их с некоторой долей доверия, он так же прав или не прав, как и тот, кто в них не верит. Но тогда как один из них отчаянно марширует в направлении ничто, тот, кто вложил свою веру в архетип, следует пути жизни и живет ровно до момента смерти. По правде говоря, оба остаются в неопределенности, но один живет против своих инстинктов, а другой живет с ними. [4]

В последующем материале я прокомментирую архетипические сны о смерти и дополню их символизмом египетских ритуалов смерти и соотносящимся с ними алхимическим символизмом – потому что в общей официальной христианской концепции о жизни после смерти преобладает невероятный пробел. Действительно, христианство говорит о бессмертии души и возрождении тела; но предполагается, что последнее произойдет в конце света через акт божьей милости, обновляющий старое тело. Это мистерия, в которую предполагается ‘верить’. Нет никаких указаний на то, ‘как’ должно возникнуть чудо.

В своем стремлении представить христианство как нечто новое и предпочтительное в сравнении с другими современными религиями, многие теологи[5] пытаются преувеличить конкретный исторический аспект, говоря не только о жизни Иисуса, но и о его возрождении. Они отрицают все связи с такими умирающими и возрождающимися богами античности как Аттис, Адонис, Осирис, и критикуют языческие религии за недостаток ясности, неопределенность и прочее. Фридрих Нетчер, например, делает акцент на размытость ближневосточных и египетских идей о жизни после смерти и обесценивает многие концепции Старого Завета, даже принижая их до простых фигур речи[6]. Результатом такого отношения становится великое обнищание символа. Небиблейские религии поздней античности определенно могут содержать размытость и бесспорные противоречия; тем не менее, их достоинством является выражение богатого мира, изображающего смерть, перерождение и послесмертную жизнь – архетипические образы, которые также вполне спонтанно воспроизводит душа современного человека. Более того, существует другое различие между такими спонтанными продуктами бессознательного и официальным христианским учением. В последнем, человек находится в совершенно пассивном состоянии, один на один с явлением перерождения; чистый акт божьей милости возвращает ему его тело. В алхимической традиции, с другой стороны, адепт через алхимическую работу, опус (который тоже, как считается, может быть успешно завершен только по божьей милости), создает свое собственное перерожденное тело на протяжении всей жизни. Предполагается, что некоторые восточные методы медитации также помогают в создании ‘алмазного тела’, которое живет и после физической смерти.

Сегодня, тем не менее, многие современные теологи обеих христианских конфессий отошли от конкретных воззрений ранних христианских времен. Для них воскрешение стало ‘постоянным ожиданием’; и так как линейное, историческое время останавливается со смертью, со Страшным Судом, это воскрешение может пониматься как нечто имеющее место сразу после смерти. [7] Или, как выражается Карл Ранер, после смерти человек становится ‘всекосмичным’ и переходит в онтологическую prima materia вселенной, где он встречается с Христом, как ‘Властелином Мира’.[8] С такой точки зрения, воскрешение больше не является воссозданием тела, но продленным существованием субъекта в духовном теле или в чем-то вроде ‘материи, обращенной вовнутрь’.[9] Такой процесс интериоризации материи или земного существования легко превращается в постулат. Напротив, древние алхимики снова и снова пытались эмпирически проникнуть в тайну жизни после смерти, создавая мифические символы, которые поразительно напоминают сны – спонтанные проявления бессознательного – современных людей.

Во введении к Психологии и Алхимии Юнг описывает как развитие мотивов в алхимической традиции компенсирует преимущественно одностороннее развитие духовной ориентации христианства:

«Алхимия скорее похожа на подводное течение христианства, которое было ведущим лишь на поверхности. Для этой поверхности она как сон для сознания, и так как сон компенсирует конфликты сознательного разума, так и алхимия стремится восполнить пробелы, оставленные христианским напряжением противоположностей... Исторический сдвиг в мировом сознании в сторону маскулинного компенсируется хтонической фемининностью бессознательного. В некоторых дохристианских религиях мужской принцип был уже дифференцирован в принцип отец-сын – это перемена, которая имела крайнюю важность для христианства. Будь бессознательное лишь дополнительным элементом, эта перемена в сознании сопровождалась бы появлением матери и дочери, необходимый материал для которых находится в мифе о Деметре и Персефоне. Но, как показывает алхимия, бессознательное предпочло развитие по аналогии с мифом о Кибеле и Аттисе, в форме prima materia и filius macrocosmi, доказывая тем, что оно не дополняет, но компенсирует.[10]»

Наша нынешняя неопределенность по поводу смерти это та сфера, где также протекает этот процесс компенсации; потому что христианство, с его принципиальным акцентом на духе, уделяло мало внимания дальнейшей участи мертвого тела и настаивало в своей догме на чуде, с помощью которого бог воссоздаст тело в конце света. Но, как мы увидим в материале, представленном в 1 главе, во многих культурах архаичный языческий человек интенсивно размышлял о значении тела и его разложении после смерти, предполагая, что существует «мистерия» внутри трупа, загадка, связанная с судьбой души после смерти. Алхимики также предполагали, что эта «мистерия» происходила внутри prima materia, или в «тонком теле», исследование которой их интересовало больше, чем ощутимая материя. Они полагали, что эликсир жизни и секрет бессмертия был неким образом сокрыт в «тонком теле», которое они пытались отфильтровать от осязаемых материальных субстанций.

Исследования Анри Корбена показали, что ситуация как в случае с христианством, преобладает и в исламе. Нищета идеи воскресения у суннитов компенсируется богатым символизмом некоторых шиитских мистиков, практически все из которых проявляют в себе связи с ранней греко-египетской алхимией и гностицизмом.

И так как сны умирающих людей часто содержат мотивы, которые особенно напоминают алхимические и мистические символы, и мне кажется важным принять их во внимание, так что перед нами могут предстать совершенно очевидные образы процесса умирания и жизни после смерти, спонтанные образы, которые еще не успели стать осознанно оформленными в догму.

Озабоченность алхимиков проблемой «тонкого тела» глубинно связана, как мы это увидим, с древнеегипетскими ритуалами мумификации и литургиями. Когда бы человек ни сталкивался с чем-то загадочным, неизвестным (например, с вопросом о происхождении Вселенной или тайне рождения), его бессознательное производит символические, мифические (а значит и архетипические) модели, которые проявляются проекциями в пустоте. Это же, конечно, касается и загадки смерти. Такие символы – и это и есть символы, потому что их нельзя понимать как конкретные факты – будут рассматриваться здесь далее.

В этой работе станет очевидно, что все символы, которые появляются в снах о смерти, также проявляются в процессе индивидуации, особенно, если он разворачивается во второй половине жизни. Как отметил Эдингер, этот процесс, если он не испытывается перед смертью осознанно, он может быть спровоцирован ‘давлением неминуемой смерти’[11]. «В принципе, сны об индивидуации в архетипическом символизме не отличаются от снов о смерти».

В своем превосходном эссе "Im Zeichen des grossen Uebergangs", (Под знаком Великого Перехода), Детлеф Инго Лауф также подчеркивал это сходство между символизмом индивидуации и мифических принципов жизни после смерти. Далее он показал, что одни и те же архетипы – базовые структуры психики, которые ведут к схожим символическим концепциям – работают снова и снова. Он особенно выделяет следующие структуры: отделение элементов по аналогии с созданием мифов, мотив великого перехода или путешествия с пересечением воды или моста с одним или двумя спутниками, возрождение мертвеца в душе-теле или вознесенном теле, взвешивание и суд души, возвращение в другую сферу существования, и наконец, (хотя и не в каждой системе), реинкарнация. Как мы увидим, можно найти и другие мотивы. Также мы увидим их появление в разной последовательности, хотя это и не играет большой роли.

В дополнение к трем вышеуказанным сферам исследований – глубинной психологии, снов и алхимического символизма – мы находим четвертую, которая, как и ожидалось, является проблематичной: мы должны ответить на вопрос, а именно, насколько серьезно стоит рассматривать спиритуализм, парапсихологические исследования и современную физику (поскольку последняя связана с глубинной психологией и парапсихологией). Для меня смесь реальности и фантазий в спиритуализме это сфера, где очень сложно отделить одно от другого. Часто эти данные могут разочаровывать, хотя я не сомневаюсь в подлинности некоторых парапсихологических феноменов. По этой причине я решила периодически обращаться к архетипическому символизму этого феномена[12], без обсуждения вопроса их ‘реальности’. Потому что единственное, что здесь можно сказать определенно, это то, что парапсихологические события следуют за определенными архетипическими моделями, которые могут интерпретироваться психологически. Тем не менее, я не могу заключить, действительно ли мертвые отвечают на спиритических сеансах, или это комплексы живых участников, или активировавшееся коллективное бессознательное (что, в любом случае, происходит часто).

Это правда, что Эмиль Маттисен в своей обширной работе «Das personliche Ueberleben des Todes» (Персональное переживание смерти), попытался разом опровергнуть все анимистические интерпретации парапсихологических феноменов (то есть, рассматривая духов как выделенных частей бессознательного или, как говорят на сегодняшнем языке, автономных комплексов участников сеанса). Современные знания о бессознательном, которыми мы обладаем, особенно о коллективном бессознательном, не существовали в дни Маттисена, поэтому часть его аргументов сегодня неприменима. Потому что сейчас мы знаем, что в бессознательном есть ‘знание’, которое Юнг назвал ‘абсолютным знанием’[13]. То есть, бессознательное может знать то, что мы не знаем осознанно, поэтому все утверждения о подлинности и доказательствах подлинности духов на сеансах спиритизма могут одинаково объясняться и как проявлением коллективного бессознательного участников, и как настоящее общение с мертвыми. Но это объяснение не влияет напрямую на материализацию таких явлений. Тем не менее, я ‘верю’ в то, что мертвые действительно время от времени появляются в парапсихологических явлениях, хотя и кажется мне сложнодоказуемым.

Схожая ситуация возникает при интерпретации снов, где мертвые предстают в качестве все еще живых людей. Я процитирую несколько таких снов в дальнейшем ходе исследования и проинтерпретирую их, как если бы они относились, на объективном уровне, к жизни после смерти для этого мертвого человека (не к жизни самого сновидца). У меня самой были некоторые сны, которые юнг интерпретировал именно таким образом, что порой было для меня очень удивительно. Он не давал никаких объяснений, почему на объективном уровне он понимал эти сны именно так; обычно такие сны он интерпретировал на субъективном уровне, то есть, как символы психического содержимого проявляют себя в самом сновидце. Одна женщина-аналитик как-то попросила меня изучить сны ее пациентки, молодой девушки, чей жених, пилот, погиб в авиакатастрофе. Пилот снился ей почти каждую ночь, поэтому аналитик и я трактовали основу сна как образ ее собственного анимуса, которого она проецировала на жениха. Казалось, будто бессознательное предлагает ей отказаться от этой проекции и, сделав это, постепенно исцелиться от ‘потери души’, страдающей после потери жениха – и освободиться от своей связи с мертвым. Но были еще шесть снов, которые я не могла рассматривать в том же ключе. Поэтому я сказала аналитику, что в тех снах, вероятно, проявлялся сам мертвец. Более рационально настроенная коллега была возмущена и потребовала консультации с Юнгом, представив ему всю серию снов. Ни минуты не сомневаясь, Юнг (который ничего не знал о моем выборе) отделил те же шесть снов, интерпретировав их на объективном уровне.

Мне кажется, что возможно ‘почувствовать’, используется ли во сне фигура мертвого человека как символ для внутренней реальности, или же он ‘действительно’ представляет мертвого. Тем не менее, это сложно – установить универсальный действенный критерий для этого ‘чувства’. В лучшем случае, можно сказать, что если интерпретация на субъективном уровне представляет собой мало или никакого смысла, даже если сон имеет особенно сильный нуминозный эффект, то тогда можно принимать во внимание интерпретацию на объективном уровне. Это все еще область, открытая для дальнейших исследований, потому что на эти вопросы с самого начала их существования можно было дать только гипотетические ответы.

В этой проблематичной четвертой сфере перед нами также стоит вопрос, существует ‘тонкое тело’ или нет, а также родственный ему вопрос – существует ли продолжительная связь между психикой и телом, объектом глубинной психологии и современной ядерной физикой, соответственно. Тем не менее, мне кажется, что к этим вопросам нужно вернуться лишь в конце этого исследования, какие бы уместные гипотезы у меня ни были на настоящий момент. Читатель, который не оценивает их всерьез, может оставить их в стороне. Для меня они важны, поскольку в последнем анализе они оказались созвучны идеям, важным в алхимической традиции, а именно – универсальной точке зрения, в которой психика и материя рассматриваются как одна реальность, и где смерть это лишь частичное разделение ‘материи’ и ‘психики’. По сути, таким образом, выходит, что смерть здесь выступает как психофизическая трансформация.

Наконец, нужно отметить, что многие люди начинают видеть сны о смерти, начиная со среднего возраста. Такие сны совсем не обязательно говорят о приближающейся смерти, но их скорее следует понимать как memento mori. Чаще всего они появляются, когда у эго присутствует чрезмерно юношеское отношение к жизни и, чтобы призвать сновидца к размышлению об этой части себя. Но в это исследование включены только сны, после которых вскоре наступила смерть.

Примечания

1. Я бы хотела сердечно поблагодарить моего молодого друга Эммануэля Ксиполитаса Кеннеди, который предоставил мне широкий обзор существующей литературы, с которым я бы не справилась без его помощи. Более того, он дал мне доступ к его неопубликованной диссертации, Archetypische Erfahrungen in der Nahe des Todes.

2. Death, the Final Stage of Growth. См. также Living with Death and Dying.

3. Это была ранняя, ошибочная интерпретация Фрейда, которую нельзя подтвердить после более пристального изучения.

4. Memories, Dreams, Reflections, с. 306.

5. Friedrich Notscher, Altorientalischer undalttestamentlicher Auferstehungsglaube,

6. Cf. ibid., p. 301.

7. Шопенгауэр уже написал, что именно здесь основы самого серьзного, важного, почитаемого и наиболее страшного смысла часа смерти (Parerga, I, 245). Это кризис в строжайшем смысле этого слова – Страшный Суд.

8. Zur Theologiedes Todes, p. 23, p.61.

9. Cf. G. Greshake and G. Lohfink, Naberwartung, Auferstebung, Unsterblichkeit,

10. C. G. Jung, Psychology and Alchemy, par. 26.

11. Ego and Archetype, p. 224.

12. As Aniela Jaffe does in Apparitions and Precognition.

13. The Structure and Dynamics of the Psyche, pars. 9 12, 923, 9 3 1, 948.

Глава 1

Тайна мертвого тела или гробница Озириса

Нам очень трудно представить себе собственную жизнь после смерти, а также трудно поверить в загробную жизнь умерших. Возможно, это объясняется тем фактом, что при жизни мы практически полностью отождествляем себя со своим телом. Все наши переживания эго-идентичности (самотождественности) связаны с телом; эти переживания имеют давнюю историческую традицию и, по-видимому, всегда составляли для человека проблему.

Как мы увидим в следующих сравнительных этнологических исследованиях, применённых ко многим культурам [1], идея отождествления умершего с его телом всегда представляла для человека трудность. В связи с этим этнология говорит о мотиве «живого трупа», который в первую очередь подразумевает такое же почтенное общение с мёртвым телом, как с живым существом. Во многих культурах, например, у индо-германских народов труп держали дома в течение месяца или даже дольше с момента смерти человека. [2] Чтобы сделать это возможным, тело обрабатывали временно бальзамирующими средствами. [3] Оставшиеся в живых ели, пили и вели свою деятельность в его присутствии. [4] В других культурах труп держали в доме или в сравнительно неглубокой могиле неподалёку от дома до тех пор, пока он не начинал разлагаться или даже до полного его превращения в скелет, после чего останки подвергались более глубокому захоронению. [5] Люди верили, что душа этого тела какое-то время продолжала находиться в окружающем мире. Некоторые народы считают, что в этот период умерший человек может вступать в половые отношения со своим живым партнёром как инкуб или суккуб. [6] Даже в тех культурах, в которых явно преобладала идея перехода умершего человека в загробную жизнь, продолжал существовать обычай рассматривать труп как представляющий мёртвого человека. [7] В особенности это проявляется в традиции так называемого «кормления мёртвых», которая была широко распространена практически среди всех народов и в некоторой степени сохраняется до сих пор. В некоторых местностях в могилу вводили трубку, находящуюся на одном уровне с трупом, чтобы через неё он мог принимать подношения жидкостей [8]; также, в течение определённого времени отверстие на уровне головы оставалось открытым, чтобы труп мог «дышать». Вера в то, что мёртвые едят пищевые подношения, воплощалась в действительном уменьшении оставленной им на могиле или на похоронах еды.

«Одухотворение» такой точки зрения распространялось очень медленно; со временем люди начали верить в то, что жизнь покойников поддерживалась только «запахом» или «парами» пищевых подношений, но не самой едой. Китайцы верили, что вещи, которые мёртвому необходимо взять в потусторонний мир, нужно было нарисовать на бумаге, а затем сжечь, чтобы их образы могли перенестись в загробный мир вместе с дымом. Во многих местностях во время похоронных церемоний труп представлялся живым человеком, облачённым в одежды мёртвого. Поэтому труп долго не мог восприниматься в качестве личности умершего.

Многие народы изготовляли своеобразных кукол, изображения или символические конструкции, функцией которых было замещение трупа. Например, сибиряки застилали кровать умершего человека белой тканью, клали на неё подушку с нарисованными мандалами и ставили на неё деревянную картину с изображением опекающего мёртвых духа Аями-Фонялко с горящей трубкой табака во рту. Затем все подношения мёртвому делались этой фигуре. Когда-то китайцы использовали подобную куклу для той же цели; эта кукла делалась из набедренной повязки и называлась Уходящая Луна. Китайцы верили, что покидающей труп дух умершего вселялся в эту фигуру. [9] Корейцы даже в наши дни иногда конструируют такой же образ мёртвых, как у тибетцев. Японцы также изготовляют tamashiro, емкость, в которой находится душа умершего во время похоронного ритуала. В Китае изготовлялись скрижали мёртвых [10], которые служили фактически той же цели, что и статуи мёртвых, возводимые древними египтянами в serdab (отделениях мастаба или могил).

При наблюдении за такими обычаями становится более или менее ясно, что со временем примитивная идентификация мёртвого человека с трупом постепенно растворяется в некоем символе «конкретной идентичности» (сосуда или вместилища). Но, очевидно, умерший должен был обладать «телом» для того, чтобы не потеряться в пространстве и сохранить временное жилище на случай, если он захочет навестить свою семью.

Помимо того, что отождествлённые с трупами умершие вновь и вновь после смерти подвергались длительной заботе, поначалу местонахождение покойника идентифицировалось с трупом в могиле. Широко распространённое представление о том, что земля мёртвых является липкой и тёмной, а также полна пыли и червей, указывает на неспособность оделить восприятие мёртвого от восприятия реальной ситуации, в которой находится труп. Преисподняя, описанная в Ветхом Завете, как обитель мёртвых, идентифицировалась с той частью могилы, в которой лежал покойник. Хель, тевтонский мир мёртвых, Миктлан древних мексиканцев, мрачный Аид греков – это лишь немногие из миров, характеризующихся столь тёмными чертами. Позже оказалось, что во многих развитых культурах наблюдается тенденция двустороннего или многостороннего разветвления человеческих представлений о загробном мире. Простые люди, злые личности и те, кто погибал определённым образом, отправлялись в некое тёмное место, в то время как избранные люди после смерти перемещались в чрезвычайно хорошие условия загробного мира, располагающегося над землёй. Во тьме Аида современных греков, например, нет врачей, священников или святых, а древние греки считали, что те, кто прошёл посвящение в Орфических или Элевсинских мистериях, попадают не в Аид, а к прекрасному Элизиуму или на «Острова Блаженных». Падшие воины германских народов отправлялись не в ад, а в Валгаллу. Ацтекские воины и умершие во время родов женщины не попадали в Миктлан, а отправлялись по ту сторону неба в сопровождении солнца. Кроме того, у ацтеков существовало другое, особое место потустороннего мира для утонувших, погибших от удара молнии, прокаженных, страдающих от венерических заболеваний, а также для тех, кто умер от лихорадки. Такие люди отправлялись в зелёный Рай дождя бога Тлалок. [11]

Иногда это двустороннее или многостороннее разделение загробного мира было предназначено не для конкретных типов людей, а для разных частей души одного и того же человека. Например, согласно древнему китайскому видению, душа bun (мужской, духовный или янский элемент) после смерти отделялась от души p´o (иньской или пассивной женской стороны). Янская или bun -душа в момент смерти поднималась и уходила на Восток, в то время как иньская или p´o -душа опускалась к земле и уходила на Запад. Затем они воссоединялись в священном браке «Желтой Весны».

Согласно древнему египетскому видению, одна часть души покойника по форме была похожа на звезду или птицу (ba) и свободно перемещалась в пространстве, как солнечный бог – по небу, в то время как kа, своего рода двойник или прижизненная часть души оставалась в подземном мире вместе с трупом.

Кроме того, в других культурах под разными «душами» понимаются различные психологические стороны одного и того же человека. Например, в индуизме человек состоит из вечного божественного атмана, который связан с ахамкарой (ложным эго). Вместе они образуют дживу, душу человека, целиком проходящую сквозь множество воплощений, в которых ахамкара претерпевает постоянные изменения в зависимости от поступков и мыслей предыдущего воплощения. Когда джива достигает уровня буддхи (различающего сознания), она может выйти из колеса сансары и войти в нирвану. [12] Таким образом, ахамкара или ложное эго в земной жизни более подвержено постоянно изменяющимся земным тенденциям. С другой стороны, атман является чем-то постоянным. Однако они существуют совместно в одной человеческой душе (дживе).

Несмотря на существование культурных различий, которые невозможно игнорировать, в общем понимании судьбы мёртвых начинает проявляться своего рода дуализм, т.е. полярность между, с одной стороны, идеей свободной от материи и приближенной к Богу духовной сферы, в которой находится освобождённая «душа» человека, и, с другой стороны, идеей в большей степени материально обусловленной сферы, которая связана с повторением цикла жизни и смерти или которая должна быть воссоединена (на более позднем этапе загробной жизни) со свободной духовной стороной, как образы bun и p'o в Китае, или как ba и ka в Египте. Кроме того, там, где преобладает дальневосточная идея перевоплощения, атман и ахамкара остаются вместе, как абсолютный объект; однако человек в конечном итоге надеется на полное освобождение от утягивающих вниз кармических тенденций ахамкары, поэтому даже в перевоплощении в конце концов вся двойственность в конце концов может быть ликвидирована.

Если мы попытаемся понять, какие современные психологические концепции лучше всего соответствуют этим двум сферам души, мы должны быть уверены в том, что не выпадаем в грубое отождествление высшей, свободной души с сознанием и низшей, «кармической», земной или телесной души – с бессознательным. Скорее, каждая из них соответствует различным устремлениям изначального центра, той совокупности, которую Юнг называл Самость. Китайская bun -душа, египетская ba, индийская джива и т.д. кажутся соответствующими стремлению к пробуждению сознания, к отрыву от «мира» и тоске по близости к Богу, тогда как p'o, кармические силы, ka -душа и т.д., скорее, стремятся к перерождению в эту жизнь, оказанию влияния на потомство и земному плодородию. Высокая или низкая моральная оценка этих двух стремлений, как мне кажется, в большей степени обусловлена культурными, а не только человеческими различиями. Например, согласно индийской и тибетской точкам зрения, следует избегать возвращения к жизни путём реинкарнации, в то время как для других народов, близких к природе, такое возвращение кажется естественным стремлением мёртвых. Кажется, все ритуалы смерти Майя и шаманские ритуалы, насколько мы можем сегодня понять их по текстам, должны были служить цели прокладывания пути для душ мёртвых, по которому они могли бы пройти путешествие к возрождению внутри племени. Кроме того, души умерших Майя обеспечивали изобилие растений и животных. Мы находим эти же верования во многих других культурах. Их цель состоит не в том, чтобы уплыть в божественный и духовный загробный мир, а в том, чтобы, возвращаясь через реинкарнацию, повысить плодородие этой жизни.

В дальнейшем такие полярности появляются в ранних христианских спорах на тему догмата воскресения, в которых наблюдается противостояние идеи духовного обновления тела при воскресении и идеи возвращения к жизни прежнего материального тела. С точки зрения Павла, когда умерший человек воскресает, он получает «пневматическое тело», воскресает «во Христе», а вопрос восстановления прежнего тела специально им не упоминается. Восточная церковь в значительной степени остаётся приверженной данной точке зрения и по сей день. Поддерживая синоптические Евангелия, западная церковь, по большей части, сохранила связь с представлениями о воскресении прежнего тела, основанными на идее того, что человек – это совокупность духа, души и тела, и поэтому он должен быть воскрешён в той же целостности, которой он был раньше.

Ранним из главных сторонников этой точки зрения был Тертуллиан (первая половина третьего века), который подчёркивал в своей работе «О воскресении плоти» [15], что каждый будет воскрешён «именно в его же плоти» («Resurget igitur caro, et quidem omnis, et quidem ipsa, et quidem Integra». Пер. с лат.: «Затем плоть воскреснет, но по сути останется неизменной»). Такое видение доминировало в течение многих веков существования западной церкви, как Символ Веры. [14] В Средние века данная точка зрения оформилась более конкретно, например, в серьёзных спорах на тему того, был ли Христос обрезан, когда воскрес, и на тему возраста воскресшего тела, а также того, сохраняло ли тело после воскресения свою несовершенную форму или «излечивалось» от неё.

Если отвлечься от конкретизма этих точек зрения, который, конечно, в наши дни вызывает недоверие, приверженность идее воскресения прежнего тела может пониматься, как стремление к полному сохранению индивидуальности мёртвого, которая по умолчанию остаётся связанной с телом в течение его жизни. Безусловно, загадка неповторимости и целостности личности, была спроецирована на тело.

В наши дни сознающее эго не воспринимается как исключительно персональное даже когда мы переживаем его и говорим «я» (часто при этом мы указываем на своё тело). Многочисленные импульсы, идеи, концепции, цели и волевые акты эго полностью коллективны, т.е. схожи с идеями других людей, но не идентичны им. То же самое справедливо и для бессознательной стороны психики; только немногие из её проявлений (сны и др.) отражают какой-либо индивидуальный опыт (Юнг называл это личным бессознательным). Однако великое делание исходит из коллективного бессознательного и не может быть приписано индивидуальному. Даже то, что является

12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: